большой.  Слишком
большой для нас. Как ты  думаешь,  что,  если  нам  приспособить  его  под
пансион?
   - Что? Что ты такое говоришь, Софи?
   Софи выхватила из-за спины вывеску и поставила  себе  на  колени.  Мать
несколько секунд смотрела, ошеломленная, потом в гневе поднялась с места.
   - Софи, ты не в своем уме! Как тебе  могло  прийти  в  голову  что-либо
подобное? И где ты откопала эту пакость? Сию же минуту выбрось ее вон!  Ты
просто по молодости лет не понимаешь того, что говоришь.  Удивляюсь  тебе,
Софи.
   В "Вязах" не принято было повышать голос. Констанс заплакала.
   Лили сказала:
   - Мама! Мамочка, дорогая, не торопись, подумай.
   - О чем тут думать?
   Софи подняла голову и, глядя матери прямо в глаза, сказала размеренно и
веско:
   - Папа одобрил бы это. Папа сам посоветовал бы нам так поступить.
   Мать вскрикнула, точно от удара.
   - С чего ты это взяла, Софи?
   - Кто любит, тот постоянно думает о тех, кого любит. Вот и папа  думает
о нас. И надеется, что мы найдем выход - именно что-нибудь вроде этого.
   - Девочки, ступайте, оставьте меня вдвоем с Софи.
   - Я тоже останусь, мама, -  возразила  Лили.  -  А  ты,  Констанс,  иди
погуляй в саду.
   Констанс обхватила колени матери.
   - Я не хочу уходить одна. Мамочка, позволь мне не уходить.
   Слова Софи так потрясли Беату, что после первой вспышки ей не удавалось
вновь овладеть своим голосом. Вся дрожа, она отошла к дальнему  окну.  Она
чувствовала, что ей некуда деться,  что  ее  силон  втаскивают  обратно  в
жизнь.
   - Наверно, папе было бы неприятно  знать,  что  мы  ходим  в  обносках,
вечерами сидим без света. Он надеется, что мы здоровы  и  благополучны,  -
как мы надеемся, что здоров  и  благополучен  он.  Скоро  зима.  Пусть  ты
запасла овощей и фруктов, но придется покупать муку, да мало ли еще что. И
потом Констанс - она ведь растет, ей нельзя совсем без мяса. Так сказано в
книжке, которую мы недавно читали. А как чудесно было бы написать Роджеру,
что он может больше не посылать нам денег.  Ведь,  наверно,  они  ему  еще
нужнее, чем нам. Я знаю, содержать пансион не  так  просто,  но  ты  такая
прекрасная хозяйка, мама, ты сразу сумеешь наладить дело.
   Лили подошла к матери и поцеловала ее.
   - Давай попробуем, мама, - сказала она негромко.
   - Но, Софи, Софи, как ты не понимаешь - никто в наш дом не пойдет.
   - Мистер Сорби из "Иллинойса" всегда очень добр ко мне. Как-то  раз  во
время дождя он разрешил мне продавать лимонад у него  в  холле  и  сказал,
чтобы я и впредь приходила, когда захочу.  Иногда  в  "Иллинойс"  наезжает
столько народу, что там не хватает места, и  многим  приходится  всю  ночь
просиживать в креслах внизу -  даже  дамам.  Раньше  он  в  таких  случаях
посылал кое-кого к миссис Блейк, но миссис Блейк сломала ногу и теперь  не
может  брать  постояльцев.  А  еще,  говорят,  школьным  учительницам   не
нравится, как в "Иллинойсе" кормят. Я думаю, они бы охотно  столовались  у
нас. И даже жить им наверняка было бы приятней у нас, чем у миссис  Боумен
или у миссис Гаубенмахер.
   Мать растерянно покачала головой.
   - Но, Софи, ведь у нас ничего нет: ни стульев, ни столов, ни  кроватей,
ни постельного белья.
