я. Я  познакомился  здесь  с  одной  русской
семьей, и мы все время говорим  на  их  языке  -  языке  русских  рабочих.
Благодарю вас за вашу большую  доброту.  С  глубоким  уважением,  Леонид".
Обратного адреса не было. На пасху Юстэйсия получила четки, вырезанные  из
моржового клыка, а Фелиситэ - яркую разноцветную афишу:  "Труппа  Флореллы
Томпсон и Кэлодина  Барнса  исполнит  пьесу  "Девушка-шериф  с  Лососевого
Водопада". В роли Джека Беверли  -  Леонид  Телье".  Мисс  Дубкова  и  Энн
получили нефритовые пуговицы.
   Наконец Юстэйсия дождалась и письма. Он чувствует  себя  прекрасно.  Он
читал стихи по-английски, по-французски и  по-русски  одному  театральному
антрепренеру,  и  тот  немедленно  его  ангажировал.  Пьесы  ужасны.  Одни
названия чего стоят - "Король опиумной банды",  "Мэдж  из  Клондайка".  Он
играет очень хорошо. Он написал пьесу,  и  антрепренер  ее  поставил.  Она
называется "Юный преступник из Ла-Гюэнь". Пьеса  ужасно  плохая,  хотя  ее
лучшие сцены украдены из Les Miserables.  Он  пришлет  свой  адрес,  когда
окончательно устроится. Пусть она неплотно  затворяет  окно  его  комнаты,
потому что в одну прекрасную  ночь  он  может  неожиданно  вернуться.  Его
любовь к ним бесконечна, как Тихий океан. Письмо  было  подписано  "Джорди
(Леонид Телье)". "P.S. Пожалуйста, передайте привет мистеру  Эшли  и  всем
Эшли". Это письмо больше встревожило, чем обрадовало Юстэйсию,  но  она  и
виду не подала. Мы таковы, какими нас создало Провидение.
   В конце ноября 1904 года Фелиситэ  остановил  на  улице  Джоэл  Миллер,
некогда исполнявший при Джордже обязанности помощника  вождя  благородного
племени "могикан". Говорил он шепотом и с чрезвычайно таинственным видом.
   - Филли, у меня есть для тебя письмо. Притворись, будто  мы  болтаем  о
пустяках.
   - Какое письмо, Джоэл?
   - От Джорджа. Он велел передать его тебе тайком от матери.
   - Спасибо, Джоэл. Большое спасибо.
   - Не говори _никому_, что это я тебе его передал.
   - Я никому не скажу, Джоэл.
   Она спрятала письмо в муфту. Несмотря на метель, она ускорила шаг.  Она
шла спокойно, но сердце у нее замирало. Она чувствовала, что ей  предстоит
тяжелое испытание.


   ДЖОРДЖ - Фелиситэ (Сан-Франциско, ноябрь 1904 - февраль 1905):
   "Chere Зозо, я буду писать тебе много писем. Я буду посылать  их  через
Джоэла. Я послал ему денег, чтобы он абонировал ящик на  почте.  Родителям
он скажет, что это для писем, которые он будет получать от  коллекционеров
марок. Не говори maman, что я тебе пишу. Если ты расскажешь  ей  или  мисс
Дубковой или еще кому-нибудь про то, о чем говорится  в  моих  письмах,  я
больше никогда не напишу тебе ни слова. Я вычеркну тебя из памяти.
   У меня было много неприятностей, но теперь _все_ будет в  порядке.  Мне
нужно с кем-то говорить, и мне нужно слышать, что кто-то говорит со  мной,
и это - ТЫ. Я буду рассказывать тебе _почти_ все - хорошее, плохое и самое
худшее. У maman забот и без  того  достаточно.  Мы-то  знаем.  Как  только
получишь это письмо, сядь и напиши мне обо всем. Как поживает maman? О чем
она думает? Опиши подробно, что вы  делаете  по  вечерам.  О  смерти  отца
можешь мне не писать. Я прочел об этом в газете.  Отец  вечно  толковал  о
своей страховке. Быстро ли ее выплатили? Как поживает мистер Эшли? Отвечай
мне сразу, потому что труппа, в которой я играю, может скоро  переехать  в
Сакраменто или в Портленд, штат Орегон. Je t'embrasse fort  [целую  крепко
(франц.)]. Леонид Телье, гостиница Гибса, Сан-Франциско.
   P.S. Я всем говорю, что мать у меня русская, а отец - француз".


