о,  судья.  У  меня  карандаша  нет.  Напишу  завтра.  А  сейчас   вы
постарайтесь  заснуть.  Да-да,  непременно.  Поспите  немного  -  и  сразу
почувствуете себя лучше". Пальцы Бартлета едва ощутимо сжали его-руку.
   Из другого угла неслось хриплое бормотание: "Hab kei  Gelt...  Mutti...
Hilf!..    Lu...u...ft..."    [Нет    денег...     Мама...     Помогите!..
Во...озду...ху...]
   - Alles gut, Herr Metzger, - крикнул ему Роджер. - Schlaf a bissl!  Ja!
[Все хорошо, господин Мецгер. Поспите немного! Да! (искаж.нем.)]
   Питер Богардус заговорил снова:
   - Вы, христиане, так долго ждать не согласны, какое  там!  Вам  подавай
высшее  блаженство  не  поздней  ближайшего  вторника.  А  ждать   десятки
миллиардов лет - это  вы  не  согласны.  Нетерпение  было  пороком  Иисуса
Христа, ведь он то и дело возвещал  конец  света  -  через  неделю,  через
месяц. И весь христианский мир унаследовал это нетерпение  -  жги,  пытай,
убивай, сей распри! Пусть крестятся, а кто не хочет креститься - живьем  в
огонь! Пусть веруют в меня, а кто не верует, к чертям в ад! Проклятие  ада
- вот что такое нетерпение. - Он  вытер  пот  со  лба.  -  Видишь,  как  я
разволновался. Видишь, сколько сил я кладу - будто по  обязанности,  чтобы
довести кое-что до  твоего  разумения.  Казалось  бы,  что  мне  за  дело,
поумнеет или останется дурнем какой-то сопляк из Чикаго, штат Иллинойс?  А
все  это  окаянное  нетерпение,  которое  я  впитал  в  себя,  когда   был
христианином. Видишь, я весь дрожу.
   Он уселся на пол, поджав под себя ноги.
   - Надо сделать несколько  дыхательных  упражнений,  чтобы  успокоиться.
Впрочем, нет! Лучше постою на голове. Самое верное средство.
   Пятки Питера вскинулись к потолку. Роджера это уже давно  не  удивляло.
Он сосредоточенно думал о лестнице возрождений.
   - Питер, ты на самом деле во все это веришь?
   Питер,  кверху  ногами,  не  сводил   с   Роджера   своих   опрокинутых
водянисто-белесых глаз. Он ответил не сразу.
   - Никогда не спрашивай человека, во  что  он  верит.  Присматривайся  к
тому, как он поступает. "Верит" - мертвое слово и несет в себе смерть.
   В палату вкатили нового больного, с сине-багровым лицом.
   - Здорово, Трент. Здорово, Пит, - сказал привезший его санитар.
   - Здорово, Герб.
   - Знаком вам этот тип?
   -  Да,  -  сказал  Роджер.  -  Это  старый  Ник.   Ночной   сторож   из
Флетчер-билдинг.
   Он успел хорошо  узнать  старого  Ника  за  те  несколько  недель,  что
ухаживал за ним. Если хоть доля истины была в учении о  Великой  Лестнице,
то Ник, наверное, стоял на одной из  самых  верхних  ступеней.  На  памяти
Роджера это был первый человек, так, казалось, легко сумевший освоиться  и
с больницей, и со своими страданиями. Несмотря на унизительную зависимость
во  всем  от  чужой  помощи,  несмотря  на  неумолчные  крики,   стоны   и
исступленную ругань кругом, он всегда лежал тихо, устремив в  пространство
кроткий неподвижный взгляд. Так, должно быть, умирает олень. Он никогда ни
о чем не просил. В ответ на предложение Роджера  написать  кому-нибудь  из
его близких он продиктовал коротенькое письмецо  к  дочери  в  Бостон,  но
попросил, чтобы отправлено оно было не раньше чем через неделю  после  его
похорон.  Когда  душа  его  освободится  от  тела,  говорилось  в  письме,
братья-мормоны зароют тело в землю. Роджер повернул свой стул  так,  чтобы
оказаться к Нику спиной. Старику неприятно было  бы  сознавать,  что  друг
видит его плотские муки, которые, в сущности, не  имеют  значения.  И  тут
Роджеру пришло в голову, что и Джон Эшли, его  отец,  стоит  на  одной  из
верхних, самых верхних ступенек лестницы. О том свидетельствовало все  его
поведение в долгие дни суда в Коултауне: разве не держался он так,  словцо
любопытство и злоба людская до него не доставали, разве, судя по всему, не
освоился без труда и со скамьей подсудимых, и с той  крайностью,  что  его
туда привела?
