ть и силу.  Но,  с  другой
стороны, старый фельдмаршал, после того как его умные друзья,  аграрии,  в
знак благодарности преподнесли ему от имени всей  нации  поместье  Нойдек,
проникся любовью  и  к  сельскому  хозяйству.  А  военный  министр,  чтобы
прибрать к рукам строптивых юнкеров, грозился  разоблачить  их,  показать,
как плохо эти господа хозяйничают  и  как  неумеренно  пользуются  помощью
государства и его казной. Но стоило только военному министру лишь  чуточку
приоткрыть этот котел, как пошло зловоние, что явилось угрозой  не  только
для аграриев, но и для Гинденбурга -  владельца  имения  Нойдек.  Об  этом
министр не подумал.
   И вот престарелый фельдмаршал оказался в конфликте с  самим  собой.  На
чью сторону стать? На сторону тех, кто защищает, или тех, кто кормит?  Что
важнее - германский меч или германский хлеб?
   Умные друзья посоветовали фельдмаршалу пойти на  компромисс.  Богемский
ефрейтор, этот бандит, дал честное слово, что, если его сделают канцлером,
он  так  крепко  закроет  крышку  зловонного   котла,   что   даже   самый
чувствительный  нос  ничего  не  ощутит.  Кроме  того,  он  готов   теперь
согласиться на некоторые ограничения, которые помешают ему  злоупотреблять
властью. Так будут соблюдены интересы военной касты  наряду  с  интересами
юнкерства, а честь старого фельдмаршала не будет запятнана грязью, которой
угрожали его обдать недисциплинированные представители военной власти.
   Восьмидесятипятилетний  фельдмаршал  не  вполне   разбирался   в   этом
хитросплетении причин и следствий, но ему все  разъяснили.  Он  безуспешно
силился разрешить противоречие между своими двумя обязанностями и пришел к
выводу, что обстоятельства изменились; теперь он может с  чистой  совестью
предоставить власть господину Гитлеру. А если она будет ограничена точными
оговорками и если богемский ефрейтор лично ему пообещает твердо  держаться
этих оговорок, тогда и подавно нечего беспокоиться.
   На  том  и  порешили.  И  фюрер   снова   отправился   к   престарелому
фельдмаршалу. Еще полгода не прошло с тех пор, как коварный старик  всадил
ему нож в спину. Но на сей раз Гитлер принял меры предосторожности. На сей
раз все до мельчайших подробностей было продумано. На сей раз  его  сюртук
оказался к месту.
   - Говорят, господин Гитлер, - сказал  фельдмаршал,  -  что  вы  уже  не
требуете всей власти и  согласны  придерживаться  тех  ограничений,  какие
обсуждали с вами мои подчиненные. Вы действительно согласны? Можете вы мне
дать торжественное обещание?
   - А как же, - ответил фюрер. - Бог  тому  свидетель.  Даю  вам  честное
слово, господин рейхспрезидент. Если я говорю "да", так это уж твердо. Что
обещано, то обещано.
   Президент стоит, как могучий старый дуб.
   - Ну, во имя божье, - говорит он своим низким,  дребезжащим  голосом  и
торжественно смотрит в глаза человеку в сюртуке.
   Тот так же торжественно перекладывает перчатки из правой руки в  левую,
подает правую старику и многозначительно произносит  серьезным,  бархатным
голосом:
   - Клянусь.
   Вечером того же дня штурмовики, эта  армия  нацистов,  парадным  маршем
проходят мимо здания рейхсканцелярии. У одного из окон стоит Гинденбург, у
другого Гитлер. Фельдмаршал машинально и по-стариковски весело постукивает
своей палкой в такт музыке. А  Гитлер,  именно  теперь,  когда  он  достиг
вершины,  нервничает,   дрожит,   делает   судорожные   усилия   сохранить
спокойствие и вынужден снова и снова отлучаться на короткое время.
   Но в душе он ликует: хойотохо! так разит меч Зигфрида!
   Значит, исход процесса предрешен. Разве Оскар  этого  не  предсказывал?
То, что противники замышляли ему на погибель, обернулось  большой  удачей;
коварство власть имущих посрамлено, верх берет его талант, его везенье.
   До  процесса  осталась  какая-нибудь  неделя.  В  эту  неделю,   полную
радостных ожиданий, Оскару предстоит  уладить  одно  неприятное  дело,  от
которого он все время уклонялся. Необходимо поговорить  с  Алоизом.  Алоиз
должен выступить свидетелем на процессе, противники на этом настаивают.  А
если его хорошенько не подготовить, то  он,  с  его  характером,  наделает
глупостей. Нет смысла инструктировать его через адвокатов - он только  еще
больше заупрямится. Оскар вынужден взять это на себя.
