ыло всего отраднее.  Он  исправил  дымоход  у
хозяйки на кухне. Расшевелил ее увальня сына, и вдвоем они  вычистили  бак
для воды. Он пел  за  работой.  Он  охотно  чинил  что  нужно  соседям,  в
благодарность его приглашали обедать. Подумать только - ведь из господ,  а
не боится замарать руки простой работой! Со всех сторон  только  и  слышно
было "Дон Хаиме!" да "Дон Хаиме!".
   Не раз потом говорилось о детях Эшли, что все они  взрослели  медленно.
Так оно и было, но медленнее всех взрослел  их  отец.  Вред  замедленного,
равно  как  и  ускоренного,  развития  состоит  в   том,   что   чрезмерно
затягиваются либо сжимаются, а то и вовсе выпадают отдельные  фазы,  через
которые растущему человеку положено пройти в жизни. Мальчик Джон  Эшли  из
Пулли-Фоллз,  штат  Нью-Йорк,  видел  себя  в  мечтах   юным   Александром
Македонским,  завоевывающим  страну  за  страной,  но   его   никогда   не
воодушевлял пример человека, посвятившего  свою  жизнь  работе  в  колонии
прокаженных; он мысленно повторял подвиги крестоносцев,  но  не  мечтал  в
качестве   государственного   деятеля   бороться   с    несправедливостями
общественного строя. Его юношеского бунтарства хватило лишь на  то,  чтобы
воздвигнуть  стену  между  собой  и  боготворившими   его   родителями   и
низвергнуть кумиров, которым они поклонялись. Став студентом  технического
колледжа, он сразу же объявил себя атеистом, а между тем оставался в плену
предрассудков похуже религиозных; не веря в бога, он  безотчетно  верил  в
свою власть над судьбой: с кем угодно может случиться несчастье, только не
с ним; обстоятельства всегда будут благоприятствовать любым его  желаниям.
А  главное  -  он  почти  миновал  тот  период,  когда  каждый   нормально
развивающийся юноша задается философскими проблемами  бытия.  И  теперь  в
Манантьялесе Эшли испытывал муки разума, которые должен был испытывать  на
двадцать лет раньше. По ночам, лежа  на  кровле  дома,  он  вглядывался  в
созвездия, мерцавшие между горными пиками, и  его  мысли  перекликались  с
мыслями другого молодого человека, персонажа книги, написанной  за  тысячи
миль от Чили: "В бесконечности времени,  пространства,  материи  возникает
организм, который, как пузырь, существует короткое время и лопается;  я  -
такой пузырь".
   Еще одна тень прошлого его мучила - воспоминания о родителях. Джон Эшли
бежал с Беатой Келлерман на следующий день после того, как получил  диплом
об окончании  технического  колледжа  в  Хобокене,  штат  Нью-Джерси.  Его
родители  специально  приехали  из  Пулли-Фоллз,  штат   Нью-Йорк,   чтобы
присутствовать на выпускных экзаменах. У них на глазах успех  следовал  за
успехом, награда за наградой. Наутро они уехали домой; сын  должен  был  в
ближайшие  дни  последовать  за   ними.   К   рождеству   он   послал   им
поздравительную открытку без обратного адреса. Он  так  и  не  написал  ни
разу, хоть и собирался было на радостях, когда родилась Лили.  Без  всякой
обиды и без всякого повода к обиде и он и Беата отрезали себя от родителей
раз и навсегда. И за все прошедшие годы ему не случилось пожалеть об  этом
или упрекнуть себя. Лишь сейчас, когда все его помыслы были  устремлены  к
семье и к тому, что с ней связано, встал перед ним тревожный вопрос:  где,
в чем  его  вина?  Может,  он  был  бессердечным  сыном?  Может,  это  его
бессердечие отразилось пагубным образом на жизни  его  собственной  семьи?
Может, и его дети так же уверенно и  хладнокровно  уйдут  в  большой  мир,
когда придет пора? Может, был какой-то изъян в жизни в  "Вязах"?  Но  ведь
эта жизнь текла счастливо и безмятежно целых семнадцать лет!
   Отчего же, когда он сказал это  Марии  Икасе,  она  лишь  презрительной
усмешкой ответила на его слова?