   Роджер вышел в коридор, а из коридора на улицу. Он стоял на солнышке  у
черного хода больницы и поеживался в своем белом халате. У  него  не  было
вопросов, которые он хотел бы задать отцу. Не было потребности сесть с ним
за стол и повести долгий доверительный разговор, но он охотно отдал бы  то
немногое, что имел, чтобы увидеть его издали в уличной толпе.  Квартал  за
кварталом он шел бы за ним следом - просто чтобы наглядеться на  человека,
достигшего таких высот.
   И еще потому он хотел бы повнимательней  рассмотреть  отца,  что  знал:
придет срок, и он, Роджер, тоже станет отцом. А потом умрет,  а  дети  его
останутся жить.
   Так раздумья об умирающих, об отверженных,  о  неродившихся  приближали
его к жизни, шедшей вокруг.


   Запоздалое повзросление,  характерное  для  всех  Эшли,  сказывалось  у
Роджера, между прочим, и в нестерпимой тоске по родному дому.  Мелькнувшая
в  отдалении  женская  фигура  вызывала  перед   глазами   образ   матери,
какая-нибудь вещь, запах, звук девичьего голоса остро напоминали "Вязы". У
него вдруг темнело в глазах. Приходилось хвататься рукой за фонарный столб
или прислоняться к стене, пережидая, когда уляжется боль.  Но  так  сладка
была эта боль, рождавшая почти физическое ощущение  дома,  что  иногда  он
нарочно, чтобы разбередить ее, шел  к  вокзалу,  с  которого  отправлялись
поезда на Коултаун. Вокзал находился почти у самого озера.  Прежде  Роджер
никогда не видал водного пространства большего, чем  пруд.  Зрелище  мерно
катящихся волн действовало на него успокоительно. "Как  представишь  себе,
сколько тысячелетий стоит мир и сколько людей жило в нем и живет, невольно
является мысль: пс так уж редко парням моих лет случается уходить из  дому
- вот хоть на войну, например".


   Вопросы, мучительные вопросы.
   Нет более верного пути к знанию, чем поиски ответов на вопросы, которые
не дают покоя. Тревоги и  тяготы  приучают  к  пытливости  неокрепший  ум.
Роджер еще не  понимал,  что  борьба  за  существование  сделала  особенно
восприимчивыми его и его сестер. Как  растения  в  засушливой  почве,  они
пустили в эту почву глубокие корешки. С  малых  лет  они  привыкли  ощупью
добираться до истины, спрашивая: "Что?",  "Почему?",  "Как?".  Беата  Эшли
была превосходной матерью, она много давала своим  детям,  она  давала  им
все,  кроме  самого  главного  (оттого,  наверно,  что  ей   самой   этого
недоставало в детстве). Как мы уже знаем, она умела  любить  по-настоящему
только кого-то одного. Джон Эшли способен был дать детям и самое  главное,
и немало сверх того - но он взрослел очень медленно, воображение  его  еще
до многого не дозрело. Но дети замкнулись в себе. Общение  с  ними  давало
радость отцу, и это спасло их от бесплодных самокопаний.  Так  Лили  стала
Спящей Красавицей. Софи нашла себя в любви к животным. Констанс, дочка без
матери, уже с  детства  готовилась  к  своему  удивительному  призванию  -
заменить мать миллионам людей, из которых добрая половина была  старше  ее
самой. Роджер едва избежал катастрофы, которая могла поломать  его  жизнь.
Странное это происшествие случилось летом 1891 года. Ему тогда шел седьмой
год. Весь город  знал  его  как  примерное  дитя  -  такой  умница,  такой
благовоспитанный. И  вот  однажды,  в  отсутствие  родителей,  он  схватил
стульчик младшей сестры и, размахивая им,  перебил  стекла  во  всех  пяти
окнах гостиной. А потом убежал из  дому,  рыдая,  словно  от  безграничной
обиды. Захватил только по дороге котенка Софи, чтоб не так одиноко было на
долгом пути до Китая, куда он намерен был добираться пешком.  Родители  ни
словом не упрекнули его. И никогда больше Роджер  не  поддавался  подобным
порывам. Но он очень переменился после этого случая.  Шалун  и  болтунишка
стал молчаливым. Он теперь охотнее слушал, чем говорил "Что?",  "Почему?".
