неваться".  Но  он  не
годился в заимодавцы: кто нуждался в деньгах больше его  самого?  Он  взял
себе пару башмаков, брошенных гостем,  который  удрал,  не  заплатив.  Ему
часто приходилось водворять в  номер  загулявших  постояльцев.  Дважды  он
положил в карман деньги, оброненные на лестнице кем-то из гуляк: один  раз
доллар, другой - горсть  мелочи.  В  нем  зрело  сознание:  деньги  должны
принадлежать тому, кому они  действительно  нужны.  Малодушен  тот  сын  и
кормилец, который не составляет сам свой нравственный кодекс. Впрочем,  он
стал рассуждать по-другому, после того как у него украли две из  его  трех
рубашек, а потом и деньги. Еще работая в "Карр-Бингеме", он твердо  решил,
что никогда но примкнет к племени постоянных обитателей гостиниц. Ведь  он
вырос в семейном доме. И теперь многому научился, из ночи  в  ночь  слушая
сонную воркотню постояльцев, наблюдая их внезапные  пробуждения,  тяжелый,
неосвежающий сон бездомных людей.
   Рекомендательное письмо доктора  Гиллиза  пригодилось.  Он  целый  день
продавал мужское белье, стоя за  узким  магазинным  прилавком.  Через  три
недели он бросил это место, чтобы отоспаться. Когда он заявил, что уходит,
ему предложили повышение, но он отказался. Он целый день сортировал  чеки,
сидя за столом в банке. Он нанялся посыльным в адвокатскую контору, с утра
до вечера бегал из помещения в помещение - "работа для краснокожего",  как
говорили многие. Он использовал все возможности быть полезным, подчас даже
создавал их сам. И всюду  он  наблюдал,  вникал,  взвешивал  и  отбрасывал
профессию за профессией. Он присматривался к начальникам - к  их  рукам  и
глазам, их  взаимоотношениям  с  подчиненными,  их  манере  здороваться  и
прощаться. Ни разу в жизни он не бывал в театре, но, когда в  Коултауне  в
воскресной школе устраивались  представления  на  сюжеты  из  Библии,  ему
случалось изображать царя Ирода и Артаксеркса, и он усвоил, что, играя  на
сцене, главное - это быть как можно менее естественным.  По-видимому,  чем
более высокое положение занимал человек, тем больше  он  "играл".  Приходя
утром в контору или магазин, начальники не здоровались  с  подчиненными  -
они "играли" начальников, здоровающихся утром с  подчиненными.  Каждая  их
улыбка, неодобрительный взгляд или покашливание  рассчитаны  были  на  то,
чтобы подчеркнуть их высокое положение, деловитость, и вспыльчивость.  Они
ятю боялись - да, именно боялись  сделать  хоть  один  естественный  жест,
естественно  сказать  хоть  одно  слово.  Не   укрылись   от   Роджера   и
разрушительные последствия неподвижного  образа  жизни  -  бунт  организма
против  долгих  часов,  просиживаемых  в  конторском  вертящемся   кресле:
одутловатость черт, раннее брюшко, быстрая утомляемость во второй половине
дня, прерывистое дыхание,  растущая  раздражительность,  таблетки  соды  и
плевательница  рядом.  Роджер  редко  размышлял  о  своем  отце,  но  отец
оставался для него эталоном  Мужчины.  Вот  уж  кто  никогда  в  жизни  не
"играл"! Интересно, думал он, все эти  коммерсанты,  банкиры  и  адвокаты,
каковы они дома, перед женами и детьми? "Играют" ли они  так  же  мужей  и
отцов? Разумеется, да. Он это много раз видел в Коултауне -  вот  хотя  бы
отец Джоэля Миллера или отец Джорджа Лансинга, несравненный и незабываемый
Брекенридж Лансинг. Джон Эшли начинал свой  день,  громко  распевая  перед
зеркалом для бритья. Потом  в  доме  поднималась  веселая  кутерьма:  "Эй,
поросята, ванная свободна! Кто опоздает  к  завтраку,  тот  растяпа!"  Уж,
наверно, никто из этих деятелей не поет за бритьем. Джон  Эшли  уезжал  на
работу в отменном настроении и за  день  успевал  побывать  всюду  -  и  в
конторе, и в шахте, и в мастерских, и в  лазарете,  и  в  лавке  компании.
Роджер твердо решил, что никогда не изберет для себя "сидячей"  профессии.
Кроме прочего, он еще  смутно  догадывался,  что  все  это  лицедейство  в
значительной мере связано  со  стремлением  представить  жизнь  бизнесмена
более сложной, чем она есть на самом деле.
