ворить  тем  же  дружеским  тоном,  удивлялась,
восхищалась; но он заметил, что все ото вымучено. А он-то заранее  рисовал
себе, как она вскинет на него глаза, сияющие радостью и восторгом, как  он
сам будет радоваться, это подскажет ему нужные слова, и  он  предложит  ей
разделить с ним жизнь. И вот вместо новой, веселой, расположенной  к  нему
Кэтэ, которую он встретил на Силезском вокзале, рядом с ним идет  упрямая,
замкнутая, враждебная Кэтэ, еще более чужая ему, чем была в самые  тяжелые
времена их разлада.
   Есть в ней что-то новое, и оно разделяет их. Может быть, процесс?  Нет,
что-то другое. Но что же? И немного погодя он напрямик  спрашивает  ее  об
этом.
   Сейчас ей следовало  бы  сказать  ему,  что  она  беременна.  Ведь  она
приехала с твердым намерением сообщить ему эту новость.  Лучшей  минуты  и
ждать нечего. Он сам спросил ее, и можно ли еще облегчить ей  эту  трудную
задачу?
   Да, она скажет. Но она говорит:
   - Ничего, ничего особенного.
   Она ли это говорит? Какой странно чужой, еще более обычного  сдержанный
голос.
   Он пожимает плечами. Вот Зофиенбург. И вот женщина, которую  он  любит.
Почему же он не говорит ей, как решил, что хочет на ней жениться? Ведь она
только этого ждет.
   Но нет, она отбила у него охоту. Она мастерица отравлять человеку любую
радость. Нет, он не  скажет.  Уж  теперь-то  не  скажет.  Если  она  будет
разочарована - поделом. Зачем она так упряма?
   Они проводят вместе еще с полчаса, обмениваясь равнодушными вымученными
фразами. Потом она уходит, и он ее не удерживает.
   Когда  Кэтэ  добралась  до   своей   квартиры   на   Кейтштрассе,   она
почувствовала себя смертельно усталой. Однако у нее нет желания лечь.  Она
сидит перед огромным роялем, который он подарил ей. Она оперлась локтями о
крышку, положила подбородок на руки. Сидит и думает, думает об одном и том
же. Почему она ему не сказала? Ведь она твердо решила. Кэтэ еще и еще  раз
переживает минуты, когда осматривала  с  ним  Зофиенбург.  Снова  и  снова
доходит до того мгновения, когда вдруг из глубин души вырвалось: нет, нет.
Она не может жить с человеком, который придумал этот страшный, этот дикий,
наполненный призраками дом. У нее нет с таким человеком ничего общего.
   И у него с ней тоже, хоть он и верит  в  существование  этой  общности.
Думает-гадает, что  с  ней  приключилось,  и  даже  не  может  распознать,
ясновидец, что она беременна. Как он смешон со своим огромным  кольцом  на
большой, белой, грубой руке. Смешон со своим колдовским замком привидений.
Смешон с этим подлым процессом, который состряпал вместе со своим негодяем
братом. Смешон, зол и опасен.
   Но ведь все это она знала и раньше, однако решила же с ним  поговорить.
Что толку, если она знает, как он смешон и низок. Освободиться от него она
не может. Ее бросило в жар от радости, когда она увидела его  на  вокзале.
Она задрожала, когда он всего-навсего положил ей руку на плечо.
   Кэтэ невольно вспомнилось, как однажды она  услышала  тяжелые  шаги,  и
несколько мужчин, потея и тяжело дыша, к ее  удивлению,  внесли  к  ней  в
комнату огромный рояль. Кэтэ удручало, что рояль  был  подарен  против  ее
воли, но вместе с тем и радовало. И вот он стоит  здесь,  этот  прекрасный
инструмент, занимая почти всю комнату.
   Она встает, идет в спальню. Медленно раздевается, наливает  чашку  чаю,
не пьет его, сидит без дела в пижаме,  наконец  ложится  в  постель,  хотя
знает, что уснет не скоро. Не разумнее ли избавиться от  ребенка?  Она  не
может говорить о нем с Оскаром, не может. Если  она  заговорит,  он  будет
настаивать, чтобы она вышла за него замуж, родила ребенка, и она даст себя
уговорить, и все пойдет по-прежнему, она будет всю жизнь связана с ним и с
его волшебным замком.
   Самое разумное - пойти завтра к врачу. У нее есть адрес.
   Она отлично знает, что к врачу  не  пойдет.  Пауль  всегда  пытался  ей
втолковать, как мало разум влияет на человеческие  поступки.  Почти  всеми
действиями человека управляют влечения.
   Не пойти ли ой к Паулю? Но это повлечет за собой окончательный разрыв с
Оскаром. Как бы она ни поступила - все будет неправильным.
   Два дня спустя Оскар устроил первое большое празднество в  своем  новом
доме. На освящение Зофиенбурга съехался весь Берлин - так будет напечатано
завтра в газетах.
