е  узнает  только  тесный  кружок
ученых.
   - Ты станешь тогда независимым, - слышит он низкий,  хрипловатый  голос
фрау Тиршенройт. - Ты сможешь наконец взяться за свою книгу, -  продолжает
она. - Я на днях опять просматривала ее конспект, который ты подарил мне в
день рождения. Может выйти хорошая, очень ценная книга.
   Она говорила, почти не глядя на него, словно сама с собой.
   Но сейчас ему неприятно напоминание о книге, как ни  привлекательно  ее
звучное название: "Величие телепатии и ее границы".  Он  вообще  не  любил
ничего уточнять. И все же в этом конспекте он под нажимом старухи заставил
себя  набросать  совершенно  недвусмысленные  тезисы.  Подлинный  телепат,
заявлял он в этих тезисах, может читать  мысли  других  гораздо  точнее  и
полнее, чем принято думать. Тот, кто обладает этой способностью,  обладает
обычно и даром внушения. Хороший телепат почти  всегда  бывает  и  хорошим
гипнотизером. Однако было бы нелепым предрассудком  считать,  что  телепат
способен вызывать умерших, предсказывать будущее и тому подобное.  Всякий,
кто заявляет, что может это делать, - шарлатан.
   Напоминания об этих тезисах были именно сейчас весьма неприятны Оскару.
Он еще находился во власти мечты, пробужденной  в  нем  Алоизом,  ему  еще
рисовалось множество восторженных лиц  с  широко  раскрытыми  глазами,  он
слышал бешеную бурю аплодисментов. Но вместе с тем  совершенно  ясно,  что
ему придется раз и навсегда отказаться  от  подобных  мечтаний  и  принять
предложение профессора Гравличека.  Та  жизнь,  которую  он  сможет  вести
благодаря договору  с  обществом,  конечно,  самая  для  него  правильная.
Наконец-то он отдастся целиком развитию своей личности, своего дара.
   - Благодарю вас, фрау Тиршенройт, - слышит он звук собственного голоса.
Он берет ее руку и пожимает. Наметанным глазом скульптора она разглядывает
эту пожимающую руку и не может от нее оторваться. Ведь она изваяла ее, эту
руку, так же, как и лицо. Белая, холеная, искусная, мясистая, грубая  рука
насильника.
   А он тем временем думает о том, что эта женщина опять сделала для  него
что-то трудное, важное.
   -  Наверно,  вам  было  нелегко  уговорить  профессора  Гравличека?   -
спрашивает он.
   - Да, нелегко, - согласилась фрау Тиршенройт, не глядя на Оскара.
   - Что вам пришлось отдать ему за это? - спросил он  напрямик:  надо  же
знать, чего он стоит.
   - Моего "Философа", - так же прямо ответила она.
   Оскар взглянул на то место, где обычно стоял "Философ".  Еще  когда  он
вошел, ему показалось, что комната как-то изменилась, теперь  он  понял  -
все дело в опустевшем цоколе.
   Это была бронзовая статуэтка; многие хотели купить "Философа", но  фрау
Тиршенройт любила это свое произведение и не желала  с  ним  расставаться.
Оскару казалось, что он видит в воздухе над цоколем очертания  "Философа";
он пристально вгляделся - нет, ему померещилось.
   - А сколько Гравличек заплатил за  скульптуру?  -  спросил  он,  и  его
бархатистый вкрадчивый тенор прозвучал сдавленно.
   - Мне уже предлагали более высокую цену, - уклонилась  фрау  Тиршенройт
от прямого ответа.  -  Но  все-таки  он  заплатил  прилично,  -  торопливо
добавила она.
   Анна  Тиршенройт  не  скряга,  Оскар  много  раз  имел  случай  в  этом
убедиться, и она легко могла бы  назначить  ему  пособие,  на  которое  он
спокойно  бы  прожил  три-четыре   года,   не   связывая   себя   никакими
обязательствами.
   Но для этого она слишком строга и педагогична. И она считает, что такая
помощь не пойдет  ему  на  пользу.  Нет,  столь  упрощенным  способом  она
действовать не станет - лучше  добыть  ему  постоянную  работу,  благодаря
которой он получит некоторую передышку. И она выбирает  более  мучительный
окольный путь, жертвует своей скульптурой.
   Ему становится теплее на душе оттого, что Анна  Тиршенройт  так  высоко
его ценит. Он докажет ей и  самому  себе,  что  она  его  не  переоценила.
