меня украдена братьями Грэм - Иеном  и
Робертом, о чем я не боюсь заявлять во всеуслышание". Это было прелюдией к
монологу, длившемуся в общей сложности часов пятьдесят. Эшли, пообещав ему
выпивку, уводил его в менее фешенебельное заведение. Терпеливо  выслушивал
по многу раз одно и то же. Ему даже казалось порой, что не все  в  жалобах
Персиваля так уж безосновательно. Но в конце концов его выдержка и на этот
раз была вознаграждена.
   - Вот что я вам  скажу,  мистер  Толланд,  никогда  не  нанимайтесь  на
рудник, расположенный выше десяти тысяч  футов  над  уровнем  моря.  Зачем
укорачивать себе жизнь, сэр? Люди там не раскроют рта, чтоб сказать лишнее
слово, - берегут свои легкие. А у  многих  от  высоты  развивается  черная
меланхолия. Совсем недавно один тип в  Рокас-Вердес  снес  себе  полчерепа
пулей. И еще скажу вам, сэр,  не  нанимайтесь  на  рудники,  удаленные  от
железнодорожной  магистрали.  Человеку  надо  же  иногда  хоть   ненадолго
съездить проветриться. А есть  такие  места,  где  сообщение  с  ближайшей
станцией раз пять за лето прерывается из-за обвалов. С утра до ночи видишь
кругом одни и те же лица, уже  и  смотреть  невмочь...  И  еще:  выбирайте
только такие рудники, в которые вложен американский капитал.  Это,  я  вам
скажу, сэр, совсем другое дело. Взять хотя  бы  Эль-Тепиенте.  Там  живешь
словно в хорошем отеле на курорте Саратога-Спрингс. Круглые сутки  горячий
душ. Дома для женатых инженеров! Спиртное, конечно, под запретом, но умный
человек всегда извернется. Да что - там тебе в каждой  шахте,  на  глубине
полтораста футов, буфет: сандвичи с ветчиной, лимонад. А  в  Рокас-Вердес?
Хорошо, если плошку овсянки получишь в столовой.  И  полным-полно  немцев,
шотландцев, швейцарцев. А рабочие все больше боливийские  индейцы,  эти  и
по-испански ни слова.
   Эшли сделал свой вывод. Разработки месторождений  меди  в  Рокас-Вердес
велись горнорудной компанией Киннэрди. Ее представителем в Антофагасте был
мистер Эндрю Смит, в любую погоду  носивший  сюртук  из  черного  альпака,
застегнутый  до  самого  подбородка,  украшенного  черной   ковенантерской
бородой. Все  самообладание  понадобилось  Эшли,  чтобы  не  дрогнуть  под
пронизывающим взглядом мистера Смита. "Джеймс Толланд из Бемиса, провинция
Альберта...  инженер-механик,  хотел  бы  изучить  меднорудное  дело...  к
сожалению, паспорт, диплом и прочие документы погибли при пожаре гостиницы
в  Панаме...  Рекомендательное  письмо  от  доктора  Кнута   Андерсона   с
салинасских нефтяных промыслов в Эквадоре..."  Мистер  Толланд  представил
также свои чертежи механического оборудования для угольных шахт.  Впрочем,
Эшли мог бы и не стараться сверх меры. Мистер Смит взял его сразу же, лишь
задав два-три вопроса о состоянии его сердца и легких. На первых порах ему
поручался  технический  надзор  за  жилыми  помещениями  для  руководящего
персонала и шахтеров - отопление, кухни, канализация, - а также разработка
проекта  электрификации  их.  Мистер   Смит   пообещал   дать   письмо   к
управляющему, доктору Маккензи, с просьбой  предоставить  новому  инженеру
возможность всесторонне ознакомиться с процессом добычи меди. Получил он и
указания по части личной экипировки - вместе с деньгами на  покупку  всего
необходимого.