   (Позднее):
   "Со мной произошло вот что. Я уехал из Коултауна под  брюхом  товарного
вагона. На сортировочной станции  за  Сент-Луисом  поезд  вдруг  дернул  и
остановился. Я, наверно, дремал, потому что упал  и  расшиб  голову.  Меня
арестовали, но, что было дальше, я не помню. Очнулся я в сумасшедшем доме.
Там было вовсе не плохо, было много зелени и цветов. Я не  сказал,  кто  я
такой, потому что я не знал, кто я такой. Однажды пришла женщина петь  нам
песни, и она спела ту песню, которую всегда пела Лили,  -  "Родина,  милая
родина". Вдруг я все вспомнил. Нас часто навещал священник. Я попросил его
помочь мне выбраться оттуда. Мне надо было получить мою одежду  и  деньги,
которые были у меня в кармане. Со мной разговаривали много докторов. Я  их
убедил, что я не сумасшедший, а просто немного  тупой.  Я  сказал,  что  я
русский сирота из Чикаго. Через несколько недель меня выпустили  и  отдали
мне мои деньги. Это было в сентябре. В Сент-Луисе я ходил во все театры  и
познакомился с актерами. Я хотел играть в театре. Мне сказали, что  у  них
нет ролей, подходящих к моему типу. Чтобы  сэкономить  деньги,  я  нанялся
официантом в салун. С трех часов дня до трех часов  ночи  (без  жалованья,
только за чаевые. На чай давали по нескольку центов). Я собираюсь написать
maman, что я не пью, не курю и не сквернословлю. И  это  правда.  На  этот
счет ты за меня не беспокойся. Но у меня другая слабость, похуже. Помнишь,
как maman мечтала поехать в Сан-Франциско, чтобы увидеть  океан?  Мне  все
время казалось, что я хочу поехать  в  Сан-Франциско.  К  тому  же  актеры
говорили, что это город прекрасных театров. Так оно и  есть.  Может  быть,
завтра я получу от тебя письмо. Может быть, у меня в  жизни  не  будет  ни
одного счастливого дня, но мне все равно. Другие люди будут счастливы".