   Отец Эшли был человек почтенный - президент банка в  Пулли-Фоллз,  один
из столпов местного общества. Джон рос единственным ребенком в семье, хотя
знал о том, что до него были еще двое,  две  девочки,  обе  умерли  совсем
крошками. Мистер Эшли говорил  мало,  держался  замкнуто,  быть  может,  в
противовес экспансивности, свойственной его жене. Мать  обожала  сына,  ее
любовь поистине не знала границ. Подобный накал  чувства,  даже  если  это
чувство религиозное,  таит  в  себе  неосознанный  расчет.  Беззаветное  и
самозабвенное обожание  как  бы  позволяет  предъявлять  особые  права  на
обожаемое существо - вплоть до права собственности. Джон  был  от  природы
добродушен; материнские притязания вызывали у него протест, но он  никогда
не выражал его в резкой форме. Он попросту делал вид, что не замечает этих
притязаний. Жизнь дала ему  и  пример  иной  любви,  которая  не  ущемляет
свободы того, кого любят, а, напротив, расширяет  ее  границы;  каникулам,
проведенным  на  ферме  бабушки   Эшли,   суждено   было   стать   надолго
счастливейшим временем его жизни. Теперь, задним числом, он  верно  оценил
одну черту в отцовском характере, в свое время казавшуюся ему  неприятной,
но малозначительной. Отец был скуп, хоть и старался не  показывать  этого.
Дом велся на широкую ногу; церковь получала положенное; но всякий  расход,
выходящий за рамки установленного в семье бюджета, причинял  мистеру  Эшли
настоящее страдание. Его жена немало сил и  изобретательности  тратила  на
то, чтобы скрыть от соседей это болезненное свойство натуры мужа;  тем  не
менее в городе ходили легенды о тех сложных  комбинациях,  на  которые  он
пускался ради грошовой экономии. И лишь сейчас сын  впервые  уяснил  себе,
что  отец  был  богат,  вероятно,  очень  богат.  Кроме  своей  банкирской
деятельности, он беспрестанно что-то покупал и перепродавал - дома, фермы,
торговые  предприятия.  Здесь,  в  Манантьялесе,  Эшли  понял  вдруг,  что
стремился стать противоположностью своему отцу, но жизнь повела его, как и
отца,  по  неверному  пути.  Скряжничество  вырастает  из   страха   перед
возможными невзгодами. Противоположность скряге - не  мот  из  притчи,  не
блудный сын, растрачивающий себя в беспутном житье,  а  та  стрекоза,  что
лето целое все пела. Эшли жил, ничего не боясь и ни о чем не задумываясь.
   - В этом, стало быть, суть семейной жизни? -  громко  простонал  он.  -
Люди,  испорченные  неразумием,  слепотой  в  страстями  своих  родителей,
калечат потом собственных детей; из-за наших ошибок страдают  и  уродуются
наши дочери и сыновья? Так, звено  за  звеном,  тянется  бесконечная  цепь
поколений?
   Бабка Эшли была личностью замечательной и  оригинальной.  Он  мало  что
знал о ее детстве и юности. Родилась она  в  Монреале,  воспитана  была  в
католической  вере.  Выйдя   замуж   за   его   деда,   мелкого   фермера,
хозяйничавшего на каменистых землях, она  стала  ходить  вместе  с  ним  в
методистскую церковь. Она уговорила  его  перебраться  на  пятьдесят  миль
южней, где почва была более  плодородной.  Но  отношения  между  супругами
разладились. Она примкнула к одной из  распространенных  на  севере  штата
Нью-Йорк религиозных сект,  проповедующих  крайний  аскетизм.  Муж  вскоре
подался на Аляску, искать золото. Она повела  хозяйство  сама,  с  помощью
ненадежных  и  часто  сменявшихся  батраков.  Тогда-то  и   проявился   ее
удивительный дар понимания  животных.  Она  была  энергична  и  неутомима,
напориста в труде, но скупа на ласку. Сына она послала учиться в небольшой
колледж, окончив который он занялся банковским делом в Пулли-Фоллз -  ушел
в мир малых достижений  и  больших  тревог,  из  которых  слагается  жизнь
скряги. И они стали друг другу  чужими.  Что  же,  богатство  души  матери
обернулось в сыне заурядной жадностью к деньгам?
   Так, звено за звеном, тянется бесконечная цепь поколений?