   - Компания хотела бы, - сказал мистер  Смит,  -  чтобы  вы  для  начала
недельку пожили в Манантьялесе. Это без  малого  семь  тысяч  над  уровнем
моря, будет вам подготовкой для больших высот. Как  приедете  после  обеда
подписывать контракт, я вам дам письмецо к миссис Уикершем. Она там держит
гостиницу - отель "Фонда", лучшего во всей Южной Америке не найти.  Может,
она сдаст вам комнату, а может, и нет. Она  такая.  Поезд  на  Манантьялес
идет в пятницу в восемь часов  -  а  не  в  пятницу,  так  в  субботу.  Из
Рокас-Вердес раз в месяц пишите мне, чего вам не хватает.
   Эшли еще порасспросил  Родерика  Персиваля.  Сперва  тот  и  о  докторе
Маккензи, и о миссис Уикершем отзывался уклончиво. С обоими  у  него  были
связаны малоприятные воспоминания: с рудника в Рокас-Вердес его  прогнали,
в отеле "Фонда" отказали от номера. Но потом посыпалось: Маккензи -  псих,
слишком долго прожил наверху, дальше своего носа не видит, а воображает  о
себе невесть что, старый павиан. А миссис Уикершем настоящая фурия,  ведет
себя с постояльцами так, будто это ее личные гости... Сплетница, суется во
все, сама себя называет "газетой Анд"... помнит все анекдоты семидесятых и
восьмидесятых годов, пересказывает их по сто раз, умереть от скуки  можно.
Персиваль знал ее еще в ту пору, когда она была просто стряпухой в  партии
искателей изумрудов. На одно, впрочем, у нее  хватило  ума:  открыла  свою
гостиницу в единственном славном местечке, на севере Чили. Там  у  нее  не
только горячий источник рядом, но  и  единственная  речка  на  сотни  миль
вокруг... Здесь ведь не текут реки, мистер Толланд. И  дождей  не  бывает.
Поверите ли, в Антофагасте можно встретить восьмилетних детишек,  ни  разу
не видевших дождевых капель.  Кактусы  и  те  здесь  не  растут...  Да-да,
конечно, весной снег и лед на вершинах подтаивают с краев,  и  тогда  вниз
бегут бурные потоки - но бегут-то они недалеко. Сверху их сушит солнце,  а
снизу всасывает земля. Даже Антофагаста не  имела  бы  воды,  если  бы  не
водопровод, проложенный Петером  Весселем.  Датчанин,  большой  мой  друг.
Хотел тут устроить увеселительный сад вроде копенгагенского "Тиволи". И не
такая уж это безумная затея, как может показаться.  На  здешней  азотистой
почве розы цвели бы, как в Эдеме. Если б только вода и тень.  А  у  миссис
Уикершем в Манантьялесе есть и то и другое. Овощи, которые подаются у  нее
к столу, заслужили бы первую премию на любой сельской выставке в Штатах. И
богоугодные  заведения,  состоящие  под  ее  покровительством,   тоже   их
получают...  Воображаю,  как  она  обращается  со  своими  подопечными   -
наверное, так же, как с постояльцами. "Убирайтесь вон, мне ваша физиономия
не нравится!" Берите костыли, и чтобы через двадцать минут духу вашего  не
было в больнице!"
   В Антофагасте Эшли часто бродил после заката по городу, как и  в  Новом
Орлеане и во всех портовых городах, где ему приходилось  задерживаться  на
пути. Но теперь точно пелена спала с  его  глаз,  он  всюду  видел  только
голод,  болезни,  нужду  и  жестокость.  Двери  домов  и  лавок   допоздна
оставались распахнутыми настежь. Смех и ласковые слова звенели в  вечернем
воздухе. Казалось, от семейного очага здесь исходит тепло, какого не знают
в более северных широтах. Но к ночи все изменялось. Только  он  больше  не
убегал от вздохов и стонов, брани и проклятий. Напротив, он устремлялся им
навстречу,  точно  думал  извлечь  какой-то  урок,  найти  ответ  на  свои
неотступные "почему" и "откуда". В своей  прежней  жизни  Эшли  не  привык
размышлять. В его лексиконе даже не было слов и  оборотов,  потребных  для
размышлений, - кроме тех,  которые  он  давно  отверг,  которыми  говорили
проповедники в методистской церкви Коултауна. И ему стало страшно  -  ему,
Эшли! - что он так и не поймет ничего, так и кончит свои  дни  "закоснелым
невеждой". Вот, например, мужья, которые  бьют  своих  жен,  -  как  можно
понять такое?
