не  вечером  я
уехал из города, но наутро вернулся, проехав в ящике под вагоном товарного
поезда. До полудня я скрывался в ближайшей роще..."
   Продолжая диктовать, она расхаживала по четырем тесным комнаткам  своей
квартиры, доставая из разных потайных мест пачки денег.
   - Теперь адрес на  конверте:  "Прокуратура  штата  Иллинойс.  Прокурору
штата". А теперь ступай в ванную, вымой лицо и жди в моей спальне, пока  я
тебя не позову.
   Она написала письмо и тогда только позвала его.
   - Ты сегодня же поездом 12:20 уедешь в Чикаго. Выйдешь из моего дома  с
черного хода. Пойдешь по тропке в обход здания  суда.  Не  показывайся  на
вокзале; вскочишь в поезд тогда, когда паровоз будет въезжать на  мост  за
водокачкой. Отправляйся прямо в Канаду - в город Галифакс. Там  сядешь  на
пароход, идущий в Санкт-Петербург. Когда наша семья  ехала  в  Америку  из
Парижа, мы тоже высадились в Галифаксе. Там тогда существовало нечто вроде
русского клуба. Его члены встречали эмигрантов из России  и  оказывали  им
помощь на  первых  порах.  Как  только  удастся,  купи  рабочее  платье  и
хорошенько измажь его. Ты - из маленького городка  в  провинции  Альберта:
там одно время работал мой отец. Пока не  приедешь  в  Россию,  ты  должен
играть  роль  туповатого  паренька,   выросшего   в   захолустной   глуши.
Английского ты почти не знаешь, да и по-русски говоришь с  трудом,  потому
что ты умственно отсталый... Только не связывайся ни  с  кем  в  пути.  Не
затевай никаких ссор.  Пусть  все  видят,  что  ты  -  дурачок.  Вот  тебе
рекомендательное  письмо.  Здесь  сказано,  что  ты  -  сирота...  честен,
трудолюбив... добрый христианин.  Ребенком  ты  перенес  тяжелую  болезнь,
оттого и поотстал в своем развитии. Письмо написано по-английски,  но  под
ним стоит подпись приходского священника  из  этого  городка  в  Альберте.
Когда попадешь в Галифакс, спрашивай русских. Говори всем, что ты едешь  в
Россию, чтобы найти свою бабушку; кроме нее, у тебя никого нет. Адреса  ее
ты не знаешь. Знаешь только, что она живет в Москве. Вот тут  написано  ее
имя и фамилия... Не знаю, как ты со всем этим  справишься.  Не  знаю,  где
раздобудешь документы. Будем надеяться, что бог поможет. Вот  тебе  двести
долларов... А сейчас напиши несколько строк матери и сестрам, на большее у
тебя времени нет. Я сегодня увижу твою мать. Я ей  все  расскажу.  Могу  я
передать ей, что ты обещаешь не задержать своего признания властям?
   - Да, Ольга Сергеевна.
   - Когда доберешься до России, напиши мне.  Пиши  по-русски.  Но  матери
первые годы не пиши. - Она перешла на русский язык. - Да благословит  тебя
бог, милый Георгий. Да ниспошлет он тебе истинное  раскаяние  и  снимет  с
тебя тяжкое бремя совершенного тобою греха.  Ты  убил  человека,  и  ты  в
двойном ответе перед творцом и его творениями.  Матерь  божия  -  источник
утешения для всех, а особенно для нас - странников и  изгнанников.  Уповай
на нее, и она не оставит  тебя  в  беде.  А  теперь  ступай!  Ступай,  мой
мальчик!
   Он низко склонился над ее рукой. Еще минута, и его уже не было в доме.
   Около четырех часов Ольга Сергеевна  пришла  в  "Сент-Киттс".  Юстэйсии
довольно было взглянуть на ее лицо,  чтобы  понять:  она  принесла  важные
новости. Юстэйсия кликнула Фелиситэ, и та  простояла  за  ее  креслом  все
полчаса, пока длился разговор.
   Ольга Сергеевна рассказала им все. Положила на стол коротенькую записку
Джорджа. Повторила его торжественное обещание.
   - Chere Eustachie, как только я получу известие, что  Джордж  прибыл  в
Россию, я отошлю написанное его рукой признание в Спрингфилд.
   Юстэйсия сжала руку Фелиситэ. Потом тихо спросила у мисс Дубковой:
   - Вы не думаете, что нужно рассказать все Беате?
   - Это вам решать. Я бы не торопилась.
   Скорбное, но не искаженное горем лицо Юстэйсии вдруг осветилось.