   Житейский опыт сам по себе не может служить образованием, хотя  нередко
приходится слышать такие речи, да еще и с оттенком похвальбы.  Близость  к
чужому горю сама по себе не делает человека отзывчивей. Тут должен сыграть
свою роль случай.


   Роджер был ошеломлен многолюдьем  Чикаго.  Кишащая  человеческая  толпа
действовала  на  него  угнетающе.  По  дороге  на  службу  он   иной   раз
останавливался и наблюдал толчею  на  Ла  Саль-стрит.  (Первое  время  ему
казалось, что перед ним снуют взад и вперед одни и те же люди.) У  каждого
мужчины и каждой женщины было свое "я", своя душа. Каждый для себя  значил
не меньше, чем значил для себя он, Роджер. А через семьдесят лет никого из
них, включая  и  его  самого,  уже  не  останется  в  живых,  кроме  разве
нескольких дряхлых уродцев.  И  целый  миллион  новых  будет  вот  так  же
спешить, суетиться, смеяться и болтать. "Не путайтесь под ногами. Я вас не
знаю. Мне некогда - тороплюсь жить".
   "Мистер Джош говорил, китайский город Пекин в восемь раз больше Чикаго.
Толпа наводит на мысли о смерти; смерть наводит на мысль о  толпе...  Меня
не спрашивали, хочу ли я родиться на свет. Вытолкали в жизнь  обманом.  На
кладбище, вот где,  должно  быть,  всем  толпам  толпа.  "Хорошо  съездил,
сынок?", "Приятно провели время, мэм?"... Чикаго похож на огромную часовую
мастерскую - так и стучат молоточки со всех сторон. На улицу люди  выходят
в личине, чтобы нельзя было заглянуть к ним в душу.  Толпа  судит  строже,
чем друзья и родные. Толпа - это бог. Ла Саль-стрит -  ад  в  своем  роде,
здесь тебя судят со всех сторон... Так и до самоубийства дойти недолго.
   В пруду  Старой  каменоломни  были  миллионы  пескарей.  Мистер  Марден
говорил, когда рыбы становится слишком много, она поедает свою икру. Война
- это когда недостает пищи.
   Толпа наводит на мысль о деньгах. У каждого  лежат  деньги  в  кармане.
Металлические, бумажные.  Эквивалент  определенного  количества  труда,  и
качества тоже. Большей лжи не бывало на свете. Мистер Джош мне рассказывал
про Пульмановскую забастовку девяносто четвертого года...
   Толпа наводит на мысль о взаимном притяжении полов. У мужчин  на  улице
глаза так и бегают, все выглядывают хорошеньких девушек. А  женщины  будто
надели шоры: смотрят только вперед. Делают вид, что  никого  не  замечают.
Все то же влечение к другому полу, оно словно Морковка, подвешенная  перед
мордой осла. Поддерживает интерес. Как у Шекспира: "Безумцам освещает путь
к пыльной смерти".
   Толпа наводит на  мысль  о  религии.  Для  чего  господь  создал  такие
несметные множества? Нет, я еще лет пять не стану размышлять о религии. Не
знаю, с чего начать. Тоже, верно, морковка перед мордой. Возвышает людей в
собственных глазах. Может быть, отец умер. Но для нас с Софи он никогда не
умрет. Он живет в нас даже тогда, когда мы о нем и не думаем.
   Воображение - это умение видеть  сквозь  толщу  стен.  И  сквозь  толщу
черепных костей тоже. Тюрьма, где сидит Юджин Дебс, всего в  миле  отсюда.
Хотел бы я быть мухой на стене  и  узнать,  что  она  думает  о  людях,  о
кладбищах и еще о многом другом".
   Порой ему вдруг начинало казаться, что он  становится  тенью,  никем  -
холодным, одиноким, ненужным. Чтобы превозмочь это  чувство,  он  мысленно
ставил Софи рядом с собой. "Смотри, Софи! Ты только смотри!"
   Он решил взглянуть, что такое жизнь с точки зрения медицины Не  взяв  с
собой письма доктора Гиллиза, он пошел в больницу и попросился  на  работу
санитаром. Его сразу же приняли. Платили  там  не  больше,  чем  за  мытье
посуды в ресторане, но, кроме денег, полагались харчи и конка в общежитии.
Он скреб шваброй полы в операционных и выносил ведра  с  ошметками  плоти.
