сотням
людей вырезают миндалины.  Через  несколько  дней  ты  об  этом  и  думать
забудешь. А зато прекратятся твои постоянные ангины.
   - Уже скоро утро, мама? Который час?
   "Это непривычная обстановка подействовала на его нервы", - уверяла  она
себя. За всю жизнь Джордж не больше семи-восьми  раз  ночевал  не  дома  -
изредка у Роджера в "Вязах" да еще когда отец брал его с собой  на  охоту.
Ей и самой не много ночей пришлось провести вне дома с той поры, как семья
поселилась в "Сент-Киттсе". Она старалась подбодрить сына: три  дня  после
операции доктор велел ему есть  одно  мороженое;  ничто  больше  не  будет
мешать его занятиям спортом.
   Была у них одна тайна. Мать любила рассказывать сыну про  прекраснейший
в мире остров, про синее небо и синее море, про то, как  она  торговала  в
лавке, когда была чуть постарше, чем он сейчас, про свою большую  красивую
веселую мать с веером в руках на веранде дома, про отца в  его  щегольском
белом мундире, про молодых людей острова, распевавших под окнами серенады.
Ни с кем больше она обо всем этом не говорила. И у них считалось решенным:
когда-нибудь она повезет Джорджа на свой остров; верней даже, он  ее  туда
повезет. Джордж был набожен. Ему хотелось побывать в ее церкви, помолиться
на том самом месте, где столько раз молилась она. Упоминала она порой и  о
том, как на Сент-Киттсе появился отец Джорджа, но мальчик в таких  случаях
упорно хранил молчание. Сам он об отце не заговаривал никогда.
   Под конец она тихо спела ему песню на своем patois [диалекте (франц.)],
и  Джордж  уснул.  Она  пересела  в  глубокое  плетеное  кресло  у   окна,
выходившего на городскую площадь. Кругом было темно.
   "Как в моей жизни", - подумала она, но тотчас  же  спохватилась.  "Нет!
Нет! Моя жизнь трудна, но не темна. Что-то уже готовится.  Что-то  вот-вот
случится. Пусть я совершила ошибку, но меня ждет  искупление".  Как  смеет
она сожалеть о том, что ее жизнь не сложилась иначе ведь в иной  жизни  не
нашлось бы места ее детям - их попросту не было бы! "Наша жизнь -  это  мы
сами. Все связано одно с другим. Самый ничтожный поступок  нельзя  даже  в
мыслях  повернуть  по-другому".  Она  блуждала   вслепую   среди   понятий
необходимости и свободы воли. Да, все окружено тайной, но  как  нестерпимо
было бы жить, если бы этой тайны не было. Она соскользнула  на  колени  и,
уронив руки на сиденье кресла, зарылась в них лицом.
   Взошла луна.
   Около полуночи Джордж громко вскрикнул и вскочил,  расшвыряв  простыни,
точно рыба выпрыгнула из воды.
   - Нет! Нет!
   - Ш-ш, Джордж. Мама тут, с тобой.
   - Где я?
   - Мы в Форт-Барри. Ничего не случилось, милый.
   Джордж разрыдался. Он мотал головой  из  стороны  в  сторону,  бился  о
спинку кровати. Проснулась Энн  и  завела  свое:  "Плакса!  Девчонка!"  Он
отмахнулся от стакана воды, поданного матерью. Сшиб ее руку со своего лба.
Полчаса прошло, а он все плакал, словно томимый неизбывным отчаянием. Мать
в полной растерянности металась по комнате.  Послать  за  отцом  Диллоном?
Вдруг она услышала  шум  в  коридоре  -  какие-то  подгулявшие  постояльцы
возвращались к себе под конвоем самого мистера Корригана.
   - Потише, господа, потише. В доме уже многие спят. Джо! Джо!..  Билл!!.
Ты же не в свою дверь ломишься. Тебе вот сюда, сюда... Не  шаркай  ногами,
Джо, - вот, правильно!