   - Мы с Лили отлично обойдемся без своих  письменных  столиков  и  можем
спать в одной кровати. Два стула мне  обещала  мисс  Томс.  А  Порки  даст
кровать, стул, стол и два коврика на пол.  И  еще  он  починит  ту  старую
кровать, что стоит на чердаке. Две комнаты можно  обставить  хоть  сейчас.
Вот уже кое-что для начала.
   - Попробуем? - сказала Лили.
   Констанс подбежала к матери и обняла ее.
   - Неужели мы опять станем жить как все люди!
   - Ну хорошо, -  сказала  мать.  -  Зажгите  кто-нибудь  свечку.  Пойдем
посмотрим верхние комнаты.
   - Мама, - сказала Софи. - У меня есть керосин. Позволь мне  сегодня  же
засветить лампу и гостиной. Кому охота селиться в доме, где всегда  словно
траур.
   На следующее  утро  -  это  было  15  сентября  -  Лили  взобралась  на
лестницу-стремянку и приколотила  вывеску  к  одному  из  вязов  у  ворот.
Вечером прогуливающихся мимо дома прибавилось  -  коултаунские  жительницы
спешили взглянуть на этот вещественный знак смехотворного самообмана.
   - "Приют уголовника" - куда более подходящее название.
   - А еще лучше: "Арестантская услада".
   Назавтра, когда Софи проходила по Главной улице, около нее  остановился
тарантас доктора Гиллиза.
   - Привет, Софи!
   - Доброе утро, доктор Гиллиз.
   - Что с тобой сегодня? Сияешь, будто именинница.
   - Да, пожалуй, вроде того.
   - Что это я слышал, будто вы надумали открыть в "Вязах" пансион?
   - Мы правда надумали, доктор Гиллиз. И вот  что  мне  сейчас  пришло  в
голову, доктор Гиллиз: может, у  вас  случится  выздоравливающий  пациент,
которому нужен покой и домашний уход. Мама очень вкусно готовит. А  насчет
ухода - это уж мы все постараемся...
   Доктор Гиллиз хлопнул себя по лбу.
   - До чего ж кстати! - воскликнул он. - Скажи своей маме, что  я  к  ней
зайду сегодня часиков в семь. - И в тот же вечер было решено,  что  миссис
Гилфойл, поправляющаяся после тяжелой болезни, на две недели  поселится  в
"Вязах". "Куриный бульон, ваш прославленный яблочный компот,  иногда  яйцо
всмятку".
   Софи зашла в "Иллинойс" и поделилась своими планами с  мистером  Сорби.
"Может,  иной  раз,  если  у  вас  будет  переполнено,  мистер  Сорби,  вы
кого-нибудь направите к нам. Сейчас у нас живет  миссис  Гилфойл  и  очень
довольна". Три дня спустя явился от него странствующий  проповедник,  брат
Йоргенсен,  который  чересчур  уж  усердно  занимался  в  баре  "Иллинойс"
спасением душ.