   Алоиз  отлично  отдохнул  в   Мюнхене   во   время   летнего   отпуска.
Соприкосновение с родной землей влило в него новые силы. Он  нашел  способ
согласовать свою любовь к другу с любовью к родине, даже осенью  и  зимой.
Он перестал считаться с расходами, и всякий раз,  когда  позволяло  время,
мчался в Мюнхен хотя бы на одну ночь. Там его  всегда  ждала  квартира  на
Габельсбергерштрассе, экономка Кати, старый халат и стоптанные туфли.  При
такой  спешке  нельзя,  конечно,  отдохнуть  как  следует,  по-королевски,
по-баварски, но ведь абсолютного счастья на свете не бывает, и для  Алоиза
Пранера судьба не сделает исключений.
   В общем, к Алоизу теперь было  легче  подступиться,  и  резкие  горячие
споры, все еще происходившие между друзьями, потеряли свою остроту. И  все
же Оскару трудно было пересилить себя и заговорить с Алоизом о процессе.
   Действительно, Алоиз никак не мог понять, чего от него хотят.
   - А почему я не могу говорить то, что есть? - негодовал он. - Ведь мы с
тобой фокусники. Разве это позор?
   Когда же Оскар, после долгих влияний, решительно потребовал  от  Алоиза
ни за что не признаваться, что в некоторых случаях  они  применяли  трюки,
возмущенный Алоиз спросил:
   -  Как  же  так?  Ведь  я  принесу  присягу.  Прикажешь  мне  совершить
клятвопреступление? На старости лет отправляться на каторгу из-за тебя?
   Оскар многозначительно  промолчал,  и  тут  в  Алоизе  поднялась  долго
копившаяся ярость - он вспомнил все, что ему пришлось годами терпеть  ради
Оскара.
   - Нет уж, хватит, - кричал он своим глухим голосом. - Не позволю больше
издеваться надо мной! Что я тебе - половая тряпка? Негодяй! Пес!
   Оскар чуть не взорвался. Хотел втолковать  Алоизу,  что  только  жалкий
мещанин способен наложить в штаны при слове "клятвопреступление". Но Алоиз
коварен, от него можно ожидать, что он  отомстит  ему,  дав  двусмысленные
показания  на  процессе.  Памятуя  это,  Оскар  удержался  и   ограничился
серьезным предостережением.
   - Надеюсь,  ты  сам  одумаешься  и  более  высокую  истину  предпочтешь
формальной.
   Алоиз злобно взглянул на него.
   - Убирайся к  чертовой  матери  со  своей  высокой  истиной,  -  угрюмо
проворчал он.


   Кэтэ в те дни подолгу  сидела  одна  в  своей  маленькой  квартирке  на
Кейтштрассе.
   Весть о том, что Оскар и Пауль предстанут перед судом,  очень  испугала
ее. Для нее предстоящий процесс был глубоко личным спором, поединком между
двумя самыми близкими ей людьми. И суть предстоящего суда для нее состояла
не в том, кто из них будет признан правым, а в том, как раскроется  натура
одного и другого. Она ясно понимала, что каждый из них нанесет  противнику
глубокие, может быть, смертельные раны. Ведь по силе они были  равны  друг
другу. Если на  стороне  Пауля  -  острый,  светлый,  ясный  ум,  если  он
превосходит своего противника способностью логически мыслить, то от Оскара
исходит глухая, первобытная, необоримая сила, покоряющая людей.
   Кэтэ, во всяком случае, не могла обороняться от этих чар. Голос  Оскара
затоплял ее разум, точно музыка, которая переворачивает душу и  уносит  на
своих волнах. Когда он устремлял на  нее  свои  дерзкие  синие  глаза  под
черными густыми бровями, когда она ощущала прикосновение его больших белых
рук, у нее дрожали колени. Все ее существо рвалось к нему, растворялось  в
нем.
   В последние дни достаточно было только одной  мысли  об  Оскаре,  чтобы
глубоко  всколыхнуть  ее  чувства.  Ей  казалось,  что  она  беременна.  В
ближайшее время это выяснится.
   Кэтэ  хотелось  поговорить  с  Оскаром  о  своих   надеждах,   страхах,
сомнениях. Она знала, что он желал бы жениться на ней;  стоит  ей  сказать
слово - и он предложит  ей  стать  его  женой.  Но  все,  что  в  ней  еще
сохранилось разумного, восставало против такого шага. Не  желает  она  еще
теснее связывать себя с ним, боится этого, не хочет совместной жизни. Но и
терять его не хочет. Пусть Оскар -  отрава,  но  она  уже  не  может  себе
представить жизнь без него.