   (На следующей неделе и позже):
   "Ты написала такое замечательное письмо, о каком  и  мечтать  трудно...
Меня очень удивило то, что ты пишешь про мистера Эшли. Ничего не  понимаю.
Даже младенцу должно быть ясно, что он не мог это сделать. Что думают люди
о том, где он? Возможно, он даже здесь, в Сан-Франциско.
   ...Я скажу тебе, какая у меня слабость. Я затеваю драки.  Я  ничего  не
могу с собой поделать. Такой уж у меня характер.  Если  кто  заговорит  со
мной  сверху  вниз,  словно  я  ничтожество  какое-нибудь,  я  прихожу   в
бешенство. Я его оскорбляю. Я его спрашиваю: "Вы,  кажется,  сказали,  что
ваша мать - свинья (или еще хуже)?" И наступаю ему на  ногу.  Завязывается
отчаянная драка. Я ничего не могу с собой  поделать.  Я  еще  ни  разу  не
победил в драке, потому что, когда я  начинаю  драться,  у  меня  делается
головокружение. Меня избивают и выбрасывают на улицу. Три раза меня сажали
в тюрьму. Один раз я очнулся в больнице.  Я,  наверно,  бредил  по-русски,
потому что там была одна  сестра  милосердия,  которая  немножко  понимала
по-русски, и одна русская семья взяла меня  к  себе  домой.  Мисс  Дубкова
права. Русские - лучший народ в мире.
   ...Я пишу тебе такие длинные письма, потому что  я  не  могу  спать  по
ночам. Если я ночью засну, меня мучат кошмары,  а  днем  почти  никогда...
Люди в белых масках входят через замочную скважину. Я выскакиваю в окно, и
они гонятся за мной по горам, покрытым  снегом.  Это  Сибирь.  Я  начертил
мелом кресты на всех стенах и на двери. Но,  наверно,  мне  уже  ничто  не
поможет.  Придется  к  этому  привыкнуть.  Были  бы  только  другие   люди
счастливы.
   Я знаю, что мне на роду было написано стать очень счастливым, но  потом
произошли разные вещи.  Иногда  я  так  счастлив,  что  готов  задушить  в
объятиях всю вселенную. Это  ненадолго.  Ты,  и  maman,  и  Энн  -  будьте
счастливы за меня. Я не в счет.
   Я ненавижу антрепренера нашей труппы Кэлодина Барнса,  а  он  ненавидит
меня. Он старик, но до моего появления он играл  всех  молодых  героев,  а
добрую половину играет и сейчас. Он красит волосы и даже на улицу  выходит
нарумяненным. Актер он ужасный. Я произношу все слова роли естественно,  и
потому, когда он рядом кричит и  размахивает  руками,  он  выглядит  очень
глупо. Все роли молодых героев, которые я играю, дурацкие, но я  разучиваю
их в номере своей гостиницы до тех  пор,  пока  они  не  начинают  звучать
правдиво. Я люблю работать. Флорелла Томпсон - его  жена.  Она  мне  очень
нравится. Она плохая актриса, но она очень старается. Некоторые сцены  нам
удаются  очень  хорошо,  и  публика  это  понимает.  Флорелла  тоже  любит
работать. Ей никогда не лень прийти днем в театр, и мы работаем. Потом нам
приносят солонину с капустой. Она всегда хочет есть. Я люблю смотреть, как
едят женщины, но не мужчины. Она много рассказывает  мне  о  своей  жизни.
Знаешь, актеры, которые живут в соседнем с ними номере,  говорят,  что  он
отвратительно с ней обращается. Я всегда  говорил:  _существует  множество
преступлений, против которых нет законов_...
   Я теперь пользуюсь большим успехом, но Барнс платит  мне  мало,  потому
что я иногда не прихожу на спектакль и кто-то должен играть вместо меня.
   В прошлую субботу меня выгнали. Ты знаешь почему. Он меня ненавидит.  Я
снова устроился в салун официантом. Но он пришел и взял меня  обратно.  Он
не может без меня обойтись. Я слишком популярен.
   Нет, я не собираюсь стать актером. Я просто играю,  чтобы  зарабатывать
деньги. Играть на сцене - это несерьезно. Может быть, я стану сыщиком, или
бродячим рассказчиком, или разрушителем тюрем. Можешь ты вообразить, что я
умею лечить людей? Когда я сидел в сумасшедшем доме в Сент-Луисе, я  лечил
стольких больных, что там были  рады  от  меня  избавиться.  Я  даже  одну
девочку вылечил. Сад -  или  луг  -  мужского  отделения  был  отделен  от
женского высокой проволочной оградой. Каждое утро  под  деревом  у  ограды
неподвижно сидела девочка. Служительница сказала, что она  всегда  молчит,
так как ей кажется, что она - камень. Я стал тихонько с ней разговаривать,
не глядя на нее. Я сказал ей, что она не камень, а дерево. Через  три  дня
она  сказала  мне,  что  она  -  дерево,  и  стала  шевелить  пальцами.  Я
притворился, что не слышу. Я сказал ей, что  она  -  прекрасное  животное,
может быть олень или лань. Через несколько дней она сказала мне, что она -
олень, и стала ходить по лугу.  И  в  конце  концов  она  стала  девочкой.
Мужчины-больные подходили ко мне и спрашивали, когда мы будем петь "Слава,
слава, аллилуйя"? Это такой способ лечить больных  -  с  помощью  пения  и
танцев. Но я не собираюсь заниматься лечением. У  меня  от  этого  страшно
болит голова. Разрушитель тюрем - это профессия, которую я  придумал  сам.
Это человек,  который  устраивает  в  тюрьмах  такой  переполох,  что  все
заключенные могут выйти на свободу. Я придумал множество способов, как это
сделать.
   На каждого человека, который всегда ест досыта,  приходится  десять  (а
может быть, и сто) таких, которые голодают. На каждую  барышню  или  даму,
что гуляет по улице и  выслушивает  комплименты  от  знакомых,  приходится
дюжина женщин, которым с малых лет не на что  было  надеяться.  За  каждый
час, уютно проведенный кем-то у  домашнего  очага,  расплачивается  кто-то
другой. Кто-то, может быть, вовсе не знакомый. Дело не только в  том,  что
на свете много бедняков. Тут  все  гораздо  серьезнее.  Посмотри,  сколько
кругом калек, уродов, больных и пропащих. Таким господь  бог  создал  мир.
Теперь уже ничего нельзя прекратить или переделать. Есть люди, которые так
и на свет родились - пропащими. Ты тут, может, поморщишься, но я это точно
знаю. Бог пропащих не отвергает. Они  нужны  ему.  Они  расплачиваются  за
остальных. На париях держится уют домашних очагов. И хватит об этом".