Раз ему стало дурно, впрочем, дурно стало и сиделке, работавшей рядом.  Он
обтирал умирающих и держал на руках стариков и обессиленных болезнью, пока
сиделки меняли им постельное белье. Он никогда не болел, до поступления  в
"Карр-Бингем" ему почти не приходилось видеть больных. А  в  том,  что  он
видел там, явно были виноваты сами люди - их пороки, их  глупость.  Прошло
немало времени, пока он сумел  освободиться  от  этого  предубеждения.  На
повой службе он  оставался  все  таким  же  -  молчаливым,  безотказным  и
неутомимым. Другие скоро привыкли и тому, что он никогда  не  считается  с
часами дежурств, и принимали  это  как  должное.  Есть  нечто  комичное  -
помните? - в  мастерском  выполнении  черной  работы.  У  санитара  Трента
отсутствовало чувство меры. Уже после сигнала гасить свет в палатах он  по
нескольку раз в  ночь  заходил  то  к  мистеру  Кигану,  у  которого  была
желудочная фистула, то к Барри Хочкиссу, мучившемуся от  ущемления  грыжи.
Его верность долгу ошибочно принимали за сочувствие. Он никогда ничего  не
упускал, никогда ничего не забывал. На прежних местах  к  нему  относились
по-приятельски; здесь за его работу ему платили любовью. Но сам он  никого
не любил. Когда в третьем часу он бесшумно прибирался между  кроватями,  в
воздухе стоял стон "Трент! Трент!" - точно над полем боя,  проигранного  с
большими потерями. Большой спрос был на него как на писца писем. ("У  меня
времени не больше чем на  двадцать  слов,  мистер  Уотсон",  "Вы  мне  уже
задолжали за три марки, судья".) Случалось,  его  призывали  и  в  женские
палаты. Миссис Розенцвейг, уцепившись за его  руки,  шептала  с  чувством:
"Хороший вы мальчик. Господь вознаградит вас за вашу доброту". Но  Роджеру
не нужно было господне вознаграждение. Ему нужны были  двадцать  долларов,
чтобы послать матери в Коултаун.
   С каждым месяцем вокруг все меньше оставалось  такого,  что  могло  его
удивить. Общение с  сотоварищами  расширяло  его  жизненный  опыт.  Доктор
Гиллиз в свое время умолчал о том, что в санитары идут главным образом те,
кому  больше  некуда  податься,  -  вчерашние  заключенные,  дезертиры  из
иностранных   армий,   лишенные   сана   церковнослужители,    эпилептики,
маньяки-поджигатели, состоящие под надзором, шифровальщики, работающие над
текстами  шекспировских  пьес,  коллекционеры  кукольных  нарядов,  бывшие
штангисты,  преобразователи  мирового  устройства.  Работали  санитары   в
несколько смел, и оттого в общежитии почти никогда не бывало тихо. Роджер,
ложась спать, затыкал уши ватой, не столько, впрочем, от шума -  он  уснул
бы и под завывание бури, и под грохот канонады, -  сколько  от  разговоров
кругом. Образ женщины постоянно витал  в  комнате,  неотвязный,  как  туча
мошкары, возникая то здесь, то там в  смешках,  шепоте,  гоготе  и  долгих
возбужденных рассказах.
   Привычку затыкать уши ватой он перенял  у  Клема,  самого  старшего  из
санитаров. Клем большую часть свободного времени тратил на чтение;  тратил
бы и все, если бы не слабеющие глаза. Полчаса почитав,  он  полчаса  сидел
неподвижно, закрыв лицо руками, в позе то ли молящегося, то ли впавшего  в
отчаяние. Он был философом. В  тесном  углу,  где  стояла  его  койка,  он
ухитрился соорудить себе  отшельничью  келью,  отгородясь  ящиками  из-под
лекарств и консервов, которые служили и стенами и книжными полками. Больше
всего книг было на  латинском  или  на  английском,  казавшемся  не  более
доступным, чем латынь, попадались также французские и немецкие. СПИНОЗА...
ДЕКАРТ... ПЛАТОН. Вот и приходилось затыкать  уши  ватой.  Роджер  подолгу
задумчиво созерцал звуконепроницаемую голову Клема, склоненную над книгой.
   Большинство пациентов покидало больницу слабыми, но  излечившимися.  На
прощание многие делали  Роджеру  небольшие  подарки  -  сигары,  подтяжки,
образки,  виды  чикагской  набережной  на  почтовых  открытках,  карманные
гребешки, календари с рекламой бакалейных товаров. ("До  свидания,  Трент,
голубчик, спасибо за все!", "До свидания, Трент, вы  были  очень  добры  к
моему мужу. Смотрите же, не забывайте - у нас в доме всегда  найдется  для
вас комната, если будет нужно".) Его любили, а он  не  любил  никого.  Ему
часто приходилось иметь дело с умирающими. Он  твердо  решил  не  задавать
себе тех вопросов, что неминуемо возникают, когда много раз близко  видишь
смерть; но есть решения, выполнить которые не так-то легко.