   В самый разгар своих сомнений и страданий она  получила  телеграмму  из
Лигнина, ее родного города. У отца был сердечный приступ. Непосредственной
опасности уже нет, но не мешало бы ей повидаться с ним.
   У кого просить совета и помощи? Надо бы забыть свою глупую, злую ссору,
пойти к Паулю, поговорить с ним откровенно и честно. Но  как  раз  теперь,
накануне злосчастного процесса, нельзя этого делать. Как раз теперь она не
может  помириться  с  ним.  Оскар  был  бы  прав,  если  бы   назвал   это
предательством.
   Еще не дочитав  телеграмму,  Кэтэ  решила  поехать  в  Лигниц.  Поездка
избавит ее от необходимости  встречаться  с  Оскаром  во  время  процесса,
видеть его высокомерное торжествующее лицо и при том знать, что он наносит
удары ее брату. Раз она не может говорить  о  своих  сомнениях  с  Паулем,
пусть, по крайней мере, Оскар своим присутствием не влияет на ее  решения.
Вдали от Берлина, наедине с собой,  в  тихом  городке,  где  протекало  ее
детство, она скорее справится с одолевающими ее сомнениями. Она  поедет  в
Лигниц, поедет сейчас же.
   Кэтэ позвонила Оскару. Сообщила о своем решении.
   Оскар до сих пор избегал говорить с ней о процессе, В своей победе  над
Паулем он был уверен, по не был уверен, что  борьба  с  Паулем  не  усилит
отчужденность между ним и Кэтэ. В сущности, ее отъезд - очень кстати.  Она
рассчитывает провести у отца две-три недели. Таким образом, она  не  будет
свидетельницей  его  торжества,  но  зато  в  дни  процесса  он  не  будет
чувствовать на себе ее испытующий, недоверчивый взгляд.
   Однако ему нужно еще кое-что сказать ей.  Ведь  он  решил,  прежде  чем
переехать в свой новый дом, предложить ей выйти за него замуж.
   Замок Зофиенбург будет закончен в ближайшее время, значит - еще  до  ее
возвращения из Лигница. Не поговорить ли с ней теперь, до ее отъезда?  Или
подождать, пока она вернется, пока для нее будет закончен волшебный  замок
Клингзора?
   Как бы то ни было, он должен повидаться с ней  перед  ее  отъездом.  От
того, как она будет держать себя, от выражения  ее  лица  будет  зависеть,
сделает ли он ей предложение.
   И Оскар горячо заявил Кэтэ, что раз она уезжает, то, по  крайней  мере,
должна провести с ним этот последний вечер.
   Вернувшись,  она  уже  не  застанет  его   на   Ландграфешнтрассе,   он
переселится в  Зофиенбург.  Надо  устроить  праздник  на  прощанье,  перед
началом новой жизни.
   Она была в нерешительности, он настаивал, она согласилась.
   Оскар многого ждал от этого  вечера.  Он  ее  проверит,  он  подвергнет
испытанию ее любовь. Войти в замок Зофиенбург полновластной хозяйкой может
только  та  женщина,  которая  безгранично  в  него  верит,  всецело   ему
принадлежит. Она должна сделать выбор между своим  братом,  своим  прежним
миром и той новой жизнью, куда он, Оскар, хочет ее ввести. Он поговорит  с
ней о процессе, и если она скажет: "Оскар, мой брат перед тобой не  прав",
- значит, она выдержала испытание, и он предложит  ей  вступить  с  ним  в
брак. Если она скажет: "Не знаю", - он промолчит.
   В этот вечер он впервые  заговорил  с  Кэтэ  о  своей  тяжбе  с  Паулем
Крамером. Объяснил ей, почему высшая правда на его, Оскара, стороне.
   - Формально, -  разъяснял  он  ей,  -  твой  брат  прав,  обзывая  меня
мошенником. Нечто от фокусника есть в каждом  маге,  в  каждом  основателе
религии, в каждом творце нового мировоззрения. Если бы Адольф  Гитлер  был
только фюрером, если бы он не был в то же время актером,  комедиантом,  он
не поднялся бы так высоко.
   И Оскар пропел Кэтэ тот гимн мошенничеству, который в свое  время  спел
ему Гансйорг. Но в устах Оскара этот гимн звучал более вдохновенно,  более
патетично. Его певучий голос передавал все, во что верил Оскар, во что  он
хотел заставить верить других. Он произнес целую речь - эта речь была  так
построена, чтобы найти доступ к Кэтэ.