   С новой учительницей коултаунской средней школы Софи сама заговорила на
улице. "Мисс Флеминг, меня зовут  Софи  Эшли.  Моя  мать  недавно  открыла
пансион в "Вязах" - вон в том доме, что виднеется за деревьями. Обед у нас
в полдень. Цена - тридцать пять центов, но кто обедает каждый день, раз  в
неделю получает обед бесплатно. Моя мать очень вкусно  готовит".  Дельфина
Флеминг сразу же пришла пообедать, попросила показать  комнату  и  прожила
два года. В школьном совете к  этому  отнеслись  неодобрительно,  но  мисс
Флеминг была "с востока" - если быть точным, из Индианы, -  и  от  нее  не
приходилось ждать особой щепетильности в моральных вопросах. Попал  как-то
в "Вязы" пожилой торговый агент, за ним еще один, им понравилось.  Куриный
бульон с клецками  и  Rostbraten  [жаркое  (нем.)]  Беаты  Эшли  приобрели
популярность в коммивояжерских кругах, и голос Лили Эшли тоже. "Можешь мне
верить, Джо, я в жизни не слышал ничего подобного. "О край  родной,  милей
тебя  нет  в  мире!"  А  ведь  дочь  убийцы,  подумать  только!"  Пришлось
оборудовать третью комнату, а потом и  четвертую.  Поддавшись  на  уговоры
Софи, Беата пекла по праздникам свои знаменитые немецкие имбирные пряники,
а Софи продавала их в холле "Иллинойса". Памятуя пример  миссис  Уиттимор,
она экономила на чем могла. В дни забоя свиней она отправлялась с тележкой
за три мили на ферму Беллов, где  Роджер,  бывало,  на  каникулах  помогал
полоть грядки, доить коров, управляться с сенокосом. Оттуда она  привозила
свиной жир и сама варила мыло,  а  мать  прибавляла  в  него  лаванды  для
запаха. Закваску  для  теста  она  тоже  готовила  сама.  Плита  на  кухне
разжигалась с помощью стального бруска и кремня. Экономить  по  мелочам  -
занятие, которое не назовешь монотонным. Софи,  не  робея,  торговалась  в
лавках. Вместо жалостливой снисходительности  к  ней  стали  относиться  с
недоуменным уважением. Мужчины дружелюбно здоровались с нею при  встречах;
порой уже и кое-кто из женщин отвечал на ее приветствия  коротким  кивком.
Бывшие одноклассницы перешептывались и хихикали, когда она проходила мимо.
Мальчишки дразнили ее: "Старье берем! Старье берем!  Почем  нынче  старье,
Софи?"
   А между тем происходили странные вещи.
   Неделю спустя после того, как у  ворот  "Вязов"  появилась  пресловутая
вывеска, в сапожную мастерскую Порки вошла  Юстэйсия  Лансинг  в  глубоком
трауре, который был ей удивительно к лицу. Она выбрала послеобеденный час,
когда на улицах Коултауна почти не  бывает  прохожих.  У  туфель  Фелиситэ
прохудились подметки. Уже сговорившись о починке, Юстэйсия вдруг спросила:
   - Порки, вы, кажется, бываете у Эшли?
   - Захожу время от времени.
   - Верно это, будто они решили открыть пансион?
   - Так говорят.
   - Порки, вы из тех людей, что умеют хранить секреты. Я  хочу  попросить
вас об одной секретной услуге.
   Лицо Порки не выразило ровно ничего.
   - Нужно, чтобы вы зашли ко мне, взяли сверток,  который  я  приготовлю,
отнесли его в "Вязы" и оставили там на заднем  крыльце  -  но  так,  чтобы
никто ничего не знал об этом. В свертке будет дюжина простынь и по  дюжине
наволочек и полотенец. Возьметесь вы это сделать, Порки?
   - Да, мэм.
   - Только придите за свертком после того, как стемнеет. Вы найдете его в
кустах, у самой калитки.
   - Да, мэм.
   - Спасибо, Порки. И сверху, пожалуйста, положите вот эту карточку.
   На карточке было написано: "От доброжелателя".
   В другой раз к Порки наведалась мисс Дубкова,  городская  портниха,  ей
понадобилось прибить отвалившийся каблук.
   - Порки, вы как будто знакомы с семейством Эшли?
   - Да, мэм.
   - У меня нашлись два лишних стула. Могли бы вы нынче вечером  захватить
их у двери моего дома, снести в "Вязы" и оставить на заднем крыльце?
   - Да, мэм.
   - Только чтобы, кроме нас с вами, никто не знал.
   И много чего еще в эти первые недели неведомо как  попало  на  задворки
"Вязов": кресло-качалка, три одеяла,  не  новые,  но  чистые  и  аккуратно
заштопанные, большой картонный короб, а в нем набор ножен, вилок  и  ложек
разных размеров, чашки с блюдцами и суповая миска - возможно, то  был  дар
прихожанок методистской церкви.
