. И быть может, не случайно, что в первый свой вечер в  театре
Роджеру привелось узнать историю женщины,  отважно  проникшей  в  темницу,
чтобы спасти мужа, несправедливо осужденного на казнь.  А  неделей  спустя
другая опера познакомила его с  судьбой  юноши,  который  претерпел  пытку
огнем и водой ради того, чтобы соединиться с любимой, а в конце концов был
допущен, в содружество мудрых и справедливых. Если все оперы таковы - если
они  повествуют  о  вещах  по-настоящему  важных  (и  так  прекрасно,  так
убедительно повествуют, хоть и  несколько  шумно  порой  для  непривычного
уха), - значит, надо наладить свою  жизнь  так,  чтобы  не  пропускать  ни
одной.
   Он стал упрашивать своих новых друзей подыскать ему место в газете. Его
пристроили для начала рассыльным, "марашкой" на местном жаргоне. Теперь он
всегда ходил  перемазанный  типографской  краской.  Он  оглох  от  грохота
печатных машин. Целый день он носился по лабиринту узких железных  лестниц
- то  спешил  с  материалом  от  репортеров  к  редакторам,  то  спешил  с
материалом от редакторов к наборщикам. Он скоро  научился  угадывать,  что
кому нужно, прежде чем ему говорили хоть слово;  он  предупреждал  заторы,
смягчал неизбежные трудности. Его имя  звенело  во  всех  концах:  "Трент!
Трент! Куда запропастился этот Трент?", "Трент, ну-ка, эти гранки вниз, да
поживее!" Репортер, не поспевавший закончить  один  отчет,  совал  Роджеру
свои заметки для следующего:  "На,  приведи  в  человеческий  вид!  Помни:
главное - КТО, ЧТО, КОГДА, ГДЕ". Он ждал своего часа - и этот час  настал.
В редакцию сообщили, что у извозчичьего двора Хеффернона  мужчина  задушил
женщину, а ни одного репортера не оказалось на месте. "Трент, бегом  туда,
и чтоб был отчет!  Живо!"  За  этим  случаем  представился  другой,  потом
третий. К концу августа 1903 года он уже числился репортером. Пошел второй
год его жизни в Чикаго. Ему было восемнадцать лет и восемь месяцев.
   Наконец-то он не просто исполнял свои обязанности и  удовлетворял  свое
любопытство - он делал дело. Его облик провинциального юнца  позволял  ему
бывать там, откуда человека постарше и посолидней тотчас же выгнали бы. Он
простаивал в задних рядах  на  закрытых  политических  митингах;  он  умел
шмыгнуть мимо сторожей в помещение, где тренировались чемпионы  бокса;  он
однажды прошел служебным ходом  в  ту  больницу,  где  раньше  работал,  и
получил от умирающего важное признание. Не  раз  ему  удавалось,  опередив
полицию, проинтервьюировать вдов, еще не знавших о гибели своих мужей.  Он
набросал в свой блокнот описание зала ресторана "Олимпия" во время банкета
греческих патриотов, когда гости со всеми признаками  пищевого  отравления
валялись на полу, точно вороха цветного тряпья. В  декабре  1903  года  он
писал сестре: "Я уже сотни четыре чикагцев знаю в лицо и по имени". Спустя
еще  немного  времени  он  начал  писать  статьи  и  очерки   специального
характера; многие из них становились, что называется, "изюминкой"  номера.
"Чикагцы, берегите свое побережье!", "Мы должны лучше знать своих  братьев
поляков", "Черный рынок на Висконсин-авеню!", "Мы должны лучше знать своих
братьев китайцев". Под всем этим стояла подпись "ТРЕНТ".  Роджер  исправно
посылал Софи вырезки. На доске заданий стали появляться записи типа: "Т.Ф.
- 500 сл. к пятнице. - Интересы женщин". Главного редактора статьи Роджера
повергали в смущение; многие из них он отклонял, полагая, что они вряд  ли
заинтересуют читателя, а  в  иных  случаях  могут  оскорбить  читательские
чувства. Когда редактор сменился,  Роджер  представил  отклоненные  статьи
снова. Он создавал журналистику нового типа. Читатели стали  вырезать  его
статьи и наклеивать в альбомы; редакцию осаждали просьбами выслать  старые
номера. При этом каждый раз Роджеру выплачивалась премия в  двадцать  пять
центов.
   Вот заголовки еще нескольких его сочинений. Они волновали и  возбуждали
сочувствие; казалось, взгляд автора проникает сквозь толщу стен и черепных
костей.