   - Я знаю, что делать: я все расскажу сегодня Роджеру.
   Фелиситэ тихо сказала:
   - Maman, Роджер уже почти все это  знает.  Я  с  ним  говорила  сегодня
утром.
   Юстэйсия изумленно взглянула на дочь.
   - Ольга, - сказала она. - Есть ли у него деньги?
   - У него есть деньги. Есть надежда. Есть мужество. Есть вера. Есть  ум.
Идите к себе, Юстэйсия, вам нужно отдохнуть.
   - И помолиться, - шепнула Юстэйсия, целуя ее.


   Даль за далью... Горный кряж за горным кряжем...
   Великий русский актер, прославившийся в  начале  нашего  века,  впервые
привлек внимание публики в трактирах, где подавал  кушанья  гостям.  Найдя
себе партнера, опустившегося старого циркача, он разыгрывал с его  помощью
немудреные  клоунады,  сочетая  их  с  исполнением   прямых   обязанностей
трактирного слуги. Джордж говорил  по-французски,  партнер  -  по-немецки.
Партнер всегда играл одну роль - привередливого  клиента,  а  Джордж-слуга
каждый день изображал новый характер: то это был слуга-мечтатель, то истый
энтузиаст  своего  дела,  то  мрачный  человеконенавистник.  Лучше   всего
удавался ему слуга злобствующий; недаром было говорено, что лицом он похож
на разозленную рысь. Джордж обливал своего "немца" супом, наступал ему  на
ноги, извлекал из его карманов хозяйские  вилки  и  ножи.  Шум  поднимался
страшный,  число  посетителей  увеличивалось  с  каждым  днем.  Их   стали
приглашать "учинять скандалы" в более дорогие рестораны. Потом  предложили
ангажемент в качестве клоунов в загородный увеселительный парк.  Появились
первые афиши с крупно набранным  именем  "ГЕОРГИЙ".  А  там  не  замедлило
последовать приглашение в местный  театр  на  амплуа  комика-буфф.  Джордж
оказался неподражаемым исполнителем фарсовых старичков. Но, впрочем, скоро
он достиг положения, которое позволяло ему выбирать роли  по  собственному
вкусу. Единственное, от чего он неизменно отказывался, это от  заграничных
гастролей. А между тем заезжие иностранцы,  кому  посчастливилось  видеть,
как Джордж играет - в собственных  переводах  -  Гамлета,  Лира,  Макбета,
Фальстафа,  Тартюфа.  Мнимого   больного,   по   возвращении   на   родину
рассказывали о  нем,  захлебываясь  от  восторга.  В  1911  году  Юстэйсия
получила от Ольги Сергеевны из Москвы письмо, где говорилось,  что  у  нее
недавно гостила приятельница, молодая "оперная примадонна".  Они  много  и
любовно, мешая смех со слезами, вспоминали о  годах,  прожитых  вместе  во
Франции, в Шарбонвилле. Наконец  Джордж  написал  и  сам.  К  письму  были
приложены фотографии его детей. Но после 1917 года ни от него, ни от Ольги
Сергеевны письма больше не приходили. Оба, видно, затерялись в  водовороте
тех бурных времен.


   Когда Роджер в четыре часа подошел к мастерской  Порки,  у  дверей  уже
дожидался двоюродный брат Порки Стэн (Стэндфаст Роули),  держа  на  поводу
двух оседланных лошадей. Стэн, тоже старый знакомец, был еще более скуп на
слова, чем его двоюродный брат.  Он  работал  конюхом  в  платной  конюшне
Билбоу. Поздоровавшись, Стэн тотчас же исчез. А Роджер  и  Порки  сели  на
лошадей и не спеша стали подниматься в гору.
   Члены секты ковенантеров жили в одинаковых деревянных домиках, стоявших
вокруг молельни на вершине Геркомерова холма. То  была  одна  из  довольно
многих общин, что, подобно неким рудиментарным органам, уцелела от  времен
освоения Дикого Запада, двигаясь постепенно в глубь страны - из Виргинии в
Кентукки, а  оттуда  в  Теннесси  и  дальше.  Обособленность  ковенантеров
объяснялась не только религиозными причинами, но и тем,  что  в  их  жилах
текло немало индейской крови. В те далекие  времена  белые  мужчины  часто
брали индианок в жены или сожительницы, но никогда не бывало, чтобы индеец
женился на белой женщине;  поэтому  в  семьях  сохранялись  фамилии  белых
людей. Большинство обитателей Геркомерова холма составляли Горумы,  Роули,
Коббы, О'Хара и Рэтлифы. Из поколения  в  поколение  они  жили  охотничьим
промыслом, но, когда дичь в  окрестных  лесах  перевелась,  младшие  члены
общины стали находить себе работу в  Коултауне  -  сперва  чаще  всего  на
железной дороге и в конюшнях. Трезвенники  в  силу  обычая  и  воспитания,
добросовестные и трудолюбивые, они скоро заслужили в городе добрую  славу.