   ФЕЛИСИТЭ - Джорджу (январь 1905):
   "Дорогой Джорди, я еще раз прошу  тебя  -  разреши  мне  показать  твои
письма maman. Ты забыл, какая maman. Она  сильная.  Ты  будто  бы  хочешь,
чтобы ей было лучше. Глупый ты, Джорди. Кому же  лучше  от  того,  что  он
ничего не знает? Чем больше maman узнает правды, глубокой и истинной,  тем
для нее будет лучше. Прошу тебя, разреши...
   Почему ты считаешь себя козлом отпущения  и  парией?  Ходишь  ли  ты  к
обедне, бываешь ли у исповеди? Дорогой Джорди, _искренен_ ли ты? Почему ты
думаешь, что никогда не будешь счастливым? Откуда ты знаешь?  Может  быть,
тебе хочется изобразить себя интересным трагическим  героем?!  Мне  трудно
писать тебе, если я не уверена в твоей искренности. Помнишь,  как  ты  мне
проповедовал, что искренность - это привычка? Ты говорил,  что  Шекспир  и
Пушкин были великими писателями потому, что  они  с  самого  детства,  как
часовые, охраняли свои мысли, не допуская в них ни малейшей неискренности.
Ты говорил об одном человеке, что он все время рисуется. Помнишь, как даже
слово  это  было  тебе  ненавистно.  Ходи  в  церковь,  Джорди.  Христиане
рисоваться не могут".


   ДЖОРДЖ - матери (Портленд, Орегон, февраль):
   "Большое спасибо за твое письмо. Я прочитал в газете, что  случилось  с
отцом, но я не знал про мистера Эшли. Как  замечательно,  что  кто-то  его
спас... У меня все в порядке. Да, я хорошо питаюсь и  хорошо  сплю.  Chere
maman, приезжает ли еще каждый месяц в Коултаун  мистер  Вилле,  фотограф?
Больше всего на свете я хотел бы иметь фотографии  -  твою  и  девочек.  И
отдельно твой большой портрет, и еще портрет мисс Дубковой. Я кладу в этот
конверт пять долларов. Я не писал тебе на прошлой  неделе,  потому  что  у
меня не было ничего нового. Все хорошо. Может быть, я буду играть  Шейлока
и Ричарда III. Наша труппа никогда не играла Шекспира, но лет десять  тому
назад здесь, в Портленде,  провалилась  одна  труппа,  игравшая  Шекспира.
Костюмы и декорации лежат на складе, и наш  антрепренер  может  дешево  их
получить. Они, наверно,  совсем  рваные.  Я  выучил  обе  роли  и  отлично
представляю себе каждое свое движение".