На его лице словно  застыло  одно  выражение.  Он  скоро  сделался  лучшим
учеником и лучшим спортсменом своей школы. Все в городе любили его, но ему
это было глубоко безразлично. Он знал только  одного  друга  -  Порки.  Он
принимал нежность только одного человека - Софи. Доверие  к  отцу  служило
ему нравственной опорой, а страстная привязанность к матери  обрекала  его
на одиночество.
   Вопросы. Вопросы. А теперь ему - как и отцу,  находившемуся  за  тысячи
миль, - недоставало слов, недоставало логических навыков,  чтобы  доводить
до конца свои раздумья. Как найти единую суть во все  множащейся  пестроте
впечатлений и событий его жизни? Драма в Коултауне; застывшее лицо матери,
рядом с  ним  шагающей  в  суд;  неразгаданная  тайна  отцовского  побега;
полдневное  многолюдье  Ла  Саль-стрит;  смерть,   которой   каждый   день
приходилось быть свидетелем; божья воля, обрекавшая  на  страдание  детей,
кошек, собак, лошадей; Юджин Дебс за тюремной решеткой совсем  неподалеку;
разговоры  о  женщинах  сотоварищей-санитаров;  его,  Роджера,  неустанное
стремление найти дело, которое стало бы делом всей  жизни.  А  мир  труда?
Несправедливость повсюду: хозяева обманывают рабочих, рабочие -  хозяев  и
друг друга. Ведь и ему случалось уже пускаться на обман.
   Однажды он заглянул в келью Клема.
   - Скажи, Клем, вот эти книги, что ты все читаешь - студенты в колледжах
тоже изучают их?
   - Некоторые - да.
   - А ты когда-нибудь в колледже учился?
   - Учился.
   - Что дает человеку образование?
   - Помогает связывать воедино  все,  с  чем  приходится  сталкиваться  в
жизни.
   Роджер вздрогнул как от неожиданного удара.
   - Скажи, Клем, а возможно получить образование самоучкой?
   - В одном случае на миллион - пожалуй.
   - Но образование главным образом получаешь из книг?
   - Тот, кто рассчитывает постичь что-то, не  прочтя  этих  книг,  -  все
равно что пернатый кенгуру.  Вроде  Пита  Богардуса.  Ты  у  меня  попусту
отнимаешь время.
   - Извини, Клем.
   Не было у него желания поступать  в  колледж  или  -  пока,  во  всяком
случае, - взяться за чтение тех пресловутых книг.  Сколько  он  бродил  по
чикагским улицам в самые разные часы. Сколько выслушивал рассказов о чужих
жизнях. Человек человеку враг, и даже  тот,  кто  добр  к  своим  ближним,
жесток ко всем прочим. Не доброта нужна, а справедливость. Быть  добрым  -
значит неумело пытаться возместить причиненное несправедливостью зло.  Мир
устроен неправильно, это уже стало ему ясно. Что-то  есть  неправильное  в
самой основе мироустройства, и он докопается, что именно. Книги и колледжи
существуют уже сотни лет - а какой от этого прок?
   Те немногие серьезные книги, которые он пробовал читать, показались ему
многословными, туманными и полными трескучей болтовни  -  точно  церковные
проповеди или речи политиков.  Подобно  всем  Эшли,  он  не  желал  ничьей
помощи. Мы дальше увидим, как его отец "придумал" брак и отцовство. А  сам
он хотел  придумать  объяснение  человеческому  бытию  и  такие  житейские
правила, которые позволят людям сосуществовать разумно  и  мирно,  -  быть
первым философом, первым строителем  справедливого  общества.  Независимый
дух (которым похваляются многие люди)  не  знает  покоя.  Роджер  уже  был
одержим этой великой задачей.  В  голове  его  теснилось  множество  идей,
которые требовалось записать как можно скорее. Работая  в  "Карр-Бингеме",
он сумел накопить немалый запас бумаги.  На  обороте  выброшенных  счетов,
объявлений, программок, листков календаря можно было писать - и он  писал.