   В тех случаях,  когда  агония  затягивалась  или  становилась  особенно
тяжкой, больного перекладывали на каталку и везли в специально  отведенное
помещение. У санитаров оно было известно под  довольно  грубым  названием,
которого Роджер никогда не употреблял. Священники входили туда и  выходили
в любое время.  Родственникам  разрешалось  минутку  постоять  на  пороге.
Санитары забегали покурить втихомолку. Разговаривать мешал хрип умирающих,
их дыхание с присвистом. Многие звали мать - так бывает чаще  всего  перед
концом, даже если человеку уже лет под сто. (Это первое и последнее  слово
легко выговорить; в любом языке оно начинается со звука "м".) На  каминной
доске стояла чашка с приготовленными монетками. Роджер  научился  довольно
точно угадывать приближение мига смерти. Он  всякий  раз  напряженно  ждал
этого мига. Ему нравилось выражение "испустить дух". (Вопрос:  куда  потом
дух девается?) Если умирал старый человек, он бестрепетно  глядел  в  лицо
умирающему.  Если  молодой,  он  отворачивался.  Временами  ему   все   же
становилось невмоготу, слишком тяжким было  бремя  таких  впечатлений  для
восемнадцатилетнего. Он с  нетерпением  дожидался  ночи.  Если  ночь  была
ясная, он выносил на крышу охапку  одеял,  расчищал  местечко  в  снегу  и
ложился навзничь, обратив глаза к небу.  Из  ущелья,  в  котором  теснился
Коултаун, виден был только узкий лоскут неба. Он лежал и думал о том,  что
бог, создав такое множество людей, создал также и  множество  звезд,  и  в
этом было что-то отрадное. Должно быть, тут  существует  некоторая  связь.
Среди мириад звезд есть такие, что светят сейчас и обитателям  "Вязов",  а
может  быть,  и  его  отцу,  где  бы  тот  ни  был.  Мысль  о  несметности
человечества уже не подавляла, как прежде.
   Невольно ему все чаще приходили на память загадочные утверждения одного
из его сотоварищей. Питер Богардус прежде был парикмахером, но бросил свое
ремесло из-за расходившихся нервов: стало боязно брать бритву в  руки.  Он
был совершенно лысый, с рябым от оспы лицом. Пить он не  пил,  но  за  ним
водились другие пороки. Зато дело свое он делал едва ли  не  лучше  других
санитаров - куда лучше Роджера, потому что знал не в пример  больше.  ("За
ним только поспевай, - говорила старшая медицинская  сестра  Бергстром.  -
Каждый год человек двадцать от верной смерти спасает".) Он  принадлежал  к
какому-то обществу, зажимавшемуся изучением загробного мира  и  жизни  его
обитателей. Раз он хотел взять Роджера с собой на собрание этого общества,
но Роджер отказался, испугавшись, как бы не пришлось платить за вход. Да к
тому же Питер Богардус бесплатно ему все пересказывал.
   Однажды утром  они  оба  коротали  время  в  палате  умирающих.  Роджер
заглядывал сюда по нескольку раз  в  день,  просто  проведать  несчастных.
Многих, очень многих он сам проводил в  последний  путь.  Другие  санитары
давно заметили, что у него словно особый дар действовать  успокаивающе  на
тех, кто вот-вот должен был "сыграть в ящик".
   ("Трент, а зачем ты этих сморчков все за руку держишь?" - "А  я  держу?
Как-то не думал. Может, им от этого легче".)
   Дежурным в тот день был Богардус. Он расхаживал из угла в угол  и  одну
за другой курил  длинные  желтые  сигареты,  стряхивая  пепел  в  чашку  с
монетками.
   - Знаешь, Трент, - говорил он, -  каждый  человек  живет  столько  раз,
сколько песчинок на дне Ганга.
   Роджер подождал немного. Но ничего не дождавшись, спросил:
   - Как это понимать, Пит?
   - Мы рождаемся снова и снова. Вот, посмотри на этих  троих!  -  Роджеру
смотреть было незачем, он и не глядя знал, что  увидит:  тоскливый  взгляд
из-под полуопущенных век, трясущийся подбородок и щеки. - Им осталось жить
несколько часов. А через сорок девять дней -  семь  раз  по  семь!  -  они
родятся снова. И будут рождаться снова сотни и тысячи раз.