   И ею снова овладело чувство, захватившее ее, когда он впервые  диктовал
свою книгу в бюро "Кэтэ Зеверин. Стенография. Переписка на  машинке".  Она
жадно  слушала  музыку  его  слов,  блаженно  качалась   на   волнах   его
красноречия. Но вдруг перед ней предстало худое, умное  лицо  брата,  и  в
красивые фразы Оскара врезался нетерпеливый, высокий голос Пауля: "Это  не
интересно". Ее разум насторожился, она стала освобождаться из-под  влияния
музыки Оскара.
   - Прости, - сказал она, - разве это, по существу, не то  самое,  в  чем
тебя упрекает Пауль? А если так, почему ты пожаловался на него в суд?
   Оскара эти слова сразили. Он был уже уверен, что завоевал ее.
   - Совсем это не то, что он  говорит,  -  раздраженно  возразил  глубоко
задетый Оскар. - Тон делает музыку. Этот крючкотвор своим толкованием  все
переиначивает.
   Кэтэ, как будто без всякой видимой связи, сказала:
   - Но я люблю тебя, Оскар. - Это прозвучало нежно, скорбно.
   Оскар почувствовал искренность ее слов, он  был  осчастливлен  ими.  Но
сейчас же снова рассердился. Разве это любовь, если не веришь в того, кого
любишь? Ведь любить - значит верить в любимого,  несмотря  на  его  слабые
стороны. Ему стало горько. Нет ему счастья. Те,  кто  его  любят,  слишком
ясно видят его недостатки, не прощают их. Анна Тиршенройт, Кэтэ  -  нет  у
него лучших друзей, нет у него худших врагов.
   "Но я люблю тебя, Оскар", - она ведь сказала чистейшую правду.  В  этих
словах выражена вся ее  внутренняя  готовность,  ее  желание  верить  ему.
Теперь все зависит от него. Он должен ей помочь. Он может  ее  околдовать,
может внушить ей эту веру, как гипнотизер он не  имеет  себе  равного,  уж
этого никто не будет  оспаривать.  Он  должен  заставить  Кэтэ  преодолеть
сомнения, которые посеяли в ней злые люди. Он должен укрепить в ней  веру.
Это ему по силам.
   Оскар подготавливает Кэтэ, расслабляет  ее.  Надо  сначала  внушить  ей
несложные мысли и проложить путь более сложным. Он бережно берет ее руку.
   - Итак, это наш последний вечер на Ландграфенштрассе, - говорит он.
   Про себя он приказывает ей подойти к нему ближе, покинуть этот зал,  из
роскошной библиотеки перейти в его келью. Он с удовлетворением видит,  что
ее лицо становится задумчивым, что  она  делает  над  собой  усилие,  ищет
чего-то в себе самой.
   - Не покажешь ли ты мне еще раз свою маску? - спрашивает она. - Не  ту,
которая висит здесь, а твою любимую.
   Первая попытка удалась: она повинуется ему. Он про себя смеется над тем
предлогом, который  она  придумала,  чтобы  удовлетворить  более  глубокое
желание - его желание.
   Они идут в келью. Про себя он приказывает ей сесть. И вот она сидит  за
облезлым письменным столом из Дегенбурга, все с тем же задумчивым,  ищущим
выражением лица, погружая свои красивые, тонкие, большие  руки  в  пеструю
груду сверкающих самоцветов, как он ей безмолвно приказывает.
   Теперь она подготовлена. Теперь он попытается внушить ей  более  важные
мысли.
   Он продолжает говорить о безразличных вещах. Каким поездом она  поедет,
где будет жить по приезде в Лигниц: в гостинице или у отца? Кэтэ  слушает,
отвечает. Но на ее лице остается все то же ищущее, напряженное  выражение;
а он, продолжая болтать о пустяках, собирает все  свои  силы,  просит  ее,
заклинает, приказывает: "Вырви его с корнем,  свое  неверие,  свои  глупые
сомнения. Верь мне, верь мне. Я одарен этой силой. Верь мне".
   Руки Кэтэ равномерными движениями перебирают камни, деловито, как будто
выполняя задание, ее лицо  становится  еще  напряженнее,  она  еще  глубже
погружается в себя, она хочет повиноваться  ему,  это  ясно,  стремится  к
этому всей своей волей. "Верь мне, верь мне", - приказывает он  ей  все  с
большей силой, с большей горячностью. Ее лицо  застывает,  глаза  выражают
муку, черты заостряются. Это в ней действуют  силы  сопротивления,  дьявол
интеллектуализма. Необходимо изгнать его, и он  изгонит  его.  "Верь  мне,
верь мне", - умоляет он, приказывает.
