одцы, отхожие места.
   Работая, он пел "Нита, Жуанита", "Китайскую прачечную".
   Он говорил себе: "Это за Софи".
   Казалось, он молодел с  каждым  днем.  Когда  он  приходил  утром,  его
встречали  улыбающиеся,  розовые  от  смущения  лица.   "Дон   Хаиме,   el
canadiense".  Больные  к  нему  привыкли.  Воспитанники  приютов  к   нему
привыкли. Слепым девочкам в школе подавали знак, когда он  входил,  и  они
вставали и пели для него хором. Всем  казалось  непостижимым,  что  столь,
судя по всему, важная особа отлично говорит на их  языке,  а  главное,  не
гнушается физическим трудом. В больничных палатах и соляриях у него всегда
находилось доброе слово для каждого старика, каждого молодого  калеки.  Он
обладал редкостной памятью  на  имена.  В  приюте  поутру,  еще  не  успев
перепачкаться на работе, он подхватывал на  руки  какого-нибудь  малыша  и
держал его так  сноровисто,  словно  был  к  этому  издавна  привычен.  Он
происходил из породы людей, что как будто излучают спокойствие и  надежду.
Мать-начальницу особенно изумляло его отношение к женщинам и  совсем  юным
девушкам - дух рыцарственности,  в  которой  было  что-то  от  полузабытых
преданий старины.
   Миссис Уикершем обороняла свое сердце, как могла. Старым  людям  трудно
поверить, что молодые и в самом деле  могут  нуждаться  в  их  дружбе.  От
молодых можно ждать в лучшем случае вежливости, но их все равно  влечет  к
обществу сверстников. К тому же они - старые - страшатся того,  что  новая
дружба предъявит новые требования; слишком часто они видели в  жизни,  как
распадаются дружеские узы, и сами  уже  начали  забывать  некогда  дорогие
сердцу привязанности. Быть может, дружба - всего  лишь  слово,  во  многом
стершееся и многое стирающее.  Но  что  же  тогда  так  ярко  светилось  в
обращенном к миссис Уикершем взгляде  Эшли?  Что,  если  не  дружба?  Надо
сказать, что Эшли появился в "Фонде" в  критическую  для  миссис  Уикершем
пору. Тот руль, с помощью которого она всегда направляла ход своей  жизни,
заколебался в ее руках. Она стала терять вкус к своим  добрым  делам.  Все
эти девушки, которых она призревала, воспитывала  и  выдавала  замуж,  все
слепые, которые в ее школе учились ткачеству и плетению  кружев.  Ох,  ох,
ох! Сколько раз ее поднимали среди  ночи  с  постели  и  она  шла  кого-то
спасать - попавшегося воришку от жестокости полицейских  или  полицейского
от расправы потерявших терпение рабочих. Она была гражданкой Чили и не раз
получала   награды   от   благодарного   правительства.    Ей    случалось
ходатайствовать перед  самим  президентом  о  помиловании  полупомешанного
рудокопа, осквернившего церковную  святыню,  или  доведенной  до  отчаяния
девушки, утопившей в колодце свое дитя. У тех, кто всю жизнь отдает добрым
делам, тоже бывают свои периоды слабости. Они твердо уверены;  нет  ничего
более пошлого, чем ожидать благодарности и восхищения от людей, но  иногда
они позволяют себе поддаться убаюкивающему соблазну жалости к себе.  "Хоть
бы кто-то сделал  что-нибудь  для  меня,  и  притом  бескорыстно".  Миссис
Уикершем успела утратить непосредственность  душевных  движений,  когда-то
побудившую ее заняться благотворительной деятельностью. А что хуже  всего,
ее стали раздражать женщины - женские разговоры, женская манера  цепляться
за любую надежду, любой повод к тревоге,  и  то  и  другое  преувеличивая,
женская беспомощность в случаях, когда приходится выбирать меньшее из двух
зол. И как  все,  в  ком  решительный  нрав  сочетается  с  преимуществами
житейского опыта, она сделалась нетерпима к  проявлениям  независимости  у
других. Она плохо ладила с самой собой. Она впустила цинизм в  свою  душу,
стала зла на язык. Она решила прожить остаток жизни в свое удовольствие  -
а доступных ей удовольствий оставалось всего лишь  два:  распоряжаться  по
мере сил чужими жизнями и слыть "оригиналкой". Она создала себе личину  но
собственному вкусу - эта занятная, чуть страшноватая, мудрая, непогрешимая
и достойная восхищения миссис Уикершем. Человеку не свойственно стоять  на
месте: одни двигаются вперед, другие назад.  Словно  бросая  вызов  чужому
мнению, она спускалась по вечерам в  столовую,  декольтированная  по  моде
середины прошлого века, и не пыталась скрыть, что  по  ее  щекам  прошлась
заячья лапка с румянами.