В долгие ночные часы - сперва там, в  гостинице,  а  потом  на  больничных
дежурствах - он строчил и строчил, давая выход одолевавшим его  мыслям.  У
него никогда не было друга его лет,  если  не  считать  Порки,  еще  более
молчаливого, чем он сам. Ему не довелось, как обычно бывает  у  юношей,  в
_спорах_ со сверстниками созидать и разрушать бога, общество, нравственные
устои. И вот теперь он искал  в  одиночку  объяснение  природы  вещей,  из
устройства вселенной  выводил  законы  человеческого  общения,  -  намечал
конституцию  идеального  государства.  Но  в  один  прекрасный  день   эта
лихорадочная жажда писать кончилась так же внезапно, как  и  возникла.  Он
собрал в охапку исписанные листки  и  отправил  их  в  печь  для  сжигания
мусора. Он зашел в тупик; но то не  была  потеря  веры  в  себя,  то  было
прозрение: он понял, что ничего не  знает,  что  даже  учиться  ему  будет
трудно - но все-таки возможно. Внутренне он созрел для серьезного  чтения.
Мы увидим, как он пришел в мир книг с черного хода.


   Проработав в больнице три месяца, Роджер возвратился в "Карр-Бингем"  -
с повышением, на должность дневного портье. Он хотел  зарабатывать  больше
денег  и,  кроме  того,  успел  прийти  к  определенному  представлению  о
медицине. У него сложился образ непрерывной, извечной вереницы страждущих,
тянущейся к больничной двери. Не  бывало  случая,  чтобы  койка  в  палате
пустовала более трех часов. Весь смысл  медицины,  казалось  ему,  в  том,
чтобы заплатами,  подпорками,  скрепками  временно  продлить  срок  службы
обреченного на слом корабля. Невежественный провинциальный паренек, он  не
догадывался, что сама медицина может по-иному понимать свое назначение.
   В этот раз Роджер ближе познакомился с  десятком  газетных  репортеров,
ютившихся  по  соседству  с  ним  в  тесных  клетушках  под  самой  крышей
гостиницы.  Коридор,  куда  выходили  эти  клетушки,  давно  утратил  свое
казенное однообразие. Многие двери, в свое время выломанные озорства  ради
или  в  припадке  ярости,  были  потом  вовсе  сняты  с   петель.   Стулья
администрация предусмотрительно заменила табуретками  и  пустыми  ящиками.
Мужчины без женщин могут жить и в пещере.
   В воздухе застоялся  смешанный  запах  джипа,  виски,  лимонной  цедры,
лекарств  и  остатков  пищи.  Обитатели  этого  этажа  редко  ели,  спали,
умывались, еще реже молчали. Денег они получали мало, честолюбие проявляли
лишь от случая к случаю, но были твердо убеждены, что их  профессия  самая
важная в мире. Они одни разбирались, что к чему, в отличие от прочих людей
-  простофиль,  все  принимавших  за  чистую  монету.   Они   знали,   что
государственные учреждения заражены коррупцией, благотворительность - фарс
для дураков, духовенство лживо и лицемерно,  а  в  большом  бизнесе  царят
волчьи  нравы,  особенно  на  железных  дорогах  и  на  скотобойнях.   Они
задыхались от сведений, которые им  не  разрешалось  предавать  гласности.
Обилие сведений, так же как мужество и добродетель, ведет к изоляции;  они
вынуждены были вариться в собственном соку. Невозможность  писать  о  том,
что им было известно, заставляла искать  новых  средств  самовыражения,  и
таким средством становился живой разговор. Разговор был для них  ареной  в
лучах прожекторов и полем боя.  Здесь  одерживались  победы  и  наносились
сокрушительные поражения. Изо дня в день и из ночи в ночь шло состязание в
словесной акробатике высшего класса, оттачивалось мастерство  острословия.
Под видом приятельских шуток сыпались беспощадные удары. Соперники листали
словари в погоне за словами и образами ядовитой меткости, изощрялись  друг
перед другом в непристойностях и богохульствах. Репортажи их были бездарны
потому, что их интересы лежали  в  другой  плоскости  -  плоскости  живого
разговора. Роджер слушал их молча. Они были находчивы, они  многое  знали,
хотя их знания были  пестры  и  бессистемны.  А  главное,  у  них  имелась
исходная позиция: человек ничтожен, и все его усилия измениться к  лучшему
бесплодны. Любые проявления стойкости, героизма, благочестия, даже  просто
человеческого достоинства их раздражали. Они хвастались своей  глухотой  к
любым впечатлениям. Малейший проблеск восхищения или сочувствия к кому  бы
то ни было они тут же спешили  превратить  в  насмешку  и  издевательство.
Некоторые из них присутствовали на суде в Коултауне и сразу узнали  нового
портье. Они было попробовали взять его в оборот по этому поводу, но быстро
отстали.  Не  стоило  принимать  его  всерьез.  Провинциальный   недотепа,
деревенщина. Да еще и молокосос к тому же.