   Наудачу он постарался припомнить один вечер в Салинасе и  услышанное  в
тот вечер от доктора Андерсона. Играли в карты в доме, что навис на  сваях
над самым берегом, на веранде, затянутой противомоскитной сеткой. Был день
популярного в тех местах  святого,  нестройный  гул  праздничного  веселья
доносился из отдаленных рабочих кварталов. Кто-то  пошутил  насчет  мужних
побоев,  ожидающих  нынче  вечером  многих  жен.  Доктор   сказал   сухим,
неприязненным тоном:
   - Эти люди не могут бить нас. Мы - иностранцы, обладатели  баснословных
богатств, полубоги. Не могут они бить и тех, кто командует ими на  работе,
- хоть порой и случается,  что  кого-нибудь  подстрелят  из-за  угла.  Они
дерутся друг с другом, но не вкладывают души в эти драки. Знают ведь,  что
все заперты в одной общей клетке. Вот побои и достаются  тем,  кто  всегда
под рукой. Бьют жену и детей,  а  метят  в  судьбу,  в  обстоятельства,  в
господа бога. Хорошо еще, что даже самый оскотиневший муж и  отец  никогда
не бьет своих близких по лицу или в живот - потому  что  для  этого  нужны
_двое_: кто-то должен  развернуть  съеживающуюся  под  ударами  жертву.  А
чужого Педро не допустит до участия в семейной расправе.
   - Но... - нерешительно попробовал тогда возразить Эшли, - но  ведь  все
это от пьянства.
   - Слишком примитивное объяснение, сэр. Это любящие мужья, любящие отцы.
Они и пьют для того,  чтобы  ожесточиться,  чтобы  придать  себе  смелости
замахнуться на господа бога.
   - Не могу понять... - Игра продолжалась. Спустя несколько времени  Эшли
спросил: - А в Европе тоже бьют жен и детей?
   - В Европе? Вы хотите сказать, в моей родной Дании? Ну что  вы,  мистер
Толланд. Нам, людям цивилизованным, доступны более утонченные пытки.
   - Что?.. Что вы такое говорите?
   - Вам сдавать, Смитсон... Страдание, мистер Толланд,  оно  как  деньги.
Постоянно находится в обороте. Мы расплачиваемся тем, что получаем сами...
Мистер Смитсон, вам сдавать.
   И доктор Андерсон пробормотал что-то вроде: "Иногда цепочка рвется".
   Теперь мучения Эшли еще  обострились  оттого,  что  во  многих  жителях
Антофагасты ему начали чудиться его  близкие.  На  первый  взгляд  местные
женщины, низенькие, смуглые, в черных платьях, ничем не напоминали  Беату;
но какой-нибудь мимолетный жест или слово - и сходство  вдруг  проступало.
Как и у нее, у любой из них  жизнь  замыкалась  тесным  кругом,  в  центре
которого стоял изменчивый в своих настроениях мужчина; он был  кормильцем,
он спал ночью рядом, и он  жил  своей  жизнью,  далекой  от  ее  извечного
женского удела - стряпать пищу, растить детей и  стареть  прежде  времени.