   И вот тут-то в "Фонде" появился Джон Эшли и предложил свою дружбу.
   - Мистер Толланд, вы играете в карты?
   - Играю, сударыня.
   - Мы иногда садимся за карты в курительной комнате. Играем  на  деньги.
Но я не желаю, чтобы говорили, будто у меня тут  игорный  притон,  поэтому
ввела строгое правило: ничей выигрыш не может превысить двадцати долларов.
Все, что сверх этой суммы, кладется в кружку пожертвований на  нужды  моей
больницы. В "dos picaros" [два плута (исп.)] играете?
   - Да.
   - Так приходите сегодня в курительную после одиннадцати.
   Наконец-то Эшли мог взять  в  руки  карты,  не  боясь  обнаружить  свое
мастерство игрока. Его партнерами были  люди  богатые  -  путешественники,
земледельцы из долин, промышленники, занимавшиеся добычей селитры и  меди.
Он их всех обыграл. Он и миссис Уикершем обыграл  тоже.  На  стене  висела
большая грифельная доска. В конце вечера миссис Уикершем записала  на  ней
сумму,  очистившуюся  в  пользу  больницы.  Глаза   ее   заблестели.   Сто
восемьдесят долларов! Рентгеновская установка стоила шестьсот!
   Несколько дней спустя:
   - Мистер Толланд, вы обычно завтракаете на крыше?
   - Да, сударыня.
   - Поднимитесь туда нынче вечером после обеда. Я вас угощу добрым ромом.
Посидим, потолкуем.
   Так положено было начало их долгим  беседам  под  звездным  небом.  Они
сидели лицом к горной гряде, разделенные низеньким  столиком,  на  котором
стоял кувшин с ромом. Неоглядные пики, величественные,  древние  как  мир,
словно притихли в ожидании катаклизма, который, быть может, низринет их  с
высоты, расколет или покорежит. Была весна.  Время  от  времени  слышалось
вдалеке глухое урчание, нотой словно бы раскат грома и наконец гулкий удар
- сорвалась где-то тысячетонная глыба. Всходила луна, заливая сиянием небо
и землю. Пики оживали, казалось теперь,  они  качаются  и  поют  -  черные
башни, высящиеся над застывшими в безмятежности  плато.  ("Если  бы  Беата
могла это видеть! Если бы дети могли это видеть!") Разговор шел о Чили,  о
первых разработках рудных месторождений в Андах, о больницах и  школах,  о
людях - мужчинах и женщинах. Эшли,  уставший  за  день,  с  благодарностью
нежился в тепле дружеской беседы, но миссис Уикершем была  разочарована  и
недовольна. Любопытство  теснило  в  ней  все  прочие  чувства.  Кто  этот
человек? Какова его история? Чем больше  она  привязывалась  к  нему,  тем
сильней ее задевало это упорное нежелание что-либо рассказать о себе.  Она
как-то наведалась к нему в комнату в его отсутствие и  перебрала  все  его
вещи. Среди них нашлись две-три выцветшие  фотографии;  на  одной  высокая
молодая женщина стояла около пруда с  младенцем  на  руках,  трое  детишек
постарше сидели у ее ног. Даже на полустертом голубом  отпечатке  все  тут
словно дышало здоровьем,  красотой  и  гармонией.  Миссис  Уикершем  долго
рассматривала фотографию с каким-то горьким чувством. Любого другого она -
"гроза", "варварка" -  не  поцеремонилась  бы  спросить  прямо:  "Что  вас
привело сюда, одного, без семьи? Зачем вы солгали  мне?"  -  но  Эшли  она
побаивалась. Временами злая обида переполняла ее до того, что  она  готова
была выставить его из отеля. В своей жизни она часто имела дело с  людьми,
укрывающимися от полиции, но ни разу ей не пришло в голову, что и он может
быть из таких. На пятнадцатый вечер пребывания Эшли в  "Фонде"  за  обедом
возник оживленный разговор о "ловле крыс"; назывались имена, знаменитые  в
прошлом или в настоящем, обсуждалось, сколько можно заработать  на  поимке
преступника, каким умом и бдительностью должен обладать тот,  кто  за  это
дело берется.