   В те летние, каникулярные месяцы бабка по средам брала его на  вечерние
молитвенные собрания своей общины. Он помнил, как в первый раз его удивило
отсутствие проповедника.  Молились  одни  стоя,  другие  сидя,  третьи  на
коленях. Иногда подолгу царила тишина. Иногда  негромко  звучали  короткие
гимны. Иногда раздавались отрывистые мольбы о  ниспослании  ясности  духа,
терпения или смерти. С того времени любая церковная  служба  казалась  ему
скучной по сравнению с непосредственностью этих самозабвенных обращений  к
богу. Прихожане обычно ждали, когда  заговорит  бабушка  Эшли.  Ее  словом
завершалось собрание.  Она  поднималась  и,  не  закрывая  глаз,  начинала
говорить. Речь ее, с  сильным  французским  акцентом,  в  минуты  большого
душевного напряжения становилась почти  непонятной.  Говорила  она  обычно
недолго, мысли ее были сосредоточены на одном - на  устройстве  мира,  как
его замыслил творец.  Она  просила  указать  ей  ее  место  в  этом  мире.
Жаловалась, что великий замысел осуществляется слишком медленно. Просила о
милосердии к тем, кто по  злобе  или  по  неведению  противодействует  его
осуществлению. Воздух в комнате накалялся от ее слов. Было ясно,  что  это
_себя_ она обвиняла в злобе и в неведении, но все слушавшие  ее  принимали
обвинение на свой счет. Ропот проходил по рядам, люди  вскакивали,  падали
ниц, зажмуривались. Джон не понимал, зачем бабка говорит о себе  так.  Для
него она была самым лучшим человеком на свете. В заключение  она  выражала
надежду, что господь даже прегрешения наши заставляет служить своим благим
целям. И заканчивала призывом спеть "Снизойди, святой дух, к нам,  в  свою
обитель".
   Теперь он ее понял.
   Он лежал на кровле, созерцая созвездия в небе. Потом страшная усталость
сморила его, и он заснул.
   Настал в его новом  развитии  такой  период,  когда  у  него  появилась
потребность перед кем-то преклоняться. Все чаще приходила ему на ум миссис
Уикершем, о которой он слышал так много. Он  побывал  в  ее  больнице,  ее
приюте, ее  школе  кружевниц  для  слепых.  Приют  и  больница  официально
числились при муниципалитете, но и больные, и сироты, и ходившие  за  ними
сестры, да и все вообще в городе считали их заведениями  миссис  Уикершем.
Эшли не воспользовался письмом Эндрю  Смита  и  не  пытался  устроиться  в
"лучшей гостинице Южной Америки" - там проходила крысоловная зона.  Но  он
не раз видел миссис Уикершем на улице, когда она ехала  за  покупками  или
навестить одно из _своих_ заведений, - всадница на вороной лошади, прямая,
осанистая, тугой узел седых волос на  затылке  под  широкополой  испанской
шляпой, красная роза в петлице. Лавочницы и продавщицы выбегали  на  улицу
поцеловать  ей  руку;  мужчины,  смиренно  опустив  голову,   слушали   ее
назидательные речи. Она получше Эшли владела  языком  рабочего  люда.  Она
часто смеялась, и все кругом смеялись вместе с ней.  Эшли  вообще  смеялся
редко; не то чтобы он считал себя выше этого,  просто  ему  казалось,  что
смеются люди по пустякам, а смех отвлекает  их  от  необходимых  житейских
дел. Миссис Уикершем возбуждала в нем интерес, она казалась ему  достойной
преклонения. Разузнав, в какие часы она обычно отлучается в  город,  он  в
одно прекрасное утро  вошел  в  вестибюль  гостиницы  и  попросил  вызвать
хозяйку. Ему ответили, что ее нет. Он сказал, что готов подождать,  и,  не
обращая внимания на портье, направился в приемную.
   В свое время многие из конкистадоров пожелали окончить свои дни в Новом
Свете. Трудно поверить, что их не тянуло вернуться в Испанию, повинуясь ее
неотразимой влекущей силе, - вновь увидеть Бискайю, колыбель моряков, даже
Эстремадуру, красоты которой раскрываются только неторопливым. Они  прочно
осели в Америке, настроили себе домов, народили плосконосых ребятишек.  Но
позади осталось нечто дороже родины,  дороже  края,  на  который  они  эту
родину променяли, - океан, исхоженный их судами во всех направлениях. Дома
новых поселенцев были белыми и снаружи и внутри. Только в  одной  комнате,
той, что предназначалась для приема гостей, стены от пола до  уровня  глаз
человека красились в синий цвет; все четыре стены были  наполовину  синие,
точно море, когда светит солнце и дует легкий бриз. И  в  приемной  миссис
Уикершем в отеле "Фонда" это было - и море, и горизонт. Над столом  висела
модель галеона XVI века. На одной из стен эта строгая  пресвитерианка,  не
смутясь, поместила огромное, выцветшее от времени распятие. К  распахнутым
настежь окнам подступал сад во всей своей роскоши, грозя затопить  комнату
многоцветным  разливом.  Эшли   привык   считать,   что   комната   должна
соответствовать своему назначению; ему никогда не приходило в голову,  что
она может быть и красивой. Ему, лишенному многих  человеческих  свойств  -
честолюбия, юмора, тщеславия, склонности  к  размышлениям,  -  было  чуждо
представление о красоте. Ему нравились картинки на календаре в  бакалейной
лавке. Правда, в колледже его постоянно хвалили за "красоту" его чертежей.