   Роджер вспомнил, он уже слышал когда-то об  этой  причудливой  идее.  В
коултаунской церкви его отец не раз вносил свою лепту на посылку за  океан
миссионеров для вразумления темных  и  невежественных  люден,  веривших  в
подобные же нелепицы. Но сейчас Роджер больше созрел для восприятия  любых
идей, старых и новых, а Коултаун, как ему пришлось убедиться, был и сам не
чужд довольно причудливых идей.
   - Представь себе, друг, огромную лестницу. В каждой новой жизни человек
может  явить  добродетели,  которые  позволят  ему   подняться   выше   на
ступеньку-другую, а может совершить проступки, которые  стащат  его  ниже.
Добродетели самого Гаутамы Будды  и  его  ближайших  последователей  тянут
человечество вверх. И в  конце  концов,  прожив  столько  жизней,  сколько
песчинок на дне Ганга, люди окажутся  на  пороге  высшего  счастья.  Но  -
слушай меня внимательно! - никто из них не переступит  этого  порога.  Они
сами откажутся от высшего счастья. Они предпочтут и дальше рождаться снова
и снова. Предпочтут ждать, когда достигнет порога все человечество - а оно
бесчисленно, как песчинки на дне Ганга, и попадается в нем немало жестоких
и злых. Пока же достойнейшие живут среди нас неузнанными  и  помогают  нам
одолевать ступени той лестницы. Но и тогда,  когда  порога  достигнут  все
люди, все это несметное множество, - даже и тогда никто не переступит  его
и не шагнет в царство высшего счастья, потому что, кроме нашей земли, есть
еще много обитаемых планет, столько, сколько песчинок на дне Ганга.  И  мы
должны ждать очищения всех людей на всех планетах. Разве можно желать себе
счастья, покуда не стали счастливыми все обитатели вселенной?
   Роджер смотрел на него  с  недоумением.  Он  сам  и  его  близкие  были
когда-то счастливы в "Вязах". А Питер между тем продолжал:
   - Видишь ты эту лестницу  -  эту  огромную  лестницу,  Трент?  Попробуй
сосчитать человеческие существа, что толпятся на ней. Вот  в  одном  месте
словно рябь пробежала по  толпе:  это  кто-то  поднялся  сразу  на  четыре
ступеньки - Сократ, или миссис Безант, или Том Пэйн, или Авраам  Линкольн.
Вот в другом месте возникла сумятица -  будто  обвал  в  Скалистых  горах:
кто-то - какой-то миллионер или Нерон  -  упал,  споткнувшись,  и  упустил
пятьдесят или тысячу своих жизней. Никто не стоит неподвижно на  месте.  -
Он продолжал расхаживать взад-вперед, куря свои длинные  желтые  сигареты.
Но вдруг круто повернулся и крикнул: - Долой все, что сковывает дух! Жена,
дети - пустые иллюзии! Доброе имя, честь, достоинство -  все  суета  сует!
Посмотри на этих троих! Иногда умирающим бывает дано заглянуть  на  миг  в
свои прошлые - или будущие - существования. Ты понимаешь,  Трент,  человек
на миг наклоняется над бездной времени и видит все долгие тяготы  прожитых
жизней. А другой, напротив, устремляет взор ввысь, где маячит вдали  порог
блаженства. И открывается им, что однажды наступит конец  существованию  в
нашем полном печалей мире и земная юдоль будет покинута навсегда.
   Роджер вздрогнул. Ему знакомы  были  эти  мгновенные  вспышки  сознания
перед концом - и внезапный  ужас  в  тускнеющем  взгляде,  и  просветление
надежды. А Богардус меж тем остановился рядом в продолжал, понизив голос:
   - Запомни, Трент, - даже число песчинок на дне Ганга  не  беспредельно.
Настанет час, когда  последний  житель  земли  и  последний  инопланетянин
обретут наконец свободу, и тогда каждый из нас станет Буддой.
   Возбуждение Питера передалось двоим из больных. "Судья" Бартлет ворочал
глазами, полными тоскливой мольбы. Пальцы беспокойно  теребили  одеяло,  и
Роджеру понятен был смысл их движений, как понятен был  и  тот  сдавленный
клекот, что слышался в горле умирающего. Он  подошел  и  полотенцем  вытер
Бартлету рот. Потом прокричал ему в самое ухо: "Сейчас я  не  могу  писать
письм