Теперь, когда у него наконец  будет  возможность  посвятить  себя  целиком
своему дару, он дорастет до своей маски, напишет книгу, расскажет в ней  о
том неповторимом, что только ему одному дано познать: "Величие телепатии и
ее границы".
   Приняв это суровое, железное решение, он, ввиду предстоящего подписания
договора с Гравличеком, уже  без  колебаний  попросил  у  Анны  Тиршенройт
взаймы. Если она одолжит ему двести  пятьдесят  марок,  что  соответствует
предстоящему месячному окладу, он сможет избавиться от тягостной для  него
совместной жизни с Алоизом Пранером и вернуться  в  свою  тихую  келью  на
Румфордштрассе.
   Фрау Тиршенройт дала деньги.


   Он  поехал  на  Габельсбергерштрассе.  Не  дожидаясь  Алоиза   Пранера,
поспешно уложил свои вещи.
   Вернулся на  старую  квартиру.  Прибежала  фрау  Лехнер,  его  хозяйка,
подняла крик, что не впустит  его,  пока  он  не  уплатит  старого  долга.
Высокомерно вручил он ей деньги. Затем не спеша стал опять устраиваться  в
своей  келье,  в  которой  сможет  наверняка,  если  подпишет  договор   с
"психологами", провести несколько спокойных лет.
   Раскрыв облезлый чемодан, он положил обратно  в  шкаф  взятое  с  собой
белье и домашнее  платье.  Прежде  всего  -  лиловую  куртку  с  шелковыми
отворотами и красивые туфли в тон, -  их  подарила  ему  Альма,  портниха,
самая преданная из его  подруг  и  на  которую  он  меньше  всего  обращал
внимания. Затем поставил обратно на полку  рядом  с  другими  книгами  том
Сведенборга; он брал его с собой к Алоизу, но так ни разу  и  не  раскрыл.
Наконец, развернул плотную коричневую бумагу, извлек из нее свою  маску  и
бережно повесил на прежнее место, закрыв темное пятно на стене.
   Проделав все это, он уселся  в  кресло  и  мысленно  вступил  снова  во
владение своей комнатой. Решив подписать договор с Гравличеком и пойти  на
связанный с этим отказ от мечты о  внешнем  успехе,  он  как  бы  вторично
завоевал свое маленькое царство.
   Пусть она убога, эта комната, но здесь все  неразрывно  связано  с  его
существом. Вот письменный стол. Он - из обстановки  родительского  дома  в
Дегенбурге, Оскару удалось спасти его. За этим столом сидел когда-то отец,
секретарь  муниципального  совета  Игнац  Лаутензак;  сидя  за   ним,   он
внимательно просматривал школьный дневник  маленького  Оскара,  тот  самый
дневник, из которого явствовало, что ввиду слабых успехов его сын оставлен
на второй год; из-за этого стола отец  поднялся,  чтобы  его  высечь.  Вот
картина на стене - олеография в аляповатой рамке, на ней изображен сидящий
в челне Людвиг Второй Баварский,  статный  красавец-мужчина  в  серебряных
латах; лебедь влечет его челн по голубым водам. В детстве эта картина  как
бы  смотрела  сверху  на  мальчика  Оскара  Лаутензака  и   казалась   ему
воплощением могущества, сказочных грез и красоты -  всего,  к  чему  стоит
стремиться в жизни; она была для него идеалом и стимулом.  Кроме  того,  в
комнате висит маска, эта Платонова идея его "Я",  дорасти  до  которой  он
обязался.
   И, наконец, четвертая стена,  пуста,  ничем  не  украшена.  Однако  эта
пустота значила для его внутреннего мира не меньше,  чем  маска.  В  своем
воображении Оскар закрывал ее ковром с картиной.  Гобеленом.  Когда  Оскар
был еще мальчиком, его несколько раз приглашали в  гости  к  хлеботорговцу
Луису Эренталю, самому богатому человеку  во  всем  Дегенбурге;  маленькая
Франциска Эренталь, возвращаясь из школы, иногда шла часть пути с Оскаром,
и странный мальчик, то застенчивый,  то  самоуверенный,  произвел  на  нее
впечатление; там-то, в доме ее богатых родителей,  он  и  видел  на  стене
такой ковер. На нем были изображены кавалеры и дамы  верхом,  в  роскошных
одеждах. "Это подлинник, позднефламандский", - важно и небрежно  проронила
фрау Эренталь. И гобелен навсегда врезался в память  мальчика  Оскара  как
символ величайшего богатства  и  наивысшего  успеха,  а  внутренний  голос
подсказывал, что и ему предназначено судьбой  когда-нибудь  украсить  свой
дом столь же роскошным гобеленом; об этой-то высокой цели и напоминала ему
пустая стена, так же как напоминала маска о тех внутренних обязательствах,
которые на него накладывал его дар.