   Юстэйсия Лансинг оделась и подняла  Энн.  Велела  ей  надеть  платье  и
спуститься вниз.
   - Скажешь мистеру Корригану,  что  у  твоего  брата  нервный  припадок.
Пускай он разбудит мистера Эшли и попросит  его  прийти  сюда  попробовать
успокоить Джорджа.
   Энн, гордая своей миссией, выполнила ее  пунктуально.  Через  несколько
минут Эшли вошел в комнату.
   - Джон, его мучают кошмары.  Я  с  ним  не  могу  сладить.  Ему  завтра
предстоит операция - доктор Хантер должен удалить  ему  миндалины...  Энн,
уймись и ступай спать!
   Энн, забравшись с ногами  на  материну  постель,  квохтала:  "Девчонка!
Девчонка!"
   Эшли подошел и сел с нею рядом. Спросил негромко, доверительным тоном:
   - Зачем ты так, Энн?
   - А мальчики не плачут.
   - Слыхал. Так принято считать в Коултауне.
   - Все так думают.
   - Коултаун - совсем крохотное местечко, Энн. Миллионам американцев  оно
неизвестно даже по названию. Есть  много  такого,  о  чем  в  Коултауне  и
понятия не имеют. Мне бы не хотелось думать, что вы с  Констанс  -  просто
маленькие коултаунские кумушки, ограниченные и  невежественные.  Маленькие
провинциалочки, которые смотрят  на  все  не  своими  глазами,  а  глазами
Коултауна.
   - Что вы хотите сказать, мистер Эшли?
   - Разве  ты  не  знаешь,  что  даже  самым  сильным,  храбрым  мужчинам
случается иногда плакать?
   - Нет... Папа никогда не плачет. Папа говорит, что...
   - Авраам Линкольн плакал. Царь Давид плакал. Это-то ты должна знать. Мы
тут совсем недавно читали вслух книгу, где рассказано, как плакал Ахилл  -
уж мужественнее Ахилла не было никого на свете. "И  крупные  слезы  падали
ему на руки", - говорилось в книге.  Твой  брат  вырастет  мужественным  и
сильным, а все-таки ему иной раз случится заплакать.
   Энн притихла. Джордж лежал, затаив дыхание. Эшли пересел в кресло около
его постели и незаметно сделал Юстэйсии знак отойти подальше.  Склонившись
над мальчиком, он заговорил вполголоса.
   - Я знаю, каково это, когда снятся  страшные  сны,  Джордж.  У  меня  у
самого это бывало. Тебе неприятна мысль о завтрашней операции?
   - Нет. Операции я не боюсь. Тут... тут другое.
   - Снов обычно не принимают всерьез, а между тем они  могут  быть  очень
страшны. И очень похожи на явь. Мне такие сна снились после  того,  как  я
пропорол себе щеку. Видишь шрам, вот здесь, у подбородка? Я копнил сено, и
вилы ударили меня по лицу. Мне тогда  было  столько  лет,  сколько  теперь
тебе... А ты помнишь, что тебе снилось?
   - Нет... Не все.
   - Нас никто не слышит.
   - Он за мной гнался.
   - Кто?
   - Какой-то... великан. В руке у него был  нож,  каким  срезают  высокую
траву.
   - Серп или коса?
   - Скорей, серп - круглый.
   - А ты знаешь, кто был этот великан?
   - Нет, просто великан. И он смеялся, будто все это в шутку, только...
   - Но тебе удалось убежать.
   - Я теперь боюсь снова заснуть. Я повернулся и сделал ему что-то такое.
И он... лопнул. Мистер Эшли, это было  так  страшно.  У  меня  под  ногами
сделалось скользко и мокро, словно я его ранил или... или, может, убил.  А
я хотел только оттолкнуть его.
   Джордж замолчал и отвернулся к стене. Он весь дрожал.