Нередко, переходя улицу, Эшли вдруг видел перед собой Лили. Роджер  бросал
на него  суровый  взгляд  и  быстро  проходил  мимо.  Софи  продавала  ему
фруктовые соки. Другие Софи обслуживали  его  в  ресторанах.  Не  раз  ему
доводилось сражаться в шашки с  Констанс.  А  чаще  всего  попадалась  ему
навстречу Юстэйсия Лансинг.
   По расписанию поезд должен был прибыть в Манантьялес в четыре, пять или
шесть пополудни, пройдя расстояние в восемь -  десять  миль  за  восемь  -
десять часов. Вначале он весело бежал  по  долине.  Потом  стал  зигзагами
карабкаться в гору. Через длинные  шаткие  мосты  полз,  едва  продвигаясь
вперед. Подолгу стоял в оживавших с его приближением поселках - горсточках
шахтерских домишек, сгрудившихся на выжженной  земле  вокруг  водонапорной
башни, где перемежающаяся тень и скудная  утечка  воды  в  почву  породили
одно-единственное перечное дерево. На стоянке все  пассажиры  высыпали  из
вагонов. Машинист, кочегары и кондуктор шли в буфет пропустить стаканчик с
начальником станции. Час за часом окрестный ландшафт становился все  более
зловещим. Тихий океан уходил все  дальше  вниз,  плоский,  как  доска  для
резания хлеба. А вершины гор пододвинулись ближе  и  как  будто  клонились
навстречу поезду. Из Гуаякиля Эшли уже видал Чимборасо, почти на  двадцать
одну тысячу футов возвышающийся над уровнем  моря  ("Если  б  Беата  могла
взглянуть на него! Если бы дети могли это увидеть!"); но здесь  были  горы
Чили - отныне _его_ горы.
   Деревянные  скамьи  вагонов  заполнились  в  Антофагасте   задолго   до
отправления поезда. Рядом с Эшли и на противоположной скамье  разместилось
большое семейство. Он сдержанно поздоровался, но в разговоры  вступать  не
стал. Он  читал  или  делал  вид,  будто  дремлет.  На  вокзале  семейство
провожали соседки, и  он  волей-неволей  успел  узнать  имена  всех  своих
спутников: вдова Роса Давилос, Мария дель Кармен, шестнадцати лет,  Пабло,
Клара, Инес и Карлос. Соседки  тоже  были  одеты  в  черное  и  явились  в
сопровождении дочерей. (Как говорит  пословица:  "Дочка  что  лихорадка  -
никуда от нее не денешься".) Все они принесли на дорогу гостинцы,  которые
принимались  после  столь  долгих  возгласов  удивления  и  протеста,  что
поблагодарить уже не хватало времени. Когда поезд  наконец  тронулся,  все
набожно  закрестились  и  в  двадцатый  раз  напутствовали  вдову  советом
покориться  господней  воле  -  знакомой  уже  Эшли  формулой   последнего
повелительного призыва к человеческой стойкости.
   То один, то другой из детей оглядывался  на  господина  в  углу.  Потом
решено было, что столь важная особа не  удостоит  вниманием  их  разговор,
даже если понимает диалект, на котором он ведется. Вдова, вся уйдя в  свою
скорбь, прислонилась лицом к оконному стеклу.  Старший  мальчик,  сидевший
напротив Эшли, хмуро уставился в пол, отгородясь презрением от  неумолчной
бабьей болтовни крутом. Младшие дети скоро  начали  клянчить  гостинцы  из
свертков, лежавших на коленях у четырнадцатилетней Клары. Ей,  как  видно,
доверено было исполнение материнских обязанностей. Час  прошел,  а  ребята
все еще хныкали и жаловались  на  голод.  Наконец  мать  открыла  глаза  и
сказала: "Дай им". Клара все разделила на шесть частей  и  дала  по  одной
Инес и Карлосу. Четверо старших членов семьи от  еды  отказались,  сказав,
что не голодны. Это состязание в великодушии  быстро  переросло  в  шумную
свару. Пабло уговаривал  мать  поесть.  Мать  надрывно-истерическим  тоном
требовала, чтобы поел Пабло. У Марии дель Кармен пропал аппетит.