   Таковы были мечты и символы, окружавшие его, когда он  сидел  в  кресле
посреди своей вновь обретенной комнаты.
   Профессор  Томас  Гравличек  повернул  окаймленное  рыжеватой   бородой
розовое лицо к входящему Оскару, разглядывая  его  сквозь  толстые  стекла
очков маленькими светлыми глазками.
   - Садитесь, - сказал  он.  Это  звучало  скорее  как  приказ,  чем  как
просьба.
   Сам он, Гравличек, казался гномом в большом темном кабинете, до потолка
набитом книгами. Оскар обычно  позволял  себе  надменно  иронизировать  по
адресу этого гнома, подтрунивать над его смешным богемским диалектом,  над
его пустыми многословными рассуждениями. Но Оскар знал, что этот  человек,
который так забавно, точно приклеенный, сидит перед ним в  своем  чересчур
широком кресле, - хитрый, упорный и опасный  враг.  Никогда  профессор  ни
устно, ни письменно не нападал на него, однако Оскар чувствовал, что все в
нем кажется Гравличеку сомнительным: не только дар, но и все его существо.
   - Я слышал от фрау Тиршенройт, - заговорил профессор  после  неприятной
паузы, - что вы не поддались выгодным предложениям; а ведь  театр  Варьете
пытался соблазнить вас. Молодец, молодец, - одобрил он. Но  его  пискливый
голос и иронический взгляд,  который  он  при  этом  устремил  на  Оскара,
превращали эту похвалу в насмешку.
   Обычно Оскар за словом в карман не лазил, но сейчас  не  нашелся  и  не
смог ответить. Он ограничился тем, что из-под  нахмуренных  черных  бровей
устремил на Гравличека разгневанный взгляд своих дерзких синих  глаз.  Это
не произвело на гнома никакого  впечатления.  Только  толстые  стекла  его
очков поблескивали в сумраке комнаты;  с  легкой,  почти  благожелательной
усмешкой он встретил взгляд Оскара. Между ними  происходил  немой  диалог.
Оскар как бы говорил: "Ты еще вынужден будешь признать, что я способен  на
боль шее, чем ты думаешь". А взгляд гнома  отвечал:  "Ладно,  милейший.  Я
знаю, на что ты способен и на что нет. Меня тебе не одурачить.  Ты  просто
очень маленькое и весьма ограниченное отклонение от нормы".
   И так как молчание  становилось  почти  невыносимым,  гном  сказал  уже
вслух:
   - Вы правильно  делаете,  господин  Лаутензак,  что  больше  не  хотите
выступать на сцене Варьете. Конечно,  телепатия  -  дело  занимательное  и
наблюдать за такими явлениями весьма любопытно.  Человек,  читающий  чужие
мысли, выступая перед широким кругом  зрителей,  вероятно,  может  неплохо
заработать. Но от этого пострадает его дарование. Мне, по крайней мере, не
довелось видеть ни одного телепата, который, выступая публично  на  сцене,
не гнался бы за эффектами, а такого рода погоня лишит вас непринужденности
и чистосердечия. Какой же это ясновидящий, если он  вносит  в  свои  опыты
"искусство", преднамеренность? Чего же тогда стоит все его чтение  мыслей?
- Профессор говорил назидательно, словно поучал школьника.
   Слушая все эти сентенции, Оскар чувствовал себя униженным:  можно  было
подумать, что профессор просто отчитывает его.
   Однако он не решился дать этому человеку отпор. Гравличек был задирист,
чудаковат, дважды пришлось ему из-за своей неуживчивости уйти с кафедры. И
все-таки  он  считался  крупнейшим  специалистом  в  той  сложной  области
парапсихологии, которая уже граничит  с  оккультизмом.  Оскар  не  мог  не
признать его эрудиции и его авторитета.
   Гравличек, взявшись тонкими пальчиками за обе  ручки  тяжелого  кресла,
подвинулся вместе с креслом поближе к Оскару и  стал  с  любопытством  его
разглядывать, словно подопытного кролика, словно какой-то феномен, к  тому
же, как показалось Оскару, весьма иронически.