   "День в Гулл-хаусе".
   "Дитя на чикагских бойнях" (отклонялась дважды).
   "Четвероразрядная гостиница".
   "Статуи в наших парках".
   "Спасибо, Беттина!" (Это было якобы интервью, взятое Трентом у  лошади,
которая возила последнюю чикагскую конку. Заканчивалось  оно  так:  "Когда
читатель газеты прочтет эти строки, из копыт Беттины  уже  будет  вариться
клей".)
   "В дальнем плаванье". (Ночной рейс на Милуоки.)
   "Мы должны лучше знать наших братьев венгров". (Немедленно  последовало
приглашение на банкет в его честь  от  ассоциации  "Hungaria  Eterna",  от
которого он вежливо отказался.)
   "Собачьи конуры для младенцев". (Отклонялась дважды.  После  публикации
особенно  возмущенные  читатели  прислали   заявления   об   аннулировании
подписки.)
   "Пат Квигган и "Trovatore" ["Трубадур" (итал.)]. (Содержание знаменитой
оперы в пересказе рабочего сцены. Роджер не обладал чувством  юмора,  зато
был наделен чутким слухом. Правда  порой  куда  забавнее  вымысла.  Как  и
другие "изюминки", очерк подхватили и перепечатали многие  газеты  страны,
причем всякая приукрашивала его по-своему.)
   "Добрый вечер, господа!" (После  посещения  вновь  открытого  дома  для
престарелых "Приют св.Казимира". За этот очерк Роджер  получил  письменную
благодарность от архиепископа.)
   "Милли  строчит  на  машинке".  (После  посещения  потогонной   швейной
мастерской. Несколько читателей прислали автору текст "Песни о рубашке"  -
стихотворения, которое он никогда не читал раньше.)
   "Семь лучших проповедников Чикаго". (Цикл из  трех  статей.  Роджер  по
неведению растревожил целое осиное гнездо сектантских пристрастий и склок.
Еще долго после напечатания этого материала в редакцию приходили письма на
имя автора - от пятидесяти до сотни штук в день.)
   "Чепец Флоренс Найтингейл".  (Октябрь  1905  года.  Очерк  был  написан
специально, чтобы доставить удовольствие  Софи.  Из  письма  Порки  Роджер
только что узнал о том, что ее пришлось отправить на отдых к Беллам, и был
очень потрясен этим известием. Он стал писать ей каждый день и в  одно  из
писем, содержавшее обещание приехать к рождеству в  Коултаун,  вложил  эту
"изюминку", вырезанную из газеты. Редактор поначалу отклонил  было  очерк,
сочтя его чересчур наивным для массовой печати. Тогда Роджер  сказал,  что
пойдет с этим материалом в другую газету, и редактор тотчас же уступил.  В
очерке описывались мысли и  чувства  отца,  присутствующего  на  выпускной
церемонии в Чикагской школе медицинских сестер, которую окончила его дочь.
Девушку зовут Софи, она выросла в  Южном  Иллинойсе,  в  усадьбе,  которая
называлась "Вязы". При  виде  белого  накрахмаленного  чепца,  увенчавшего
голову его дочери, отец вспоминает, как она  с  детства  любила  и  жалела
животных, как накладывала лубок из щепочек белке, сломавшей лапку, как  из
глазной пипетки кормила вывалившихся из гнезд птенцов. Чувствовалось,  что
автор хорошо знает все, что касается ухода за больными, что ему знакомы  и
мучения, и радости, связанные с этим нелегким трудом. Очерк перепечатывали
много раз, и он вызвал целый поток читательских писем.  Вскоре  после  его
публикации в  редакцию  газеты  доставлен  был  большой  торт,  испеченный
главной сестрой больницы "Мизерикордиа",  вместе  с  письменным  обещанием
денно и нощно молиться за автора.)