   - Понимаю, все понимаю. Да, это очень страшный сон. Не мудрено, что  он
так потряс тебя. Но знаешь, в нем есть и что-то  хорошее.  Человек  должен
уметь защищаться, когда на  него  нападают.  Этот  сон  означает,  что  ты
растешь, Джордж!
   - А он не приснится мне опять, если я засну?
   - Подойди к окну и выгляни. Взошла луна, и на  площади  сейчас  светло.
Посмотри на Памятник павшим. Видишь фигуру солдата, как он  стоит,  высоко
держа голову? Людям пришлось сражаться. Они вовсе не хотели сражаться,  не
хотели убивать, а  пришлось.  Знаешь  ты  кого-нибудь,  кто  участвовал  в
Гражданской войне?
   - Да, я нескольких знаю, мистер Эшли. Мистер Киллигру с железнодорожной
станции участвовал, и дедушка Дэна Мэя, и мистер Коркоран, кажется, тоже.
   - Да, он был  полковым  барабанщиком.  Подумай,  Джордж,  что  пришлось
испытать этим людям, а теперь вот все спокойно и тихо кругом... Ты  набери
побольше воздуху в легкие. Воздух тут куда лучше, чем в Коултауне,  можешь
мне поверить... А знаешь, тебе еще и потому снятся  страшные  сны,  что  у
тебя горло все забито. Завтра доктор Хантер прочистит  его,  и  все  будет
хорошо... Джордж, почему ты никогда  летом  не  работаешь  на  ферме,  как
Роджер? Ты сильный паренек, но ничто так не развивает силу, как физическая
работа. Это, конечно, нелегко - целыми днями мотыжить  землю  или  копнить
сено, доить коров или таскать свиньям корм... Ну, а теперь ложись.
   - Папа не позволяет. Он говорит, у нас  денег  много,  и  работать  мне
незачем.
   - Это он в шутку. Деньги тут совершенно ни при чем.  Мы  ведь  с  твоим
отцом близкие друзья, я с ним поговорю, объясню,  как  это  полезно.  А  у
мистера Белла в летнее время каждая пара  рук  на  счету.  Ты  не  лодырь,
Джордж, я тебя знаю. Такому работнику любой фермер рад будет.
   - Спасибо вам, мистер Эшли.
   - Скажи, Джордж, что вокруг чего обращается, Солнце  вокруг  Земли  или
Земля вокруг Солнца?
   - Земля вокруг Солнца, мистер Эшли.
   - А еще что, кроме Земли?
   - Луна и... и планеты, наверно.
   - А Солнце что в это время делает?
   - Несется в пространстве быстро-быстро.
   - И мы вместе с ним?
   - Да.
   - Будто мы на борту корабля, плывущего по небу. - Пауза.  -  Знаешь,  я
часто перед тем, как заснуть, ясно ощущаю это. И вот мы  несемся  с  такой
невероятной скоростью, а между тем ты видел, как спокойно и тихо сейчас на
площади внизу. Удивительное явление, правда?
   - Да, сэр.
   - Удивительное явление.
   Эшли постоял немного, глядя в  раскрытое  окно,  потом  возвратился  на
прежнее место у постели мальчика.
   - А кем ты хочешь стать, когда вырастешь, Джордж? - Ответа не  было.  -
Все еще собираешься ехать в Африку спасать львов от истребления?
   - Нет, я...
   - Что, есть новый план?
   - Я... Пожалуйста, наклонитесь ко мне поближе, мистер Эшли, я не  хочу,
чтоб кто-нибудь слышал, кроме вас... Вы когда-нибудь были в театре, мистер
Эшли?
   - Как же, был. Я видел "Гамлета" с Эдвином Бутом в главной роли.
   - Правда?.. А мы с мамой и Фелиситэ прочли всего "Гамлета" вслух.
   - Вот как!
   - Брат Эдвина Бута убил президента Линкольна, верно?