   Молодые коммивояжеры, как правило, в "Вязы" не обращались. Им это  было
не по карману. Они ночевали - двадцать пять центов за  ночь  -  в  большой
общей  комнате  в  "Иллинойсе"  под  самой  крышей,  где  беспрепятственно
разгуливал ветер. А если кто и являлся, миссис Эшли отказывала с  ходу.  У
нее было три дочери, а злых языков в городе хватало. Но однажды  январским
вечером она отступила от своего  правила  и  сдала  комнату  человеку  лет
тридцати, который пришел, держа в одной руке саквояж, а в другой - чемодан
с образцами товара. В половине десятого  Беата  выгребла  из  плиты  золу,
заперла оба хода, парадный и черный, и везде погасила свет.  Ночью,  около
двух часов, ее разбудил запах гари. Она подняла с постели дочерей  и  мисс
Флеминг, учительницу математики. Все вместе они спустились вниз и увидели,
что кухня полна дыму. Учительница бросилась вперед,  задыхаясь  и  кашляя,
пробежала к черному ходу и настежь распахнула дверь.  Густой  пахучий  дым
шел  из  топки,  где  догорала  куча  какой-то  розовой  бумаги.  С  огнем
справились легко. Потом сварили какао на  всех  и,  подкрепившись  горячим
питьем, подождали, пока окончательно не выветрился дым. Вернувшись к  себе
в  комнату,  миссис  Эшли  обнаружила  там  разгром  точно  после  обыска.
Содержимое ящиков было разбросано по всему полу.  У  пальто,  висевшего  в
гардеробе,  оказалась  распорота  подкладка.  Ножом  был  взрезан  матрац,
располосована подушка. Даже картины валялись отдельно от рам.
   Полковник Стоц из Спрингфилда ненавидел семью Эшли лютой ненавистью. Он
рассчитывал, обыскав комнату миссис Эшли, напасть  на  след  организаторов
побега. Найти какие-нибудь письма, быть может даже недавно  полученные  от
беглеца.  Или  хоть  фотографию,  которую  можно  будет  воспроизвести  на
розыскных афишах.
   За всю свою супружескую жизнь Джон Эшли всего  четыре  раза  уезжал  из
дому, и то не больше чем на одни сутки. У Беаты не было никаких его писем,
кроме тех, что он ежедневно  писал  ей  из  тюрьмы.  Эти  письма  исчезли.
Исчезла и единственная его фотография,  старый  выцветший  дагерротип,  на
котором он улыбался во весь рот, высоко подняв на руках двухлетнего  сына.
Утром дочери с изумлением смотрели на свою мать. По ее лицу никогда нельзя
было угадать, что творится у нее на душе; не было на нем и  сейчас  следов
страха или тревоги. Казалось, прямой выпад врага еще придал ей силы.