   Часа за два, за три до обеда, о котором идет речь, в коридорах  "Фонды"
поднялся необычный шум и суета; смеялись  мальчишки-рассыльные,  сдавленно
повизгивали горничные. В отель  прибыл  один  из  любимых  клиентов,  всем
известный мистер Веллингтон Бристоу, делец из Сантьяго, где  у  него  была
контора по импорту и экспорту. Он себя называл  американским  гражданином,
но родился, по его словам, в Риме, от отца-англичанина и  матери-гречанки;
впрочем,  версия  о  его  происхождении  иногда  подавалась  в   несколько
измененном  виде.  Карманы  у  него  были  набиты  визитными   карточками,
свидетельствовавшими, что он есть единственный представитель десятка фирм,
поставляющих  в  Чили  американские   медикаменты,   шотландскую   шерсть,
французскую парфюмерию, баварское пиво и много чего еще. Враль, хвастун  и
мошенник, не пропускавший случая поживиться  за  счет  ближнего,  он  был,
однако, всеобщим любимцем. Его  маленькая  курчавая  голова  покоилась  на
широких плечах атлета. За картами поздним вечером ему можно было дать  лет
тридцать, в обед - сорок, но при свете дня он выглядел на все  шестьдесят,
на лице проступали следы усталости и забот, и видно  было,  что  кожа  его
исчерчена мелкими морщинками, и не  только  от  привычки  много  смеяться.
Одевался он по самой изысканной лондонской моде тридцатилетней давности  -
носил жилеты ярких тонов и клетчатые брюки. У него были беспокойные  руки,
все в перстнях, тузы так и липли к этим рукам. Из пообтрепавшихся обшлагов
выглядывали манжеты не всегда снежной  белизны.  Он  был  постоянно  занят
крупными  денежными  операциями  и  частенько  сидел  впроголодь.  Лучшего
собеседника и партнера трудно было найти.
   Веллингтон Бристоу являл собой законченный образец  бизнесмена,  притом
незаурядных способностей, но его больше занимал  сам  процесс  обделывания
дел, чем конечный результат - деньги;  кроме  того,  он  был  весельчак  и
широкая натура. Все три эти  обстоятельства  шли  ему  не  на  пользу.  Он
неизбежно  осложнял  каждую  свою  сделку,  втягивая  лишних   участников,
нагромождая кучу оговорок и дополнений. Но был не  прочь  подтолкнуть  ход
переговоров намеком  на  взятку  или  припугнуть  нерешительного  партнера
призраком шантажа. Раздувать перспективы, вуалируя  риск,  было  для  него
лучшей утехой. Ему ничего не стоило поступиться даже своими  комиссионными
ради придания ситуации  большей  остроты.  Он  любил  бизнес  ради  самого
бизнеса. Деньги у него в руках не задерживались. Он обожал делать  подарки
не по средствам, в чем прежде всего и сказывается  широта  натуры.  Каждый
свой  приезд  в  "Фонду"  он   привозил   миссис   Уикершем   какую-нибудь
сногсшибательную новинку большого мира -  первую  в  Манантьялесе  пишущую
машинку, первое вечное перо, первую банку черной икры, вечернюю накидку от
Ворта. На этот раз он явился в стоптанных башмаках и рваных носках,  но  с
дюжиной шампанского. Веселый человек не может быть преуспевающим  дельцом,
веселость идет от умения непосредственно радоваться жизни и  невозможна  у
тех, чья жизнь ограничена  узкими  рамками  практической  цели.  Веселость
мистера Бристоу была самой высокой марки, он ее отвоевывал у опасностей  и
тревог.  А  уж  что  за  краснобай  он  был"  что  за  мастер  убеждать  и
уговаривать! Любые предметы у него окрашивались в те цвета, в которых  ему
угодно было их изобразить. Чтоб уметь уговорить, надо быть  беспринципным,
честность косноязычна.
   О появлении  мистера  Бристоу  Эшли  оповещен  был  громким  негодующим
возгласом миссис Уикершем, донесшимся снизу, из холла: "Ну уж нет,  мистер
Бристоу, гроба я здесь не потерплю!.. А мне  все  равно,  что  он  черного
дерева, в моем доме его не будет!"