   - Боже милостивый, за что ты меня наказал такими детьми?
   - Мама, - тихо сказала Клара, - у тебя сумка упала. Вот, возьми.
   - Сумка? Она очень тяжелая, моя сумка. Держи ты.
   - Хорошо, мама.
   К середине дня дети снова проголодались. Клара занимала их  длинными  и
путаными рассказами про младенца Иисуса. Как он  ходит  по  комнатам,  где
спят малыши. Как маленьких мальчиков делает умными и храбрыми, а девочек -
хорошенькими-прехорошенькими. Потом, не повышая голоса, стала  расписывать
чудеса, которые их ожидают в Манантьялесе.
   - Знаете, что это значит - Манантьялес? Это значит,  что  из-под  земли
там бьет вода. И холодная, и горячая.  И  всюду,  куда  ни  глянь,  цветут
цветы. Бабушка скажет: "Инес, сердце мое, ступай  в  сад,  нарви  роз,  мы
поставим их перед богоматерью". Помните, что рассказывала  бабушка,  когда
приезжала повидать нашего папу перед тем, как его господь взял на небо?  В
Манантьялесе  одна  госпожа  англичанка  открыла  школу  для  девочек,   и
Карменсита сможет выучиться там на портниху, а  я,  может  быть,  даже  на
медицинскую сестру, и мы каждую субботу  будем  приносить  маме  деньги  -
деньги - деньги! Эта госпожа  очень  добрая:  когда  какая-нибудь  девушка
соберется замуж, она ей дарит постель и сковородку.
   - И туфли, Клара?
   - Ну конечно, и туфли тоже. И жених тогда сам торопит со свадьбой.
   - А для мальчиков она ничего не делает?
   - А ты слушай дальше! Как она увидит Паблито, так  сразу  скажет:  "Вот
послал мне господь удачу! Я давно ведь жду ловкого  и  честного  паренька,
чтоб ходил за моими лошадьми и мулами!"  А  когда  подрастет  Карлос,  она
скажет: "Я уже много времени присматриваюсь к этому  Карлосу  Давилосу.  У
меня для него кое-что есть на примете".
   Тут вдова Давилос открыла глаза, потянулась  вперед  и  отвесила  Кларе
звучную пощечину.
   - Mamita!
   - Ты еще пищать! Набивает  детям  голову  всякой  чепухой!  Англичанки,
сковородки, туфли! Скажи им лучше, что нам больше не для  чего  жить!  Вот
это им скажи!
   - Хорошо, мама!
   Снова начался дележ пищи. На этот раз Мария дель Кармен отказываться не
стала. Долю Пабло Клара положила ему на  колени.  Поезд,  сильно  замедлив
ход, потащился по мосту, перекинутому  через  ущелье.  Мария  дель  Кармен
вздрогнула и закрыла глаза руками. Мать сердито стала отрывать ее руки  от
лица.
   - Не будь дурой, дочка! Загляни, загляни в пропасть! Чего боишься?  Для
нас всех было бы лучше, если бы мы туда свалились!
   Клара  неодобрительно  посмотрела  на  мать  и   перекрестилась.   Мать
почувствовала себя уязвленной.
   - Это что значит, дрянь этакая?
   - Мы хотим, чтобы ты была жива и здорова, мама. Больше всего  на  свете
мы этого хотим.
   - А зачем? Ответь мне - зачем? Ваш отец ничего нам не оставил.  Ничего.
Ничего. От бабушки тоже ждать нечего. У нее и так три беспомощные  женщины
в доме. А от твоего дяди Томасо пользы как от козла молока.  Вспомни,  что
сталось с детьми Аны Ромеро.
   - Я буду просить милостыню, мама. Буду брать с собой  Инес  и  Карлито.
Они будут петь.