   Время текло, и Беата Эшли постепенно  выходила  из  оцепенения.  Работа
требовала всех сил. У тех, кто держит пансионеров, отдыха не  бывает.  Для
Констанс это была увлекательная игра. Она никогда  не  уставала,  даже  по
понедельникам, после целого дня стирки. Лили словно вернулась на землю  из
дальней страны грез, где постоянно витала раньше. В доме с утра до  вечера
шла уборка, стряпня, мытье посуды. Но в  город  по-прежнему  никто,  кроме
Софи, не ходил. У Лили и желания не было. Констанс хотелось до смерти,  но
Софи понимала: девочка  еще  недостаточно  закалена,  чтобы  выстоять  под
косыми взглядами вчерашних школьных подруг.  Роджер  теперь  каждый  месяц
посылал матери долларов по десять-двенадцать. При этом он  коротко  писал,
что все у него идет хорошо, но не сообщал ни имени, ни адреса, по которому
она могла бы  ответить.  Софи  делала  все  покупки,  получала  деньги  от
жильцов, добывала мебель, обставляла еще и еще комнаты и  носилась  все  с
новыми "идеями". Брату она слала длинные письма. Каким счастливым был  для
нее тот день, когда она смогла написать ему, что  уплатила  налоги.  Город
полувраждебно, полувосхищенно следил за ее делами. Про нее  говорили,  что
она "на два ярда под землей видит". В Коултауне редко бывали аукционы,  но
порой вдруг станет известно,  что  в  том  или  другом  доме  распродается
имущество - то ли за смертью хозяев, то ли по  случаю  переезда  в  другой
город. И Софи уже тут как тут. А то где-нибудь натворит бед огонь вкупе  с
чрезмерным усердием добровольной пожарной команды - Софи и здесь  окажется
вовремя,  чтобы  задешево  приобрести   поврежденные   простыни,   оконные
занавески, матрацы, старые  платья  и  ночные  горшки.  Когда  баптистская
церковь  у  пруда  Старой  каменоломни  прекратила   существование,   Софи
выторговала старенькое пианино церковной воскресной  школы  за  пятнадцать
долларов с рассрочкой на пять месяцев. Она купила  вторую  корову.  Завела
уток, попробовала завести и индеек, но тут у нее ничего не вышло. К  концу
мая 1904 года в доме сдавалось уже восемь комнат.  В  теплую  погоду  даже
"Убежище" использовали под жилье. Миссис Свенсон снова появилась на  кухне
в качестве наемной служанки. После истории с обыском Лили пришло в  голову
- считалось, во всяком случае, что это пришло в голову Лили, -  предложить
Порки, чтобы он поселился в "Вязах", в маленькой комнатке около кухни.  За
стол и квартиру он делал всю тяжелую работу по дому и приходил на помощь в
тех экстренных случаях, без которых никогда не обходится  в  гостиницах  и
пансионах. То с кем-нибудь приключится сердечный припадок, то  конвульсии.
Один из жильцов  запьет,  другой  вдруг  окажется  лунатиком,  у  третьего
случится покража. Миссис Эшли изучила психологию  разъездного  торговца  -
вечного  кочевника,  хвастуна  поневоле,  лицедея  в  принудительной  роли
баловня удачи ("Ах, миссис Эшли, столько заказов сегодня,  не  представляю
даже, как я их выполню"); такой пьет, чтобы легче  уснуть,  а  уснув,  всю
ночь борется с кошмаром, навеянным издевательской бессмыслицей бытия.  Она
знала и о тех черных минутах, когда  лезвие  бритвы  подрагивает  в  руке.
Первое время мать и дочери, перемыв посуду, уходили наверх и, собравшись в
комнате миссис Эшли, занимались, как и прежде, чтением  вслух.  Но  вскоре
Беата поняла, что не хорошо в этот  час  предоставлять  постояльцев  самим
себе; мысль о живых человеческих существах,  томящихся  наедине  со  своей
тревогой, тоской или отчаянием, не давала ей покоя. Она чувствовала, как с
наступлением сумерек нарастает внутреннее беспокойство у обитателей  дома.
И тогда в обычай вошло коротать вечера  в  большой  гостиной  внизу.  Мать
садилась за пианино,  Лили  пела.  Один  за  другим  квартиранты  тихонько
пробирались в гостиную. Многие оставались и  дольше  -  послушать  чтение.
Летом в жаркие вечера переходили в беседку  над  прудом;  зачастую  просто
сидели там молча, завороженные лунной дорожкой, серебрящейся на  пруду,  и
глухой воркотней медленно скользящих по воде уток.
   Беата Эшли превосходно справлялась с  ролью  содержательницы  пансиона.