   В отделе городской хроники у Роджера был свой стол, колченогий  и  весь
покрытый чернильными пятнами, но он редко сидел  за  этим  столом.  О  нем
ходили самые разные слухи - то будто он сын опасного преступника (впрочем,
это считали досужими сплетнями  завистников),  то  будто  ему  еще  нет  и
двадцати лет, что уж вовсе казалось  какой-то  несусветицей.  Большинство,
однако, сходилось на том, что он  -  юноша  из  хорошей  чикагской  семьи,
успевший самостоятельно многого достичь в  жизни.  Живет  он  в  старинной
усадьбе, не то в Уиннетке, не то в Ивенстоне, со множеством  родственников
и домашних животных. Так или  иначе,  Роджер  приобрел  довольно  обширные
знакомства среди "людей дела",  называвших  его  обычно  так:  "Тот  самый
малый, что пишет в газетах те самые статьи". Немало  нажил  он  и  врагов,
особенно  в  спортивных  и  политических  кругах,  не  раз  случалось  ему
защищаться и от кулачной расправы. Но все это шло словно где-то в  стороне
от той серьезной журналистской работы, представление о которой  постепенно
складывалось у Роджера. Он верил, что сумеет положить начало  журналистике
особого рода, какой раньше не бывало. И он но торопился. Своих  "изюминок"
он всерьез не принимал. К тому же он сознавал, что они  хромают  по  части
грамматики и правописания. Он предусмотрительно показывал каждый очерк или
статью старому мистеру Бранту, и тот, надвинув на  глаза  свой  неизменный
зеленый козырек, приводил все в годный для  печати  вид.  А  Роджер  потом
внимательно  изучал  и  переваривал  каждую  правку,  сделанную   мистером
Брантом. Имя "Трент" уже начало славиться в Чикаго;  те,  кто  никогда  не
стремятся к славе, не сразу распознают ее, когда она  к  ним  приходит,  а
распознав, зачастую не знают, что с нею делать. Роджер считал по-прежнему,
что пишет исключительно ради денег.
   За весну 1904 года лицо у Роджера вытянулось, взгляд стал более острым,
в голосе появились басовитые нотки. Тучи, омрачавшие его  внутренний  мир,
понемногу рассеивались, он научился  смеяться.  Может  быть,  его  научили
этому Деметрия, Лорадель и Идзуми - о них речь еще впереди; а может  быть,
сказывалось  удовлетворение,  которое  давала  работа.  Все  его  движения
отличались легкостью и быстротой; он носился по городу из конца  в  конец,
точно у него были крылья на ногах. К  рождеству  он  послал  матери  целую
пачку своих "изюминок" и впервые дал адрес для ответа.  Никаких  извинений
за то, что он не давал его до сих пор,  в  письме  не  содержалось  -  она
должна была понимать: это делалось для того, чтобы  ей  поменьше  докучала
полиция. И она понимала; на любом расстоянии  эти  мать  и  сын  без  слов
угадывали мысли друг друга. В своем ответном письме она  говорила  о  том,
как порадовали ее полученные газетные вырезки. Благодарила  за  регулярную
присылку  денег,  уверяя,  однако,  что  больше  в  этом  нет  надобности.
Рассказывала, как хорошо идут дела пансиона, и особо подчеркивала при этом
заслуги Софи. Сообщала, что Лили уехала  из  Коултауна  в  Чикаго  учиться
пению; теперь и от нее регулярно приходят почтовые переводы, но неизвестен
ни ее адрес, ни имя, под которым она живет в Чикаго.  (Странное  это  было
семейство.)  Выражала  надежду,  что  Роджер  скоро  приедет  в   Коултаун
повидаться с родными. В его комнате теперь тоже живут  квартиранты,  но  к
его приезду она будет свободна. Письмо не содержало и намека  на  душевные
пытки, через которые им вместе пришлось пройти два с половиной  года  тому
назад. В последней фразе, написанной по-немецки, она просила сына прислать
фотографию. Много бумаги было изведено, прежде чем сложился  окончательный
текст этих двух писем; много чувств осталось  в  черновиках,  брошенных  в
корзину.