   - У них это, видно, было семейное, Джордж. Нервы не в порядке.
   - Когда я учился в одной военной школе,  нас  водили  на  "Хижину  дяди
Тома"... Я хочу стать актером, мистер Эшли.
   Затеяв с подростком серьезный разговор о жизни, мы  ступаем  на  зыбкую
почву, бредем узкими тропинками  грез,  по  обе  стороны  обрывающимися  в
пропасть. Эшли не дано было знать, кто тот, с кем он разговаривает сейчас,
что его ожидает впереди.
   - Если есть у тебя талант и воля, Джордж, сможешь стать кем захочешь. В
другой раз я расскажу тебе об Эдвине Буте поподробней. Но если ты о  такой
карьере мечтаешь - тем более тебе нужно поскорей избавиться  от  миндалин.
Никаких великанов в гостинице "Фермерской" нет, Джордж. Спокойной ночи.  И
скажи матери, что ты теперь будешь спать, пусть она отдохнет тоже.
   Юстэйсия проводила Эшли до двери. С  трудом  овладела  своим  дыханием,
чтобы выговорить слово-два благодарности. Потом села у  окна  и  просидела
около часу молча, почти не  шевелясь,  точно  слушая  ритм  движения  того
корабля, что несет в пространстве ее и ее близких.  Голову  она  подпирала
рукой, на губах была чуть заметная, неосознанная улыбка. За этот  час  она
избавилась от  остатков  горького  чувства,  томившего  ее  много  лет,  -
выбросила их за борт. Она перестала завидовать браку Беаты Эшли.
   Лет  двадцать  тому  назад,  в  свой  медовый  месяц   в   заснеженном,
обледенелом Нью-Йорке, Юстэйсия увидела однажды в магазинной витрине копию
"Благовеста" Милле. И ей показалось, что  ничего  лучше  этой  картины  не
может создать человеческий гений, что мир и  покой  навсегда  поселятся  в
доме того, кому она будет принадлежать. А в соседней  витрине  красовалась
алебастровая модель Тадж-Махала. Она никогда даже этого слова не  слышала,
но  на  плакатике  рядом  можно  было  прочесть  всю  историю   сооружения
знаменитого мавзолея - памятника супружеской любви. Благодаря  хитроумному
осветительному устройству он представал перед зрителем то будто  на  заре,
то в лучах яркого полуденного солнца, то при  лунном  свете.  "Как  хорошо
иметь много денег, чтоб можно  было  приобретать  подобные  сокровища",  -
подумала  она  тогда.  Лишь  много  позже  к  ней  пришло  понимание,  что
прекрасное существует не для того, чтобы обладать им, но чтобы смотреть на
него и радоваться красоте. В "Сент-Киттсе"  она  научилась  справляться  с
внезапными приступами гнева. И вот теперь,  в  Форт-Барри,  исцелилась  от
тягостного завистливого чувства.
   Вторым другом Джорджа стала Ольга Сергеевна Дубкова. Она часто бывала в
"Сент-Киттсе", когда он подрастал; потом в один прекрасный день  высказала
в лицо Брекенриджу Лансингу все, что думала  по  поводу  его  обращения  с
сыном, и ушла, гневно хлопнув дверью. Но до того она много часов провела с
Юстэйсией и Фелиситэ у манекена и в увлекательных  разговорах  о  клиньях,
кокетках, оборках и рюшах. В иные вечера, если точно  известно  было,  что
хозяин дома вернется поздно, удавалось  уговорить  ее  остаться  к  ужину.