   - Фрау Тиршенройт рассказывала мне, - продолжал он  пискливо  на  своем
богемском диалекте, - что вы намерены писать книгу. Многие телепаты писали
книги - и все оказывалось никуда не годным вздором. Этим  господам  иногда
удается прочесть чужие мысли и чувства, но, как видно, в своих собственных
мыслях они разбираются плохо.  Вероятно,  дело  здесь  в  том,  что  люди,
обладающие способностями к телепатии, склонны переоценивать значение таких
способностей. Если вы воздержитесь от этого, господин Лаутензак,  если  вы
будете все описывать честно и без  притворства,  то  ваша  книга  окажется
полезной.
   С  недоверием  к  телепатии  Оскар  встречался  много  раз.  По  теории
профессора  Гравличека,  способность  ясновидения  -  не  преимущество,  а
недостаток.  Он  считал  ее  пережитком  более  ранней  ступени   развития
человечества. Подобно аппендиксу и копчику у человека сохранилось  от  тех
времен, когда его критические способности, его разум были еще слишком мало
развиты,  множество  атавистических,  теперь  уже   ненужных   инстинктов,
сохранилась способность  к  предчувствиям,  не  контролируемым  рассудком.
Критический  рассудок  ясновидящего   представлялся   профессору   слишком
тонкослойным,  разум  телепата  не   мог   устоять   перед   напором   его
гипертрофированной подсознательной сферы.
   Пускаться в дискуссию с человеком,  придерживающимся  подобных  теорий,
было  бессмысленно.  Поэтому  Оскар  только  поднял  брови  с   выражением
безнадежности и отвел глаза от профессора.
   И  тут  он  обнаружил  в  темном  углу  комнаты   бронзовую   статуэтку
"Философа". Какая низость! Вот  он  сидит  перед  Оскаром,  этот  окаянный
профессор, и важничает, и издевается над ним; а благодаря Оскару он только
что  провернул  весьма  выгодное  дельце.  Ярость   пробудила   в   Оскаре
красноречие.
   - Тот, - сказал он с безукоризненно вежливой иронией, - тот, кто  готов
платить другому двести пятьдесят марок в месяц, купил себе  право  бросать
этому человеку  в  лицо  свое  мнение,  даже  если  оно  и  не  отличается
тактичностью.
   Однако гном только усмехнулся в рыжеватую бороду и ответил:
   - Вежливой науки, милый мой, не существует. И для ученого телепат, - он
ухмыльнулся, - ну, это... телепат.
   На грубости умный человек отвечает светской учтивостью.
   - Уж мы как-нибудь сговоримся, профессор, - сказал Оскар, пустив в  ход
самые  бархатные  нотки  своего  голоса,  и  примирительно  улыбнулся.   -
Величайший знаток материального мира и не слишком плохой телепат - это  не
так уж мало, дело у нас пойдет.
   Оскар надеялся, что после намека Гравличек наконец заговорит о денежной
стороне вопроса. Договор был  ему  необходим,  и  прежде  всего  необходим
аванс. Однако профессор ничего не  сказал,  и  снова  воцарилось  неловкое
молчание.
   Может быть, навести разговор на эту тему? Едва  слышно  в  душе  Оскара
вдруг зазвучали предложения Алоиза  и  зашевелились  погребенные  мечты  о
сценической карьере. Нет, после того как гном выказал столько  наглости  и
презрения, Оскар и не заикнется о договоре. Скорее язык себе откусит.
   И так как ни он, ни профессор не затронули этого вопроса, Оскар, бросив
последний взгляд на "Философа", ушел ни с чем.


   Несколько дней спустя Оскар получил телеграмму  из  Берлина.  Его  брат
Ганс, или Гансйорг, как он эффектно, в духе "новой Германии", называл себя
теперь, сообщал ему, что следствие по его делу прекращено, он  отпущен  на
свободу и послезавтра прибудет в Мюнхен.
   Перед каждым, кто заговаривал о брате, особенно  перед  Алоизом,  Оскар
упорно отстаивал ту версию, будто Ганс убил своего противника, обороняясь,
в разгаре политического спора. Но в глубине  души  Оскар  чувствовал,  что
обвинение, выдвинутое против  Ганса,  справедливо:  эта  Карфункель-Лисси,
видимо, делилась с Гансом своими доходами, и он застрелил художника Видтке
потому, что тот стал ему поперек дороги. Оскар  ночей  не  спал,  думая  о
Гансе и о том, как безнадежно все для него складывается.
   С  тем  большим  облегчением  прочел  он   телеграмму,   извещавшую   о
благополучном исходе дела. Если Оскар и любил  кого-нибудь  на  свете,  то
этим единственным был Ганс, его братишка.