   Большую часть своих дней и ночей репортеры  проводили  в  пивной  немца
Краусса на Уэллс-стрит, находившейся  примерно  на  равном  расстоянии  от
редакций, где работало большинство из них. Там писались заметки,  там  шла
карточная игра, растягиваясь порой на  недели,  а  то  и  на  месяцы,  там
оспаривали друг у друга славу  наиболее  остроумного  собеседника.  Роджер
скоро перерос их остроумие, но беседы их были ему  нужны.  Эти  беседы  не
отличались ни содержательностью, ни тонкостью психологических  наблюдений,
но они обогащали его словарь. Разговор обычно вертелся вокруг  выпивки  (в
голове муть после вчерашнего перебора), женщин (жадны, воображают  о  себе
невесть что, ох, и разделал же их Шопенгауэр), политики  (что  творится  в
муниципалитете, водят население  за  нос),  редакторов  (такому  долго  не
уцелеть - слетит), литературы (Омар Хайям - нет и не  было  поэта  лучше),
философии (полковник Роберт Дж.Ингерсолл - столп оной), чикагских богатеев
(посади свинью за стол, она и ноги на стол), религии (балаган,  опиум  для
народа), венерических болезней (в Гэри, штат Индиана, объявился,  говорят,
врач, который творит чудеса). Роджер получил у Краусса немало  щелчков  по
самолюбию. Первое время собратья просто не желали замечать  его  рост  как
журналиста. Провинциальный юнец,  невежественный,  безграмотный  -  откуда
вдруг такие успехи? Пошла молва, что за него пишет  кто-то  другой,  может
быть даже не одна "кто-то". Но к июню 1904 года  безосновательность  таких
утверждений сделалась  очевидной.  И  тогда  снисходительное  третирование
перешло в острую  неприязнь.  Дважды  Роджер  припер  к  стене  очередного
противника и потребовал, чтобы тот взял обратно сказанные слова. Кончилось
тем, что у Краусса к нему перестали относиться как к  своему.  Но  еще  до
того, как лишиться этой высокой чести, он успел завести друга, близость  с
которым пошла ему на пользу. Патриарх  и  Нестор  крауссовского  застолья,
Томас Гаррисон Спидол, "Т.Г.",  принял  его  в  качестве  человека,  перед
которым можно упражняться в красноречии, поучать его и помыкать им.
   Т.Г. был нигилистом. Одно время он состоял в двух клубах - анархистов и
нигилистов, и там  и  тут  выступая  с  речами,  которые  вызывали  сперва
восторг, потом  все  усиливающееся  недоумение  и  наконец  полную  ярость
аудитории. Из обоих клубов его в конце концов выгнали - и но  заслугам.  С
одной стороны, он красноречиво показывал необходимость упразднения всех  и
всяческих политических и общественных институтов, с другой же - не упускал
случая поиздеваться над дерзновенностью революционной мечты. Его авторитет
среди собратьев репортеров основывался на  непримиримости,  с  которой  он
готов был все отвергать, и еще на том обстоятельстве, что он  выступал  не
часто. В сорок пять  лет  достигнув  положения  старейшины,  он  напоминал
английского дога  среди  беспородных  щенят.  У  него  было  тонкое  лицо,
изрезанное морщинами, и все в  синих  точках,  похожих  на  следы  пороха.
Родители его были циркачи; когда ему сравнялось пять лет, стало ясно,  что
акробата из него не получится, и он был отдан  в  деревню  на  воспитание.
Воспитатели  били  его,  секли,  запирали  в  темный   чулан,   случалось,
ошпаривали кипятком и никогда не кормили досыта. История его детства  была
историей побегов, скитаний, воровства для бродяжьих шаек, отбывания сроков
в исправительных заведениях, потом какое-то время он снова жил в приемышах
у фермеров, иногда добрых, иногда злых, потом снова ударялся в  бега.  Чем
только не зарабатывал  он  на  пропитание!  Пристраивался  в  балаганы  на
сельских ярмарках,  давал  сеансы  гипноза.  Пробовал  даже  свои  силы  в
качестве знахаря-врачевателя. На одном общественном сборище в Кентукки ему
удалось исцелить трех больных, и эти чудесные исцеления  привели  толпу  в
такое восторженное неистовство, что он насилу  унес  ноги.  Больше  он  за
такие дела никогда не брался. В конце концов он попал репортером в  газету
и на том успокоился; работа эта не принуждала  к  сидячему  образу  жизни,
позволяла всегда выкроить время, чтоб пропустить стаканчик,  не  требовала
непрерывного усилия мысли и создавала лестную иллюзию всеведения. Т.Г. был
женат три или четыре раза.  Нередко  у  подъезда  редакции  или  в  пивной
Краусса его дожидался ребенок, а то и двое. Вели себя дети примерно -  все
жены Т.Г. были женщины незаурядные, такими же оказались впоследствии и его
дочери. Человеку  пьющему  трудно  выкроить  много  десятицентовых  монет,
получая двенадцать долларов в неделю. Но зато разговаривал Т.Г. со  своими
детьми  всегда  серьезно  и  неотразимо  ласково.  (Презрительный  тон  он
приберегал для тех, с кем был знаком покороче.) И дети уходили  довольные;
в сущности, им ведь только и нужно было, что взглянуть ни родного отца.