   Речь шла всего лишь об очередной шутке мистера Бристоу. Привезенная  им
дюжина шампанского была упакована в узкий продолговатый ящик. Шутка...  но
в то же время и не совсем шутка. Мистер Бристоу питал  особое  пристрастие
ко всему связанному со смертным одром, с  гробами  и  похоронами.  Тут  он
становился не просто серьезен, он  преисполнялся  высокого  торжественного
достоинства. Он  охотно  навещал  умирающих.  Он  им  облегчал  переправу,
пробуждая в них стремление к дальнему берегу. Он уступал место  священнику
со святыми дарами и,  нетерпеливо  постукивая  йогой,  ожидал,  когда  тот
кончит свое дело, но у многих страдальцев последние  минуты  озарены  были
видением прекрасного юноши, ведущего их в благоуханные сады. В  дверь  его
дома в Сантьяго мог всегда постучаться человек любого сословия с  просьбой
сочинить текст для газетного извещения о смерти. Некоторые из этих текстов
приобретали  потом  легендарную  славу:  "О  люди,  лишь  тот,  кто   знал
величайшее счастье,  может  понять  наше  горе.  -  Семья  Касильды  Ромео
Вальдес". "Прохожий, знай! Смерть не страшна  тому,  кто  видел  страдания
своего ребенка. - Семья Мендо Касареса-и-Кастро".
   Веллингтон Бристоу  приезжал  в  Манантьялес  раза  три-четыре  в  год.
Манантьялес называли "маленьким Амстердамом" Андов, здесь был черный рынок
изумрудов,  отсюда  они,  чаще  всего  тайно,  отправлялись  через  горные
перевалы в дальний путь.  Подпольный  маршрут,  оканчивавшийся  во  многих
столицах мира, проходил  через  жалкие  лачуги  на  окраине  этого  тихого
городка. Запасшись в Манантьялесе изумрудами,  мистер  Бристоу  поднимался
дальше в горы, за шкурками шиншиллы. Миссис  Уикершем  всегда  бывала  ему
рада. Он привозил последние сплетни с побережья,  он  вносил  оживление  в
карточную игру,  он  подстегивал  -  и  оставлял  неудовлетворенным  -  ее
любопытство по отношению к его собственной персоне. Кто он такой?  Что  за
человек в действительности? В первый же вечер за обедом он  выкладывал  ей
все новости. Она сажала его на другом конце стола, чтоб все общество могло
насладиться  хроникой  происшествий  -  судебных  процессов,   банкротств,
смертей и похорон ("Мистер Бристоу, про похороны и  слушать  не  желаю!"),
арестов, поспешных браков ("Флердоранж, миссис Уикершем, -  такой  цветок,
что зацветает до  времени,  если  под  ним  разложить  костер",  "Мне  это
известно, мистер Бристоу"), и дальше в том же  роде:  выстрел  в  спальне,
подлог завещания, еще смерть и похороны ("Мистер Бристоу, про  похороны  я
слушать не желаю!"), деревенский  знахарь  исцеляет  безнадежных  больных,
принцесса  инков  оказалась  мисс  Беатрисой  Кэмбел  из   Ньюарка,   штат
Нью-Джерси, последний крик моды - шляпы величиной с  колесо  и  рукава  до
середины пальцев, опять смерть и  похороны  ("Ну  будет,  довольно!").  Не
удивительно, что она брала с него всего доллар в день.
   - Как ваши дела по части ловли крыс, мистер Бристоу? Удалось что-нибудь
за последнее время?
   - Нет, сударыня, а вот один мой знакомый недавно поймал в Лиме крупного
зверя.
   - Мистер Толланд, вы знаете, что называют ловлей крыс?
   - Знаю, сударыня.
   - Так что же было в Лиме, мистер Бристоу?
   - Мне просто не повезло, миссис Уикершем. Этот  тип  непременно  вскоре
объявился бы здесь. Я уже два года его выслеживаю.  Вице-президент  одного
канзасского банка, приметы: лицо круглое, глаза голубые, щеки румяные, лет
сорока  с  небольшим.  Сбежал  с  несколькими  сотнями  тысяч  долларов  и
шестнадцатилетней девицей.
   - А сколько обещано за его голову?
   - Четыре или пять тысяч  от  банка  да  еще  столько  же  от  родителей
девушки. Узнали его по рубцам  от  карбункула  на  затылке.  Мой  знакомец
подсыпал  ему  в  стакан  снотворного  и  снял  у  него  с   шеи   шарф...
Сапожник-пирожник тоже попался.
   - Что еще за сапожник-пирожник?
   - Растратчик, которого поймали в Аляске. Он  там  работал  в  гостинице
поваром. Как говорится, жил - не тужил. Это у него вроде давняя была мечта
- кухарить.  Жене  предложили  его  выкупить,  так  она  отказалась.  Мне,
говорит, он не нужен. У меня есть кому пироги печь.
   - А много еще остается в списке?