   Сам  Оскар  -  натура  вдохновенная,  ясновидящий,  но  он  совершенный
простак,  настоящий  Парсифаль,   и   ничего   не   смыслит   во   внешней
действительности,  которая   так   сурова.   Ганс   же,   в   отличие   от
неповоротливого Оскара, быстро разбирается  в  фактах,  берет  их  такими,
какие они есть, уверенно атакует. Они с Гансом дополняют друг друга.
   Телеграмма пришла утром, Оскар как раз собирался вставать. У него  есть
чувство  формы,  поэтому  он  надевает  свою  красивую  лиловую  куртку  и
соответствующие туфли - в честь Гансйорга и благосклонной судьбы. И вот он
сидит в кресле, утреннее солнце светит в  окно,  массивная  голова  Оскара
откинута на спинку кресла, и голова эта полна нежных мыслей о брате.
   Да, они связаны друг с другом неразрывно, "орфически, еще  праматерями,
еще водами глубин". Так было  с  ранней  юности,  которую  они  провели  в
городке Дегенбурге, где посещали сначала народную школу, а потом  реальную
гимназию. Они цеплялись друг за друга, как репьи,  и  грызлись,  как  злые
дворняжки. Вместе  продумывали  и  осуществляли  они  сотни  хитрых,  злых
проделок, вместе действовали как сообщники и выдавали один другого, но под
конец неизменно сходились опять. Знали они друг друга насквозь. Все  самое
оскорбительное, что только человек может сказать человеку, они выкладывали
один другому - беспощадно, попадая в самую точку. И хотя Ганс - практик  и
ничего не смыслит в мистике, он почитает в  Оскаре  таинственное,  жуткое,
интуицию, индивидуальность, а Оскар восхищается трезвостью взглядов  Ганса
на жизнь и его энергией. И если один из них попадает в  беду,  он  идет  к
другому, уверенный, что тот, другой, пожертвует ради него последним.
   Поэтому сейчас, когда Оскар думает о брате, его сердце  полно  тепла  и
нежности. Поистине внутренний голос,  поистине  его  "демон"  помешал  ему
напомнить Гравличеку о  договоре.  Оскар  не  знает,  каково  материальное
положение Ганса, есть у него деньги или нет.  Но  одно  он  знает  твердо:
теперь, когда Ганс на свободе,  договор  с  "психологами"  был  бы  только
обузой. Спокойно обдумает он все и обсудит с Гансом, что ему  предпринять.
И, уж конечно, они найдут что-нибудь  получше  этого  договора  с  мерзким
гномом, договора на какие-то несчастные двести пятьдесят марок в месяц.
   Взор Оскара переходит с изображения баварского короля  Людвига  Второго
на маску, с маски - на пустую стену.  Ганс  на  свободе,  и  Оскар  теперь
гораздо ближе к осуществлению своих  дерзновенных  надежд.  Он  не  только
напишет свою книгу, он добудет гобелен и всемирную славу.


   Через два дня Оскар стоял вечером на перроне и, вытянув шею,  обшаривал
взглядом вагоны только что прибывшего берлинского поезда. А вот и "Малыш".
Он вышел на платформу нагруженный вещами и, скажите пожалуйста, - из  купе
мягкого вагона! Ганс показался Оскару еще более тщедушным, чем он  ожидал,
черты заострились, губы стали еще тоньше, но брат широко улыбался - и  это
была довольная улыбка  сообщника,  озорная,  уверенная,  дерзкая,  хитрая.
"Смел и  торжествует  победу,  -  подумал  Оскар.  -  Да,  Малыш  выглядит
замечательно, несмотря на худобу и тюремную бледность".
   - Вот здорово, что ты вернулся! - с жаром повторил он несколько раз. "И
летнее пальто на Малыше новое, светлое,  и  в  мягком  вагоне  прикатил...
Скажите пожалуйста!"
   Остановиться Ганс решил в "Кайзергофе". Это очень приличная  гостиница,
не из дешевых. Восхищение Оскара практичностью брата  все  возрастало.  До
гостиницы было рукой подать, и они пошли пешком,  среди  веселого  шума  и
вечерней городской суеты.
   - Ну,  рассказывай,  -  торопил  Оскар,  -  ведь,  наверное,  есть  что
порассказать...
   - И есть и нет, - ответил Ганс; он говорил громко, стараясь перекричать
уличный шум; у него был  высокий  голос,  в  котором  нередко  прорывались
резк