Чтобы предупредить  возможные  нарушения  порядка,  она,  как  это  делают
опытные  учителя  в  школе,  установила   твердые   правила,   превышавшие
обыкновенные нормы  житейского  обихода.  Она  требовала,  чтобы  к  столу
являлись точно в назначенное время, чтобы никто не начинал есть,  пока  не
будет прочитана молитва, чтобы мужчины были в пиджаках и при галстуке,  не
забывали бы пропускать  дам  вперед,  соблюдали  приличия  в  разговоре  и
воздерживались от неумеренных комплиментов  прислуживавшим  за  столом.  И
кое-кому случалось, явившись в "Вязы" вторично, получить отказ. Неудачники
потом острили в баре, что их не сочли достойными общества висельников,  но
такие остроты все чаще повисали в воздухе. А слухи о "Вязах" множились - и
курятина там отменная,  и  кофе,  какого  больше  нигде  не  отведаешь,  и
простыни пахнут лавандой, и утром тебя будит не удар сапогом  в  дверь,  а
ангельский голосок, окликающий тебя по имени.  Пока  длился  процесс  и  в
первые месяцы после побега Эшли сестры не раз замечали во время  вечернего
чтения, что мать словно не слышит того, о чем говорится в  книге,  -  даже
если читает она сама. Перелом  наступил  летом  1903  года.  По  вторникам
читали  тогда  французский  перевод  "Дон  Кихота".  Приключения   рыцаря,
видевшего мир полным недобрых волшебников  и  жестоких  несправедливостей,
которые взывали об исправлении, показались Беате не  смешными,  а  глубоко
правдивыми. Застыв с иголкой в руке, она  слушала  рассказ  о  беззаветной
верности рыцаря крестьянской девушке, которую он объявил прекраснейшей  из
дам. Потом читали "Одиссею".  Там  речь  шла  о  человеке,  подвергавшемся
многим испытаниям на чужбине; богиня  мудрости,  сероокая  Афина  Паллада,
являлась поддержать его дух в минуту уныния и обещала, что он благополучно
вернется домой к любимой жене. Намаявшись за день, умиротворенная чтением,
Беата спокойно засыпала.
   Как ни трудились миссис Эшли и ее дочери, доходы были  скудны.  Хорошо,
если  удавалось  сводить  концы  с  концами.  Одни  квартиранты  сменялись
другими, но гости в "Вязах" бывали редко. Доктор Гиллиз являлся по вызову,
всякий раз говорил хозяйке несколько добрых слов, но  только  на  ходу.  В
воскресенье  заглядывала  иногда  миссис  Гиллиз  или  Вильгельмина  Томс.
Впрочем, была одна постоянная  гостья  -  мисс  Ольга  Дубкова,  городская
портниха. Каждую вторую среду вечером она  неизменно  появлялась  в  доме.
Миссис Эшли встречала ее с прохладцей, но  девочки  всегда  радовались  ее
приходу. Она приносила городские, и не только городские, новости.
   Ольга Дубкова  -  если  верить  молве,  русская  княжна  -  застряла  в
Коултауне  не  от  хорошей  жизни.  Ее  отец,  преследуемый  полицией   за
революционную деятельность, бежал в  Константинополь  с  больной  женой  и
двумя дочерьми. Оттуда он перебрался в Канаду, в углепромышленный городок,
где русские друзья помогли ему устроиться,  но  тамошний  климат  оказался
вреден для его жены, и он с готовностью-принял предложенное  ему  место  в
Коултауне. К двадцати одному году Ольга Дубкова похоронила всех близких и,
оставшись  бед  всяких  средств,  начала  зарабатывать  на  хлеб   шитьем.
Большинство жительниц Коултауна сами шили и перешивали себе  платья,  сами
обшивали и своих детишек.  Значительным  событием  местной  жизни  издавна
являлись  свадьбы;  мисс  Дубкова  еще  повысила  их  значение.  Она  была
признанным авторитетом по части мод и приданого; ее советы  насчет  разных
тонкостей бр