   Она делает последнее отчаянное усилие. Ее руки скользят, хватают камни,
ее пальцы стремятся что-то удержать, по это "что-то" вновь и вновь  уходит
от нее. "Я ведь должна что-то  поймать,  я  ведь  хочу  поймать.  Надо  же
сказать это, почему же я не говорю?" И вот наконец -  схватила.  Вот  оно,
это слово! Найдено! Она уже открывает губы.
   Обрадованный Оскар ждет. Его  большие  руки  делают  движение,  как  бы
помогая  ей  извлечь  что-то  из  себя,  поднять.  Он  весь  -   радостное
напряжение.
   Однако слово не вылетает из ее открытых уст. На какую-то  долю  секунды
оно явилось, но опять ушло в глубину, никто никогда уже не сможет  поднять
его на поверхность. Перед ней возникла новая картина, она заслонила  собой
это слово - новая отчетливая картина. Кэтэ ее не звала, никто ее не  звал,
но она здесь, яркая, слишком яркая, она целиком заполняет сознание.  Перед
Кэтэ - ее брат Пауль и вращающаяся дверь ресторана, он кружится  вместе  с
дверью и не может найти выход.
   Вдруг она очнулась. Она видит свои руки, бессмысленно играющие камнями,
она спрашивает  себя:  "Что  я  делаю?"  -  и  вынимает  руки  из  вазы  с
самоцветами.
   Проводит ладонью по лбу, откашливается.
   - Уже поздно, - говорит она своим чистым  голосом.  -  Мне  пора  идти.
Завтра рано вставать. Хорошо, что я провела этот вечер с тобой.
   Оскар ее не удерживает. Он знает, что потерпел поражение.
   Он приказывает Али подать машину. Вежливо провожает  Кэтэ  до  парадной
двери. Они с минуту ждут, затем подходит машина. Оскар остается у дверей и
смотрит ей вслед, пока она не скрывается из виду.
   "Тем хуже, - говорит  он  громко,  гневно,  -  тем  хуже  для  нее".  И
возвращается к себе. "Глупа, до чего глупа", -  бранится  он.  Подходит  к
холодильнику,  достает  бутылку  пива,  наливает  стакан.  "Глупа",  -   с
ожесточением повторяет он.
   Одиноко сидит он в роскошной  библиотеке;  на  великолепном  письменном
столе стоит обыкновенная бутылка с пивом, обыкновенный стакан.
   Кэтэ любит его - это не подлежит сомнению. Но даже женщина, которая его
любит, и та ускользает от него, даже над ней он не властен. Даже  ее  волю
он не может освободить от чуждых влияний - он, ловец человеков.  Был  -  и
весь вышел. Растратил всю свою силу на дешевые фокусы.
   Он достает вторую бутылку пива. Сидит в библиотеке,  сидит  и  пьет,  и
думает, и бранится. Гипнотизировать умеет каждый школьник. Такой опыт, как
сегодня с  Кэтэ,  прежде  был  для  него  сущим  пустяком.  Значит,  права
Тиршенройт, прав Гравличек, коварный гном. Дарование его пропало,  он  его
промотал.
   Оскар снова идет к холодильнику, но пива больше  нет.  Он  будит  слуг,
поднимает  страшный  скандал.  Али  спрашивает  его,  не  угодно  ли   ему
чего-нибудь  другого.  Ведь  в  холодильнике  есть  коньяк,  и  виски,   и
шампанское, и всякие вина; в последнее время пива почти никто не требовал,
разве что господин Калиостро. Но Оскар продолжает браниться.  На  что  ему
нужно это дерьмо шампанское? Пива он хочет. Подать сюда  пива.  И  Рихард,
второй лакей, вынужден среди ночи отправиться за пивом.
   Он возвращается с пятью бутылками. И  снова  сидит  Оскар  в  роскошной
библиотеке, за  громадным  письменным  столом,  а  перед  ним  выстроились
бутылки. Он выключает все лампы, кроме  одной,  и  остается  в  полумраке;
маска померкла, "Лаборатория алхимика" померкла, а он сидит и пьет.
   Шампанское? Да, шампанское он может пить с утра до вечера, но  за  него
он дорого  заплатил.  За  это  дерьмо  шампанское  он  продал  душу.  И  в
довершение всего это пойло ему даже не по вкусу. Пиво  нравится  ему  куда
больше. Он с самого начала  знал,  что  Тиршенройтша