   Однако были у Роджера  два  качества,  привлекательных  для  всей  этой
компании. Он умел слушать внимательно, хоть к без улыбки, и на него  можно
было положиться. Всякому виртуозу нужно, чтобы публика  время  от  времени
обновлялась. "Этот Трент слушает не только ушами, но и глазами, и носом  -
даже подбородком, ей-богу!" У самого  отпетого  шалопая  есть  потребность
иметь хоть одного верного друга. Роджер стал для своих новых  знакомцев  и
банкиром, и центром связи. "Трент, возьми мои деньги  к  себе  до  завтра.
Черт меня знает, как я проведу сегодняшний вечер",  "Трент,  скажи  Гербу,
пусть не высовывает нос из дому  -  Гретхен  его  ищет",  "Трент,  передай
Спайдеру, что партийные боссы собираются в десять, в Сент-Стивенс-холле".
   Постоянно слыша, что профессия журналиста самая важная в  мире,  Роджер
решил вникнуть глубже в ее суть и особенности. Ему  пока  непонятно  было,
откуда у репортеров это презрение ко всем делам  человеческим  и  ко  всем
людям, не принадлежащим к их тесному кругу. Непонятно было,  отчего,  видя
процветающую везде  коррупцию,  они  не  спешат  разоблачать  ее  в  своих
заметках. Как-то вечером, возвратясь домой, Спайдер положил перед Роджером
большой конверт. В нем оказалась  куча  газетных  вырезок,  относящихся  к
процессу Эшли - Лансинга. В доме Эшли  во  время  суда  газет  не  читали.
Роджер по нескольку раз перечел все эти статьи и отчеты. Его поразило  то,
как верно и обстоятельно описывался ход судебного разбирательства и какими
слабыми и расплывчатыми были редакционные комментарии, даже те, где сурово
критиковался и приговор, и само ведение дела. Долго он бродил в  эту  ночь
по набережной озера Мичиган и в конце концов принял торжественное решение:
он будет журналистом.
   Лишь годы спустя Роджер сумел оценить в полной мере,  сколь  многим  он
был  обязан  обитателям  верхнего  этажа  "Карр-Бингема";  ведь  это   они
приобщили его к  газетному  делу,  к  оперному  искусству,  к  дьявольским
ухищрениям словесной полемики, без  которой,  однако,  всякое  образование
остается неполным, - иными словами, к беседам с Т.Г.Спиделом - и, наконец,
к чтению книг.


   До чтения они были великие охотники,  читали,  когда  только  позволяло
время. В  верхнем  этаже  "Карр-Бингема"  повсюду  валялись  книги  -  под
кроватями, на шкафах, в уборной, в чулане  для  тряпок  и  веников,  около
мышеловок. Большей частью это  были  издания  карманного  -  скорей,  даже
кармашкового - формата, в обложках из рыхлой синей бумаги или в переплетах
под кожу. На них стояли заглавия вроде "Перлы мудрости полковника  Роберта
Дж.Ингерсолла",  "Из  великих   мыслей   Платона",   "Избранные   страницы
Казановы", "Ницше о суеверии", "Толстой об искусстве", "Сокровища наследия
Гете", "Сокровища наследия Вольтера", "Конфуций о Центре истины". Все  это
Роджер перечитал. Как уже было сказано, он пришел в  мир  книг  с  черного
хода. Попробовал он наведаться в  публичную  библиотеку,  но  там  ему  не
понравилось. Он сделался завсегдатаем  букинистических  магазинов.  Поиски
книг стали для  него  самыми  увлекательными  приключениями.  Но  о  своих
находках и о своих неудачах он не рассказывал никому.


   Еще до своего решения  стать  журналистом  Роджер  узнал  об  одной  из
неоценимых выгод этой профессии -  газетчики  иногда  получают  бесплатные
билеты в театр. Как-то раз сосед-репортер дал ему  такой  билет  в  оперу.
Попал он на "Фиделио". Спектакль его ошеломил.
   Роджер на своем недолгом веку  уже  многое  успел  вытерпеть.  Ни  разу
стойкость духа не покидала его. Но дух  нуждается  в  пище.  Пришло  время
увидеть воочию более высокие примеры  упорства  и  верности.  Выносливость
можно черпать в собственном существе, но для  поддержания  мужества  важен
пример. У воинов кангахильского племени в обычае было перед  боем  слушать
сказы о подвигах предков; они слушали долго, молча,  устремив  неподвижный
взгляд вдаль