   Была у Т.Г.  одна  мучительная  тайна.  Дело  и  том,  что  он  написал
несколько драм и стихах. И дни своего трудного  детства  и  отрочества  он
ухитрялся много читать.  На  беду  он  не  столько  читал  книги,  сколько
вчитывал в их содержание самого себя. Надолго  отрешаться  от  собственной
персоны Т.Г. не умел. Он так и не дочитал до конца  "Исповедь"  Руссо  или
даже "Анну Каренину" - чересчур велика была сумятица чувств, разбуженных в
нем этим чтением. То же происходило и с музыкой - он был ее жертвой. Звуки
оркестра лишали его воли и мужества. Еще мальчишкой он подолгу простаивал,
притаившись  у  раскрытых  окон,  откуда  слышалось  пение  или  игра   на
музыкальных инструментах. Он даже прокрадывался иногда в церковь во  время
службы. Он  не  отличал  хорошую  музыку  от  дурной  -  разве  что  самая
низкопробная  действовала  на  него  сильнее.  Одна  из  его   драм   была
озаглавлена "Абеляр", другая  -  "Ланселот";  само  собой  разумеется,  не
обошлось и без "Люцифера". Ни одного своего сочинения он не дописал  и  ни
одной написанной строчки не прочел никому.
   Дружба Т.Г. и Роджера напоминала вооруженное перемирие. Каждый  из  них
нуждался в  другом.  Т.Г.  нужен  был  неискушенный  слушатель,  способный
воспринимать его  доктрины  и  по  его  примеру  освобождаться  от  всяких
иллюзий. Новообращение Роджера стало его задачей.  А  Роджеру  нужны  были
поучения  старшего  собеседника:  они  оттачивали,   кристаллизовали   его
незрелую еще мизантропию. В самом начале их знакомства Т.Г. пролил бальзам
на  его  душу,  изобразив  общество  как  бутафорский  фасад,  за  которым
укрываются хищники, паразиты, самовлюбленные павлины,  змеи  и  скорпионы.
Роджеру предстояло многому научиться, но и забыть многое из того,  что  он
знал. Эти двое помогали  друг  другу  и  в  прямом,  практическом  смысле.
Работали они  в  разных  газетах.  Побывав  врозь  на  судебном  процессе,
боксерском  матче  или  политическом  митинге,  они   потом   обменивались
сделанными в блокнотах заметками. Если Т.Г. был в запое, Роджер писал  два
отчета об одном происшествии или событии и один отдавал другу. Однако если
что и вносило в  их  отношения  некоторую  напряженность,  то  не  столько
ниспровергательский или порой  скабрезный  характер  речей  Т.Г.,  сколько
ругань и  оскорбления,  с  которыми  Роджеру  приходилось  мириться.  Т.Г.
приходил в бешенство от всякой реплики, содержавшей  ссылку  на  моральные
ценности или хоть чуточку отдававшей идеализмом.  "Ах  ты  дерьмо!  Ах  ты
сопляк! Ах ты безмозглое ничтожество! Да у тебя ни одной  мысли  в  голове
нет! Она у тебя забита обломками коултаунского угля да соломенной трухой с
гумна твоей бабушки!" Тут Роджер вставал, с минуту молча  глядел  в  глаза
собеседнику, потом, отшвырнув стул ногой, направлялся  к  двери.  Но  Т.Г.
окликал его, нехотя бормотал какие-то извинения, и перемирие снова входило
в силу.
   Членов семейства Эшли нелегко было оскорбить или унизить. Они  в  таких
случаях не сосредоточивались на  испытанной  обиде,  а  стремились  понять
причины злобы и враждебности обидчика. Лили в начале  ее  карьеры  не  раз
освистывали на европейских оперных сценах; она  спокойно  ждала,  когда  в
шуме и крике можно будет уловить преобладающее мнение, а  после  спектакля
старалась выяснить для себя, чем, собственно, было вызвано  неудовольствие
публики. Констанс не принимали во многих  частных  домах,  ей,  случалось,
отказывали даже в гостиничном номере. Она говорила мысленно: "Люди  прежде
позволяют себе роскошь возмутиться, а потом уже начинают рассуждать. Самые
мои верные последователи начинали как злейшие мои  враги.  Но  отчего  это
так?" Долготерпение Роджера объяснялось, кроме прочего, тем, что он упорно
искал ответа на вопрос: почему все мы поступаем именно так, как поступаем,
- все, неудачники и счастливчики, агрессоры и покорные жертвы? Он  не  мог
отделаться от пугающей мысли, что представление человека о