   ЮСТЭЙСИЯ - Джорджу (4 марта):
   "Твоя сестра и я шьем тебе костюмы для Шейлока и  Ричарда.  Мы  изучили
все иллюстрации, какие удалось найти. Мисс Дубкова  тоже  много  помогает.
Опиши нам, хотя бы приблизительно, цвет лица и волос мисс Томпсон, а также
сообщи ее мерку... Жаль, мой милый мальчик, что ты не можешь услышать, как
мы порой смеемся за работой... Надеюсь, ты неукоснительно исполняешь  свой
христианский долг".


   ФЛОРЕЛЛА ТОМПСОН - Юстэйсии (Сиэтл, Вашингтон, 1 мая):
   "Дорогая миссис Лансинг,  у  меня  никогда  не  было  таких  прекрасных
костюмов. Этой весной я немного пополнела. Как  хорошо,  что  вы  оставили
запас в швах и вытачках. Платья мне теперь  совершенно  впору.  Здесь,  на
севере, дела у нас идут не очень хорошо, и мой дорогой  муж  был  вынужден
отложить шекспировские спектакли до осени...  Ваш  сын  Лео  -  выдающийся
актер. Вы можете не сомневаться, что его ждет большое будущее. Кроме того,
он очень хороший человек. Воображаю, сколько радости он вам доставляет. От
всего сердца благодарю вас за прекрасные костюмы и за то, что у вас  такой
талантливый  и  отзывчивый  сын.  Флорелла  Томпсон.  P.S.  Прилагаю  свою
фотографию в одном из платьев Порции в пьесе "Тайна Берил". Узнаете своего
сына? Слева - мой муж".


   ДЖОРДЖ - Фелиситэ (Сиэтл, 4 мая):
   "Это случилось ровно три года назад. Как сказал  один  человек  -  тоже
актер: Sic semper tyrannis... [Так всегда будет с  тиранами  (лат.).  -  С
этими словами актер Бут в 1865  г.  убил  президента  Линкольна.]  Я  снял
комнату очень далеко от театра. Дом стоит на  прибрежной  скале.  Когда  я
сплю на берегу океана, я не вижу дурных снов. Мне хотелось бы  сказать  об
этом maman. Дорога домой после спектакля занимает у меня два часа. Я пою и
кричу... Я ненавижу искусство. Ненавижу живопись и музыку, но я  хотел  бы
уметь рисовать и создавать свою музыку и свое искусство. Потому что мир  в
тысячу раз прекраснее и  величественнее,  чем  представляется  большинству
людей. То, что они называют искусством, не  стоит  выеденного  яйца,  если
только это не о том, о чем я пою, когда иду к океану. Я знаю  это  потому,
что смотрю со стороны. Я отщепенец. И мистер Эшли тоже это знает,  где  бы
он ни находился".