Их охотно нанимали швейцарами и дворниками в банк,  в  гостиницу,  в  суд,
даже в тюрьму. Для них, привыкших вольно передвигаться на вольном воздухе,
нестерпима была бы  работа  продавца  в  тесной  лавке,  и  уж  подавно  -
многочасовой труд шахтера под землей. В школе ребята с  Геркомерова  холма
не  заводили  друзей  вне  своего  круга  -  Порки  тут  был  единственным
исключением. Они мало говорили, редко улыбались и  отличались  незаурядным
упорством. Их отцов и дедов можно было увидеть в городе  лишь  в  те  дни,
когда они, зажав в кулак деньги, шли в банк платить  налоги.  Жила  община
бедно, это знали все. По словам одного выдающегося экономиста из бара  при
гостинице "Иллинойс", они были "бедны как церковные крысы".  Женщины  шили
из домотканой материи платья и покрывала для кроватей.  Мужчины  мастерили
разные поделки из конских и оленьих шкур. Но в Коултауне они своих изделий
не  продавали  (многие  испытывали  непримиримую  вражду  к  коултаунцам),
предпочитая искать для них сбыт в других, куда более  отдаленных  районах.
Правда,  некоторые  из  женщин   постарше   нанимались   в   состоятельные
коултаунские семьи служанками, но всегда  оговаривали  при  этом,  что  не
позже семи часов вечера должны быть уже дома, на Геркомеровом  холме.  При
многих домиках на холме были ульи. Но мед везли продавать в другие  места;
только Эшли да  Гиллизы  получали  его  порой  в  подарок.  Геркомеровская
детвора, посещавшая городские школы, вела себя со  степенностью  маленьких
мужчин и женщин, особенно в старших классах. Простая домотканая одежда  их
отличалась безупречной чистотой, и от нее  всегда  пахло  щелочным  мылом.
Прочих школьников забавляли причудливые имена,  данные  им  при  крещении.
Иногда эти имена заимствовались из Библии, но  чаще  -  из  двух  книг,  с
которыми не расставались первые переселенцы, двинувшиеся на  Дикий  Запад:
"Путь пилигрима" и  "Жизнеописания"  Плутарха.  Были  тут  и  Христианы  и
Добродеи и немало Ликургов, Эпаминондов, Солонов и Аристидов. У  восточных
плантаторов в ход шли больше имена  плутарховых  воинов  и  тираноубийц  -
Кассий, Цинциннат, Брут, Гораций;  ковенантеры  же  отдавали  предпочтение
мудрецам. Их мальчики, сильные и физически  хорошо  развитые,  сделали  бы
честь любой спортивной  команде;  однако  старейшины  секты  запрещали  им
принимать участие в школьных субботних играх, считая, что прообразом  этих
игр служат ненависть, мстительность и стремление истреблять себе подобных.
   В семидесятые  и  восьмидесятые  годы  горожане  немало  глумились  над
обитателями Геркомерова холма, называя их "кликушами", "трясунами", а то и
просто "юродивыми"; но  мало-помалу  их  образцовая  честность  и  строгий
аскетический образ жизни завоевали им своеобразное недоуменное уважение. В
течение многих лет молодые ковенантеры  женились  только  на  девушках  из
своей же общины, так что каждый  из  нынешних  жителей  селения  сам  себе
доводился  родственником  в  каком-то  колене.  Правда,  еще  в   середине
шестидесятых годов они слышали о тех нежелательных  последствиях,  которые
подобные  браки  могут  иметь  для  потомства.  Им  об  этом   рассказывал
предшественник  доктора  Гиллиза,  так  же  как  и  сам  он  впоследствии,
избранный конгрегацией на должность общинного  врача.  Старейшины  слушали
его  внешне  бесстрастно,  однако  же  несколько  встревожились  -  доктор
Уинстид, по счастью, был превосходным лектором. После его лекции в  общине
был заведен новый  обычай:  время  от  времени  тот  или  иной  старейшина
совершал путешествие в один из восточных  штатов,  где  имелись  поселения
родственных сект. Оттуда они привозили невест и женихов для геркомеровской
молодежи (но не на основе взаимности). Доктор Гиллиз догадывался,  хотя  и
не мог знать наверное, что тут не обходилось без денежных расчетов.