Вспомним, как поразила его красота зари, впервые увиденная им в  Иллинойсе
после побега, а поздней - красота Чимборасо и чилийских гор,  ставших  для
него родными. Он присел на стул и огляделся по сторонам. Незнакомое прежде
ощущение перехватило горло; он всхлипнул. Он не мог отвести глаз от головы
на стене, свесившейся в бессильной муке. Жестокость, боль и смятение царят
в мире, но людям дано превозмочь безнадежность, создавая прекрасные  вещи,
достойные изначальной красоты этого мира.
   Его мысли путались в полудреме. Резкий звук незнакомого  голоса  вернул
его к действительности. В дверях стояла  миссис  Уикершем  и  смотрела  на
него.
   - Кто вы такой? - спросила она воинственным тоном.
   Он поспешно встал.
   - У вас остановился Джеймс Толланд?
   - Джеймс Толланд? Первый раз слышу это имя.
   - Я рассчитывал  найти  его  здесь.  Извините,  миссис  Уикершем.  Если
позволите, я зайду в другой раз. Всего хорошего.
   Наутро он поехал дальше. На высоте девять тысяч футов  у  него  впервые
пошла носом кровь. Он лег на пол вагона. Он тихонько смеялся, и  от  этого
ему было больно, но удержать смех он  не  мог.  На  узловой  станции,  где
отходила ветка  на  Рокас-Вердес,  его  ждали  двое  индейцев,  говорившие
по-испански. Они сказали, что сообщение прервано  из-за  обвала,  придется
продолжать путь на муле. Пять часов он  ехал  верхом,  поминутно  засыпая,
потом заночевал в хижине близ дороги. До рудника он  добрался  назавтра  к
полудню, и доктор-голландец уложил его на сутки в постель.
   Он несколько раз просыпался, чувствуя  то  запах  фиалок,  то  лаванды.
Фиалками пахли всегда платья его матери от саше, которые  неизменно  дарил
ей к рождеству муж. А у Беаты были клумбы лаванды в "Вязах"; ее  платья  и
все постельное белье в доме благоухали  лавандой.  Денег  это  не  стоило.
Временами комната, где лежал Эшли, наполнялась людьми.  Его  мать  и  жена
стояли с обеих сторон кровати и поочередно подтыкали края одеяла.  Они  не
встречались ни разу в жизни, но явно успели поладить друг с другом. Одеяло
тяжело давило на грудь. У обеих женщин были озабоченные лица.
   - Завтра ты в школу не пойдешь, - тихо сказала мать. - Я напишу мистеру
Шеттаку записку.
   Он попробовал сбросить с себя одеяло.
   - Мама, зачем меня спеленали, как мумию?
   - Ш-ш-ш, милый, лежи спокойно.
   - Я думаю, нам тут поправится, - сказала Беата.
   - Ты всегда так говоришь!
   - Постарайся уснуть, дорогой.
   - А где дети?
   - Только что были все здесь. Не знаю, куда они девались.
   - Я хочу их видеть.
   - Ш-ш, ш-ш! Сейчас тебе нужно спать.
   Когда он проснулся опять, в комнату вошла Юстэйсия Лансинг. На ней было
кричащее платье в лиловых и красных разводах, похожих на тропические цветы
и плоды в  густой  зелени  листьев.  Чуть  пониже  правого  глаза  темнела
знакомая милая родинка. В тысячный раз он убедился, что у нее неодинаковые
глаза: один сине-зеленый, а другой черно-карий. Как это часто бывало,  она
с трудом сохраняла серьезную мину; что-то веселое, может быть  рискованный
анекдот, насмешило ее так, что казалось, она вот-вот прыснет.
   Джон Эшли давно уже положил себе за правило: поменьше  задумываться  об
Юстэйсии Лансинг. Короткий взгляд, мимолетное прикосновение - вот все, чем
он иногда себя тешил. Но  на  больших  высотах  с  человеком  про  исходят
странные вещи.