   - О, не одна сотня, миссис Уикершем. Есть такие, что  значатся  там  по
тридцать лет. Но нас, понятно, интересуют только  те,  за  кого  назначено
крупное вознаграждение. Уж хлопотать, так не зря. Вот, например,  субъект,
который похитил миссис Бичем в девяносто девятом. Ему тогда было  тридцать
лет, и лицом он, говорят, походил на Пита Дондрю, знаменитого жокея.
   - Особые приметы есть?
   - Есть один пустячок, только мне неудобно тут говорить об этом,  миссис
Уикершем.
   - Ну что ж, главное не зевать. Рано или поздно вас ждет удача.
   Лучше всего мистер Бристоу чувствовал себя за ломберным столом и  легко
мог бы каждый вечер класть в карман  долларов  двадцать,  если  бы  не  то
обстоятельство, что играл он не ради денег и  не  ради  победы,  а  прежде
всего ради удовольствия жульничать за игрой. Эшли не уличил его  ни  разу,
предоставляя это другим. Впрочем, будучи уличен,  мистер  Бристоу  смеялся
как ни в чем не бывало: "А мне интересно было, заметите вы или  нет!"  Все
взгляды обращались на миссис Уикершем - любой другой гость  мигом  вылетел
бы из "Фонды" за такие проделки.
   - Так он же записной плут!  Я  это  много  лет  знаю.  Извольте  играть
честно, мистер Бристоу, иначе вы больше не сядете здесь за карточный стол.
   Мистер Бристоу сразу же почувствовал горячую симпатию  к  Эшли,  а  тот
отвечал ему сдержанным и заинтересованным расположением,  какое  мы  часто
испытываем к людям, ни в чем с нами не схожим.
   Спустя несколько дней Веллингтон Бристоу собрался ненадолго в горы.  Он
рассчитывал приобрести партию шиншилловых шкурок,  а  кстати  завернуть  в
Рокас-Вердес, провести вечерок  со  старинным  своим  знакомцем,  доктором
Маккензи. Отъезд всегда повод  для  пирушки,  и,  после  того  как  миссис
Уикершем ушла спать, в баре было выпито еще немало спиртного и  рассказано
немало  историй.  Подобных  историй  Эшли  никогда   прежде   слышать   не
доводилось. Это не были вымыслы - все, о чем рассказывал  мистер  Бристоу,
приключилось с ним самим в разных странах, на разных  континентах.  Сперва
речь все больше шла об избавлениях от неминуемой смерти, когда  все  решал
случай, небывалое стечение обстоятельств. Сколько раз он тонул, просыпался
в горящем доме, сколько раз помощь подоспевала,  когда  над  ним  уже  был
занесен нож бандита. Под конец Эшли остался единственным  слушателем,  все
прочие заснули (прочими были ученый-ботаник, владелец селитряного  рудника
и миссис Хоббс-Джонс, автор "Азии для детей", "Африки для детей" и т.п.).
   В заключение мистер Бристоу, понизив голос, спросил:
   - А вам, мистер Толланд, приходилось когда-нибудь быть  на  волосок  от
смерти?
   - Нет, - отвечал Эшли. - Такого со мной не бывало.
   Потом пошли рассказы о смертях, которым мистеру Бристоу  пришлось  быть
свидетелем;  во  всех  этих  случаях  смерть   оказывалась   спасительной,
своевременной - достойно завершала рискованное предприятие, или  избавляла
от позора, или снимала с плеч непосильное бремя.  У  рассказчика  блестели
глаза, он словно помолодел.
   - Смерть всегда справедлива. Мы не выбирали  дня  своего  появления  на
свет, и день, когда мы его покинем нам тоже не дано выбрать.  Он  назначен
свыше.
   Эшли не привык задумываться о смерти. Он слушал с напряженным вниманием
-  как  в  свое  время  слушали  его-дети,  когда  он  рассказывал  им   о
приключениях  маленького  Эйба  на  Северном  полюсе  или  о   путешествии
маленькой Сюзанны на Луну, - и, как это случалось с детьми, вдруг заснул.
   Утром миссис Уикершем остановила мистера Бристоу у выхода.
   - Мистер Бристоу, что вы вчера днем делали в комнате мистера Толланда?
   - Я? Я? Да я даже не знаю, где его комната!
   - Я вас спрашиваю, что вы делали в его комнате вчера днем?
   - Ах, вот вы о чем! Так это была комната  мистера  Толланда?  Я  просто
искал, где бы раздобыть склянку чернил.
   - Что вы там взяли у него в комнате?
   - Ничего.
   - Мне известно, что вы там пробыли двадцать минут.
   - Двадцать минут! Да я там и с