   Мать снова ударила ее по лицу. Клара, не моргнув, продолжала:
   - Господь не отворачивается от нищих. Он  от  тех  отворачивается,  кто
нищим отказывает в подаянии. Раз папа не оставил нам ничего, значит, на то
была господня воля.
   - Что, что такое?
   - Раз папа упал и разбился насмерть, значит, на то была...
   - Ваш отец был святой человек, да, святой!
   Пабло метнул на мать взгляд, полный гневного презрения.
   - А ты что на меня волком смотришь? А? Ты никогда не ценил своего  отца
- никогда! У-у! Если ты вырастешь хоть чуточку  на  него  похожим,  так  я
кой-кого знаю, кто этому очень удивится. Очень!
   - Мама! - шепнула Клара.
   - Ну что "мама", "мама"?
   - Ты ведь сама при мне говорила  сестре  Руфине,  что  гордишься  нашим
Паблито. Что он самый умный и самый храбрый мальчик во всем квартале.
   - Ах ты!
   Пабло встал и отчетливо произнес:
   - Дурак он был, наш отец.
   - Ангелы небесные, вы только послушайте его! Я двадцать лет  прожила  с
вашим отцом. Я  ему  родила  девятерых  детей.  Я  была  самой  счастливой
женщиной в Антофагасте.
   - Ты-то была счастливой! Ты-то была!.. А мы?
   Роса Давилос открыла было рот, чтобы возразить, но Клара опередила  ее.
Обращаясь ко всем, она сказала с убеждением в голосе:
   - А ведь папа сейчас смотрит на нас.
   Эшли вытер ладонью взмокший лоб. Он едва удержался, чтобы не застонать.
Ему  показалось,  что  он  видит  сон  -  присутствует  на  одном  из  тех
многоактных спектаклей, где человек одновременно и завороженный зритель, и
главный герой, и непризнанный автор пьесы. Четверть  часа  прошло,  и  его
взгляд  вдруг  встретился  со  взглядом  Росы  Давилос.  Тень   удивления,
смешанного с испугом, прошла по ее лицу.  Она  вся  подобралась,  стараясь
придать себе  вид  светской  дамы.  Когда  пассажиры  вышли  на  следующей
станции, она пересела со всем семейством в другой вагон.  Эшли  пошел  под
палящим солнцем по единственной улице поселка. Дошел до водонапорной башни
и остановился у перечного дерева: через  равные  промежутки  времени  сюда
доносился  грохот  взрывов  -  это  вспарывали  динамитом  землю,  добывая
селитру, которая пойдет за море, чтобы превратиться в орудие смерти или  в
удобрение для полей. "В жизни если что раз не  удалось,  другого  раза  не
будет, - думал он. - Не это ли и значит стареть - видеть все ясней и ясней
то, что прежде пропускал без внимания". В вагоне он застал на месте  вдовы
с детьми другое  семейство,  столь  многочисленное,  что  оно  заняло  еще
несколько скамеек. Все были немного навеселе.  Справляли,  как  оказалось,
семейное торжество - именинница, маленькая старушка, сидела напротив  Эшли
и сонно хихикала. Каждую минуту кто-нибудь  из  родных  тянулся  к  ней  с
поцелуями  и  шумными  возгласами:  "Mamita,  золотая  моя!",   "Абуэлита,
голубушка!" Заставили выпить и Эшли. Его тут же перезнакомили со всеми,  и
он тоже поздравил именинницу. Жизнь пестра и  разнообразна  -  оттого  так
трудно ее осмыслить. Даже новичкам в философии случалось  докапываться  до
сути страдания - но какой великий мудрец постигнет суть счастья?
   В Манантьялесе он снял себе комнату в рабочем квартале. Тяжесть спала с
его души. Он был молод; он был здоров; он ушел от  своих  преследователей.
Впервые за целый год он очутился в умеренном климате: ночи были холодными.
И он не сидел без дела, что б