   ЮСТЭЙСИЯ - Джорджу (4 мая):
   "Я только что вернулась  с  могилы  твоего  отца.  Нам  дано  с  годами
понимать более глубоко и любить более безоблачно.
   Мой дорогой Джорди, я давно заметила,  что  люди,  которые  говорят  со
своими близкими только о том, что они едят, как они одеты,  сколько  денег
зарабатывают, куда поедут или не поедут на будущей неделе,  -  такие  люди
бывают двух типов. У одних нет  никакой  внутренней  жизни,  а  другим  их
внутренняя  жизнь  причиняет  страдание,  она  отягощена   сожалениями   и
страхами. Боссюэ, правда, считал иначе -  что  не  существует  двух  видов
людей, а что все люди одинаково  ищут  в  житейской  суете  отвлечения  от
мыслей о смерти, болезнях, одиночестве и от угрызений совести.  Мне  очень
дороги твои письма, но я не нахожу в них отсвета твоей  внутренней  жизни,
которая всегда была такой глубокой,  яркой  и  богатой.  Как  ты,  бывало,
спорил о боге и мироздании, о добре и зле, о справедливости и  милосердии,
о судьбе и удаче - вся твоя душа отражалась у тебя в голосе и в глазах! Ты
и сам, верно, это помнишь. В одиннадцать часов я, бывало, взмолюсь: "Дети,
дети, пора спать! Все равно нам сегодня не решить все эти вопросы".
   Теперь я могу лишь предположить, что ты несешь какое-то бремя,  которое
"запечатало тебе уста". И мне кажется, это бремя связано с теми событиями,
которые произошли здесь три года тому назад.
   Твой отец часто был несправедлив к тебе. А его отец был несправедлив  к
нему, и к его матери тоже. А его дед, весьма вероятно, был несправедлив  к
своему сыну. И каждый из этих сыновей - к  своему  отцу.  Прошу  тебя,  не
добавляй новых звеньев к этой печальной цепи.  Когда-нибудь  у  тебя  тоже
будут сыновья. Ни один мужчина не может стать хорошим отцом,  пока  он  не
научится понимать своего отца.
   Так постарайся же, дорогой мой сын, быть справедливым к своему отцу.
   Справедливость основывается на понимании всех обстоятельств. Всевидящий
Бог и есть Справедливость. Справедливость и Любовь.
   Когда мне выпадет счастье увидеть тебя опять (каждый вечер я  проверяю,
приотворено ли окно в твоей комнате), я многое расскажу тебе о твоем отце.
А пока я хочу сказать одно: в последние недели своей жизни -  в  те  самые
ночи, когда тебе казалось, будто он хочет меня обидеть, - он  увидел  свою
жизнь новыми глазами. Он понял, что был несправедлив к тебе и ко всем нам.
Он искренне и с глубоким чувством надеялся начать совершенно иную жизнь.
   Но случилось то страшное несчастье.
   Последние слова твоего отца - а главное,  его  последний  взгляд,  хоть
того и не заметил бы посторонний, - ясно свидетельствовали о  происходящей
в нем перемене.
   Ты уехал из Коултауна в субботу вечером. А  в  воскресенье,  ровно  три
года назад, мистер и миссис Эшли, как я тебе уже писала, пришли  к  нам  в
гости. Ты, наверно, забыл, что в тот день  по  соседству,  в  Мемориальном
парке, происходил пикник Эпвортской лиги методистской молодежи. Дети  Эшли
пригласили на этот пикник тебя и твоих сестер.  За  минуту  до  того,  как
раздался выстрел, убивший твоего отца, в парке у костра запели  песню.  Мы
все подняли головы и прислушались.
   Твой отец сказал: "Джек, передайте своим детям, что мы благодарны им за
то, что они пригласили наших детей на пикник. Вы всегда были  нам  добрыми
друзьями".
   Миссис Эшли вскинула на меня глаза. Мистер Эшли казался  удивленным.  У
твоего отца не было привычки говорить людям приятное.
   Мистер Эшли сказал; "Да что вы, Брек, когда у человека такие дети,  как
у вас, нет нужды благодарить за то, что их куда-то пригласили".
   Пока мистер Эшли целился - ты помнишь, как медленно  и  старательно  он
всегда это делал, - твой отец оглянулся на меня  со  своего  места  по  ту
сторону лужайки. В его глазах были слезы - слезы гордости за всех вас.
   Прости, Джорди. Прости и пойми.
   Ты скоро будешь играть Шейлока. Подумай о своем отце, когда Порция тебе
скажет:

   Мы в молитвах
   О милости взываем - и молитвы
   Нас учат милости к другим
   [У.Шекспир, "Венецианский купец", IV, 1].

   Твой отец умер  в  ту  пору,  когда  начала  проявляться  его  истинная
сущность. Но ведь эта истинная