Поначалу младшие дети насупливались, когда приходила "тетя  портниха",  но
прошло несколько времени, и они уже скучали без нее. Очень  уж  интересные
вещи она рассказывала о своем детстве в далекой России.  Воспитанием  юных
графинь, Ирины и Ольги, занимались гувернантки - француженки, англичанки и
немки. Родители заходили в детскую под вечер, перед тем как  переодеваться
к обеду. Правда, два раза в месяц девочки  получали  приглашение  по  всей
форме отобедать с отцом и матерью внизу.  Известно  было,  что  на  балах,
раутах  и  когда  просто  кто-нибудь  гостил   в   доме   разговор   велся
исключительно по-французски.  Но  с  дочерьми  во  время  семейных  обедов
родители говорили по-русски. И беседа  никогда  не  касалась  гувернанток,
соседей, мелочей повседневной жизни. Мать говорила о  дальних  странах,  о
знаменитых художниках и  музыкантах.  Отец  рассказывал  детям  о  чудесах
природы - кометах, вулканах, о  великих  открытиях,  совершенных  великими
людьми: о паровой машине Джеймса  Уатта,  об  оспенных  прививках  доктора
Дженнера, о первых полетах на воздушном шаре. Больше  всего  говорилось  о
России, ее истории, ее величии, ее священном предназначении и ее  будущем,
которое  удивит  весь  мир.  Но  никогда  речь  не  заходила  о  возможных
изменениях существующего в России порядка. Об этом отец впервые заговорил,
когда семья уже была за границей.
   Вот  эти  все  разговоры  и  пересказывала  мисс  Дубкова,   ужиная   в
"Сент-Киттсе", - про дальние страны, про великих художников, про  лампочку
Эдисона и первую говорящую машину, про то, что было найдено при  раскопках
в Помпеях. И еще мисс Дубкова умела  тонко  и  ненавязчиво  выражать  свое
восхищение хозяйкой  дома.  Как  гордился  Джордж,  слыша  лестные  слова,
адресованные его матери. Глаз не отрывал от ее  лица,  ища  подтверждения,
что и она слышала их, что она поняла. Иногда Ольга Сергеевна  заговаривала
даже о Лансинге - как он,  мол,  популярен  в  городе  и  какое  положение
занимает. А со временем дошла наконец очередь и до России, ее истории,  ее
величин, ее священном предназначении и ее будущем, которое удивит мир. Она
рассказывала о великом русском царе, построившем свою столицу на  болотах,
и  о  другом  царе,  который  дал  свободу  рабам;  о  гении  Пушкина,   о
безграничных просторах и красоте своей родины.
   Джордж спросил:
   - Мисс Дубкова, а на каком языке говорят в России?
   - На русском.
   - Пожалуйста... пожалуйста, скажите мне что-нибудь по-русски.
   Мисс  Дубкова  помолчала,  внимательно  вглядываясь   в   него,   потом
заговорила на чуждом его уху языке. Он слушал как зачарованный.
   - Что это вы сказали, мисс Дубкова?
   - Я сказала: "Джордж, сын Брекенриджа" - так у нас  обращаются  друг  к
другу взрослые люди. "Ты юн, но на душе у тебя нерадостно, потому  что  ты
не нашел еще того дела, которое должно стать делом всей твоей жизни. Но ты
найдешь его и будешь служить ему преданно, честно и бесстрашно. Бог  перед
каждым из людей поставил одну главную задачу.  Мне  кажется,  та,  которую
предстоит решать тебе, потребует много  мужества,  много  стойкости;  путь
твой будет нелегок, но ты победишь".
   Она замолчала, молчали и все остальные.  Джордж  словно  окаменел.  Энн
смотрела на брата круглыми глазами, словно никогда раньше его  не  видела.
Наконец она первая нарушила тишину:
   - А почему все это вы знаете, мисс Дубкова?
   - Потому что Джордж мне напоминает моего отца.
   Так началась эта странная дружба между головорезом-подростком, которому
еще не  минуло  шестнадцати,  и  пятидесятилетней  старой  девой,  русской
эмигранткой. Началась и быстро стала крепнуть - и в беседах за ужином, и в
других, что велись после ужина в гостиной. Правда, были в ней свои подъемы
и спады, потому что подросткам, как молодым  зверькам,  свойственно  вдруг
охладевать к тому,  что,  казалось,  захватило  их  целиком.  Кроме  того,
возникали естественные перерывы - когда Джордж уезжал в  очередную  школу.