   - Стэйси! - воскликнул он и захохотал так, что в боку закололо.
   - Здесь не так еще высоко, - сказала  она  по-испански.  -  Дети  хотят
забраться повыше.
   - Стэйси, ты ведь не знаешь испанского  языка!  Где  это  ты  научилась
говорить по-испански? Какие дети? Чьи дети?
   - Наши дети, Хуанито. Наши.
   - Чьи-чьи?
   - Наши с тобой.
   Тут он от хохота наполовину свалился с  кровати.  Пальцы  его  касались
пола.
   - Но у нас с тобой нет детей, Стэйси.
   - Глупый! Не стыдно тебе так говорить! У нас  много  детей,  и  ты  это
прекрасно знаешь.
   Он вдруг перестал смеяться и спросил в некоторой растерянности:
   - Как же так? Я ведь только однажды тебя поцеловал,  и  то  Брек  стоял
рядом.
   - Неужели? - отозвалась она с загадочной усмешкой. - Неужели? - И вышла
в закрытую дверь.
   В этой книге был уже разговор о надежде и вере. О любви рассуждать пока
рано. Еще не рассеялась первозданная мгла, в которой  рождается  последнее
из трех великих начал. Еще все в нем  зыбко  и  переливчато  -  жестокость
мешается  с  милосердием,  созидание  с  разрушением.  Пройдет  еще  много
тысячелетий, и, быть может, оно отстоится, как отстаивается мутное вино.


   Его сотоварищи были люди озлобленные. Покинув родные края,  отказавшись
от семьи и от дома, они уехали за тысячи миль в места,  где  климат  почти
непереносим для человека, с одной  только  целью:  разбогатеть.  Но  таким
способом богатели в семидесятые и восьмидесятые  годы;  сейчас  на  добыче
меди наживали состояние  другие  -  те,  что  каждый  вечер  ели  на  ужин
бифштексы  в  обществе  женщин,  сверкающих  драгоценностями  и   белизной
обнаженных  плеч  (так  это  выглядело  в  ночных  наваждениях  обитателей
Рокас-Вердес).  Для  трудившихся  на  рудниках  было  неписаным   правилом
экономить силы на чем возможно, в том числе и на разговорах. Даже за игрой
в карты слова заменялись жестами и неопределенным мычанием. Дело  было  не
только в разреженном воздухе; свойства металла отчасти передавались людям,
его добывавшим. Они стали инертны, как инертна руда. Под надзором  доктора
Маккензи работали все (кроме рудничного врача) превосходно, но  инертность
вполне совместима с усердием в заданных пределах. Инертность - благодатная
почва для ненависти к себе и к другим; ненависть нависла, как облако,  над
карточными столами в клубе. Но в условиях  вынужденной  экономии  сил  она
редко получала открытое выражение.  Раз-другой  в  году  кто-то,  впрочем,
срывался:  набрасывался  на  соседа  с  бешеной  руганью  или  в  припадке
умопомешательства катался по полу, грызя собственные  кулаки.  Доктор  ван
Домелен давал успокоительное. Доктор Маккензи, спешно  вызванный  в  клуб,
помогал несчастному с достоинством выйти из  положения:  "Все  мы  слишком
перерабатываемся, а вы, Уилсон, особенно. Работник  вы  золотой,  поистине
золотой. Что, если вам  съездить  в  Манантьялес,  отдохнуть  недельку?  Я
думаю, миссис Уикершем вас примет. Даже если в отеле "Фонда"  не  найдется
свободного номера, обедать вы там, во всяком случае, сможете".
   Эшли, если не считать доктора ван Домелена, был  самым  молодым  членом
клуба. Прочим двадцати двум инженерам приятно было смотреть на него сверху
вниз, как на младшего, со скептическим прищуром наблюдать ту горячность  и
предприимчивость новичка, которую он вкладывал в свое  дело,  а  к  самому
этому делу относиться чуть ли не издевательски. Для них он  был  "эконом",
нечто чуть повыше китайца-повара.
   Что удерживало этих людей в Рокас-Вердес? На  рубеже  века  специалисты
горного дела во всем мире были нарасхват. Разрешить  это  недоумение  Эшли
помогла года полтора спустя миссис Уикершем, с которой уже началась у него
к тому времени великая дружба.
   - Видите ли, мистер Толланд, горные инженеры -  чудной  народ.  Руда  -
страсть их, единственная страсть. Им самим