   А в то же время упорно держался неизвестно  кем  пущенный  слух,  будто
жизнь на Геркомеровом холме  отнюдь  не  так  безгрешна,  как  кажется  со
стороны. Говорили, что воскресные вечерние службы в молельне заканчиваются
беснованьем,  плясками  и  выкриками  "на  непонятных  языках"  -  словом,
"настоящими оргиями", по выражению видных философов-моралистов из бара при
гостинице "Иллинойс". Но поскольку ни один посторонний ни разу не пробыл и
трех минут ближе, чем  в  пятидесяти  ярдах  от  молельни,  проверить  эти
рассказы не представлялось возможным.
   Порки оставил Роджера перед домом своего деда, а  сам  пошел  привязать
лошадей.
   Дьякон сидел в плетеном кресле-качалке на узенькой галерее,  заменявшей
парадное крыльцо. Ноги его были укрыты домотканым одеялом.  Он  был  очень
смуглый, с такими же, как и у внука, черными,  лишенными  блеска  глазами.
Индейские лица почти не меняются с тридцати лет до семидесяти.
   - Извините, что не встаю вам навстречу, мистер  Эшли,  -  сказал  он  и
жестом пригласил Роджера сесть на стул рядом.
   Он повернулся и долгим взглядом посмотрел на гостя. Роджер почувствовал
благоговейный трепет, а потом нежность.  У  него  никогда  не  было  деда.
Наконец Дьякон заговорил.
   - Знаете ли вы, что ваш отец пришел на помощь  нашей  общинной  церкви,
когда ей понадобилась помощь?
   - Нет, Дьякон, - с удивлением ответил Роджер.
   Последовала одна из долгих индейских пауз, к которым  Роджер  привык  с
детства. Они были как глубокий живительный вдох.
   - В то время вам было, наверно, лет одиннадцать.  Наша  церковь  стояла
тогда вон на том крутом холме. Весна принесла  с  собою  неделю  проливных
дождей. Со всех склонов стала оползать земля. Однажды среди  ночи  церковь
скатилась в долину. Она несколько раз перевернулась и разбилась в щепки.
   Снова долгая пауза.
   - На следующей неделе, как только дороги  вновь  стали  проезжими,  ваш
отец приехал сюда. Он дал старейшинам сто пятьдесят долларов.
   Пауза.
   - Это было намного больше, чем он мог себе позволить.  Вы  знаете,  что
ваш отец не был богатым человеком?
   - Я начал понимать это лишь в последние годы, Дьякон. Дома отец никогда
не говорил о деньгах.
   - Мы отдавали ему долг понемногу, частями, но каждый цент из тех денег,
что мы ему приносили, он употреблял на помощь нашим же детям. Ваш отец жил
с широко раскрытыми глазами, мистер Эшли. Знаете ли вы, что это он  послал
Аристида учиться сапожному делу в Спрингфилд?
   - Нет, Дьякон.
   - Рот вашего отца не был так широко раскрыт, как его глаза.
   Долгая пауза.
   - До того дня, когда он привез нам эти деньги, никто из нас,  стариков,
не сказал с ним ни единого слова. Но он знал всех наших молодых людей. Ваш
отец любил молодежь. А молодежь это ценит, особенно в людях со стороны. Мы
наблюдали за ним, а когда он привез  нам  деньги,  мы  поняли,  что  и  он
наблюдал за нами.
   Пауза.
   - Можете ли вы сказать мне, каких религиозных  убеждений  придерживался
ваш отец?
   Роджер помедлил.
   - По воскресеньям он водил нас в методистскую церковь. Дома он ни о чем
таком не говорил. Вечерами мы читали вслух Библию. Некоторые ее  части  он
очень  любил,  но  никогда  не  пытался  толковать  их.  Я  не  знаю,  что
происходило в его душе. Когда доктор Бенсон пришел к  нему  в  тюрьму,  он
попросил его больше не приходить. Вы, наверно, слыхали об этом. Я хотел бы
ответить на ваш вопрос, Дьякон. Я хотел бы знать, что вам ответить.
   Дьякон наклонился вперед и оперся на палку.
   - Мы чувствовали, что его  желание  пожертвовать  деньги  нашей  церкви
имеет особый смысл. Мы чувствовали, что он пришел  к  нам  не  просто  как
добрый человек, а как человек верующий... И мы были правы.
   Это было произнесено с такой многозначительностью, что Роджер  невольно
понизил голос.
   - Как вы об этом узнали, Дьякон?
   Дьякон медленно и с мучительным трудом стал подниматься с кресла.