Кто знает, не нарочно  ли  он  добивался  исключения,  чтобы  вернуться  к
застольным рассказам мисс Дубковой.
   - Мой отец бежал из России под самым носом разыскивавшей  его  полиции.
Он сбрил бороду и усы, сбрил даже брови. Переоделся  в  женское  платье  и
вместе с нами примкнул к толпе женщин, шедших на богомолье. Мы пели псалмы
и просили подаяния на дорогах. Мы были  увешаны  образками.  Я  показывала
Фелиситэ некоторые из тех образков.
   - Да, я видела...
   - Мать в пути заболела. Мы купили  двухколесную  тележку  и  катили  ее
перед собой. У нас были вшиты в одежду деньги,  но,  чтобы  не  возбуждать
подозрений, мы, как все, просили подаяния и на  ночлег  останавливались  в
монастырях.
   - А за что вашего отца разыскивала полиция? - спросила Энн.
   - У нас в доме был  установлен  подпольный  типографский  станок.  Отец
печатал на нем листовки.
   - Что такое "листовки"?
   - Да замолчи ты! - прикрикнул Джордж.
   - Он считал, что единственная возможность спасти Россию - это свергнуть
царскую власть. И надеялся так  подготовить  народ,  чтобы  переворот  мог
совершиться бескровно. Во  всех  русских  городах,  больших  и  маленьких,
действовали его  единомышленники.  Но  под  конец  он  понял,  что  одними
листовками дела не сделаешь. Люди читали их,  а  предпринимать  ничего  не
предпринимали. Я часто слышала  от  отца  фразу:  "Русский  человек  любит
разговорами отделываться от решений". И тогда он задумал другое.
   Слушатели, затаив дыхание, ждали. А мисс Дубкова вдруг  размахнулась  и
словно с силой швырнула что-то через всю комнату.
   - Что это вы сделали, мисс Дубкова? - спросила Энн.
   - Замолчи! - крикнул Джордж.
   Юстэйсия решительно начала:
   - Неужели нет лучших способов добиться разумной  формы  правления,  чем
это?
   - Чем что, мама?
   - Ш-ш, девочка.
   - Энн, слушай, я тебе расскажу сказку. Ты когда-нибудь видела собаку  в
наморднике?
   - А что такое "намордник"?
   - Кожаный ремешок,  которым  собаке  стягивают  челюсти.  Или  плетеная
корзиночка, которую ей надевают на морду.
   - Это чтоб она не кусалась, да? А ест она как же, мисс Дубкова?
   - Ты, конечно, знаешь, что лев - царь зверей, Энн.  В  джунглях  власть
его безгранична. Что ему вздумается, то он  и  делает.  Так  вот,  жил-был
когда-то в Африке великий царь Лев, и вздумалось ему надеть на всех других
львов намордники - и на тигров тоже, и на пантер. На всех, в общем,  кроме
его супруги, и деток, и двадцати близких  родственников.  Теперь  пасть  у
бедных зверей  только  чуть-чуть  приоткрывалась.  Если  их  мучил  голод,
приходилось довольствоваться самой мелкой лесной тварью - другой  было  не
заглотать. Зато великий царь, его  супруга  и  детки  и  двадцать  близких
родственников могли есть любую дичь - и антилоп,  и  газелей,  и  все  что
угодно. И  наедались  они  до  отвала.  Но  вот  некоторые  львы  помоложе
исхитрились растягивать немного свои намордники. Тогда царь нашел  на  них
другую управу. Он стал связывать им передние  лапы,  чтобы  они  не  могли
бегать. Каждый вечер в царском дворце пир горой, а  другие  львы  ковыляют
вокруг вприпрыжку, да еще с этой пакостью на мордах. У царя  каждый  вечер