   - Через несколько минут я вам это скажу. Сначала я  хочу  показать  вам
церковь, которую ваш отец помог нам построить.
   Опираясь  на  палку,  Дьякон  медленно  повел  Роджера  узкой  улочкой,
огибавшей вершину холма. По обеим сторонам  стояли  совершенно  одинаковые
домики. На улице не было следов колес. Конюшни были расположены  ниже,  Им
навстречу попалось несколько  мужчин,  женщин  и  детей.  Все  они  слегка
кланялись, проходя мимо, но никто не произнес ни слова и никто не взглянул
на Роджера. Церковь некогда была выкрашена в коричневый цвет. Над  главным
входом возвышалась маленькая  звонница,  как  в  сельской  школе.  Церковь
стояла на ровной площадке, а вокруг площадки часть глинистого склона  была
обнесена белой дощатой изгородью. Дьякон  остановился,  держась  рукой  за
столб ворот.
   - Это наше кладбище.
   Никаких памятников или надгробных плит  нигде  не  было  видно.  Роджер
удержал вопрос, просившийся на язык.
   - На небесах мертвым дают новые имена, мистер Эшли. Здесь наши имена  и
наши тела быстро истлевают и забываются. Мое имя Сэмюэл О'Хара. Здесь,  на
этой земле, покоится  не  менее  десятка  Сэмюэлов  О'Хара.  -  Голос  его
зазвучал суше. -  Зачем  мне  нужно  объявление  о  себе  здесь,  когда  я
предстану пред лицом господа?
   Пауза.
   - Сколько миллиардов людей уже умерло? Никому не счесть их.  Лишь  одно
имя из огромного числа имен  остается  в  памяти  людской  на  сотню  лет.
Остальные же - лишь перегной, на котором взрастут ливанские кедры.
   Они вошли в церковь. В ней не было никакого рождественского  убранства.
Стоял только один  стол  и  много  скамеек.  Церковь  напоминала  классную
комнату.  Пол  был  истерт  и  исшаркан,  словно  на  нем  возилась  орава
ребятишек. Было очень холодно. Роджера пробрала дрожь от холода и  смутных
предчувствий. Дьякон поднял руку и показал  на  доску,  прибитую  к  стене
возле двери. На доске была надпись: "Это здание -  дар  Джона  Баррингтона
Эшли. 12 апреля 1896 года". Роджеру  страстно  захотелось  увидеть  своего
отца - так иногда хочется  увидеть  незнакомца,  о  котором  слыхал  много
хорошего.
   - Мой отец был когда-нибудь здесь, Дьякон?
   - Нет... Вы - первый человек, не принадлежащий к нашей общине,  который
переступил порог этой церкви.
   В противоположной  стене  отворилась  дверь,  и  вошли  трое  мужчин  с
керосиновыми лампами в руках. При виде Дьякона они повернули  было  назад,
но Дьякон громко сказал:
   - Можете делать свое дело.
   Мужчины стали прикреплять лампы к крюкам, свисавшим  с  потолка.  Лампы
были начищены до блеска; стекла сверкали, как хрусталь.
   Дьякон вместе с Роджером воротились домой. Они вошли в первую  комнату.
В небольшом очаге горел огонь. Сильно пахло щелочным мылом.
   - Сейчас вы поймете, почему я думаю, что ваш отец относился к  нам  как
человек верующий. - Он вынул из кармана старый конверт. -  Это  письмо  мы
получили за четыре дня до того, как он отправился в путешествие,  которое,
он считал, приведет его к смерти. Ваша мать знала об этом?
   - Думаю, что нет. Пожалуй, наверняка не знала.
   - Вам, должно быть, приятно будет прочитать письмо в одиночестве. Лучше
всего, если вы выйдете на крыльцо и прочтете его там. Потом принесите  его
обратно.
   Ни разу у Роджера так не кружилась голова с тех пор,  как  он  голодным
юнцом пришел в Чикаго.  В  нем  нарастало  ощущение  чего-то  огромного  и
непостижимого. Он чувствовал себя как человек, который всю свою жизнь брел
ощупью, не ведая о чудесах и опасностях,  его  подстерегающих,  о  глазах,
следящих за каждым его шагом, о  знамениях,  начертанных  на  облаках.  Он
понял, что жизнь неизмеримо значительнее, глубже  и  рискованней,  чем  мы
думаем. Он выронил из рук конверт и наклонился,  чтобы  поднять  его.  Ему
вдруг стало страшно, что он так и пройдет свой путь, ничего  -  решительно
ничего - не узнав о тех светлых  и  темных  силах,  что  ведут  меж  собой
жестокую схватку под покровом внешней благопристойности,  -  ст