   Упоенный торжеством и сознанием своей значительности, полный  жизненных
сил, хозяин замка обходил гостей. Дом был освещен феерически. По лестницам
двигались вверх и вниз  мужчины  в  ослепительно-белых  манишках,  дамы  с
обнаженными спинами; мелькали мундиры рейхсвера и нацистской партии; тут и
там слышалось: "ваше  сиятельство",  "ваше  высочество".  А  среди  гостей
незримо бродили  призраки,  вызванные  возбужденным  воображением  Оскара:
секретарь  муниципального  совета  Игнац  Лаутензак,  плаксивая   бабушка,
профессор Ланцингер, пастор Рупперт, именитые граждане города Дегенбурга и
множество других, живых и мертвых, - все те, кто не верил в  него,  бранил
его, унижал; а теперь он им всем показывал.
   Подъезжали все новые гости. Медленно, толпой, двигались они по комнатам
- Гансйорг, Хильдегард фон Третнов, Кэтэ, Алоиз, антрепренер Манц, Проэль,
Зандерс, Петерман и еще многие, многие. Здесь было,  вероятно,  не  меньше
тысячи человек.
   Граф Цинздорф не отходил от доктора Кадерейта, на нем  была  коричневая
нацистская форма, а на Кадерейте фрак без орденов и нашивок. Ильза,  после
процесса,  в  который  она  втянула  Оскара,  короткое  время  дружила   с
Цинздорфом, и он оставался постоянным гостем  в  доме  доктора  Кадерейта,
даже теперь, когда Ильза носилась  по  белу  свету.  Спокойно  и  развязно
намекнул он доктору Кадерейту, что в недалеком будущем может оказаться ему
весьма полезным.  Дело  в  том,  что  отношения  между  магнатами  тяжелой
промышленности и нацистской партией были  далеко  не  простыми.  Заводчики
наняли бандитов для того, чтобы они обуздали рабочих и  крестьян.  Бандиты
сделали свое дело, получили мзду, но пока еще было неясно, дадут ли они на
этот раз  оттеснить  себя.  Бесстыдный  маневр  с  поджогом  рейхстага  не
предвещал ничего хорошего. Тщательно сбалансированное равновесие старых  и
новых сил  находилось  под  серьезной  угрозой.  Во  всем  государственном
аппарате,  сверху  донизу,  законность  была  вытеснена  почти  ничем   не
прикрытым  террором.  Доктору  Кадерейту  и  ему  подобным  нелегко  будет
отстоять себя  перед  варварами,  ведь  они  сами  помогли  этим  бандитам
укрепить  свои  позиции.  И  такой  человек,  как   Цинздорф,   с   наглой
небрежностью поддерживающий связи с тем и другим лагерем, мог  и  в  самом
деле оказаться полезным.
   Влекомые толпой, медленно двигались Кадерейт  и  Цинздорф  по  анфиладе
комнат. Зофиенбург был красивым, тихим поместьем, одно  время  Кадерейт  и
сам подумывал его купить. Полуприкрыв хитрые  глаза,  он  осматривал  этот
замок, из которого Оскар сделал балаган. Архитектор Зандерс протолкался  к
Кадерейту и Цинздорфу. Он ничуть не  обиделся,  когда  заводчик,  дружески
улыбаясь, сказал своим высоким бесстрастным голосом, как бы подводя итог:
   - Вы создали новый стиль, дорогой Зандерс: дегенбургское барокко.
   Архитектор сразу же предал  своего  заказчика  и,  трясясь  от  грубого
смеха, стал отпускать сочные  остроты  насчет  оккультного  паноптикума  и
мистического зоопарка.
   Гансйорг, осматривая дом, был охвачен самыми противоречивыми чувствами.
Оскар слишком  уж  размахнулся.  Баснословная  карьера  братьев  Лаутензак
создала  им  слишком  много  врагов  среди  партийных   бонз,   а   глупая
необузданность, с какой Оскар  выставляет  напоказ  свое  богатство,  лишь
умножит число их недругов. Оскар - гений, но  он  дурак.  Недоброжелатели,
окружающие их, только и ждут его срыва. Если Оскар не будет  остерегаться,
они быстро вытащат из-под  его  задницы  треножник  дельфийского  оракула,
который он так высоко воздвиг себе.
   Сам Гансйорг, в противоположность  Оскару,  избегает  всего  показного.
Береженого  бог  бережет.  Он  даже   уклонился   от   предложенного   ему
министерского поста, довольствуется той реальной властью, которую дает ему
место начальника всегерманского агентства печати. Сверх того у  него  есть
надежная  и  весьма  влиятельная  покровительница  в  лице  баронессы  фон
Третнов. Он теперь у Хильдхен - свой  человек.  Она  шагу  не  ступит,  не
посоветовавшись с ним. Разумеется,  он  себя  не  обманывает,  знает,  что
всегда будет для нее лишь заменителем Оскара.
   Но она не глупа, она сравнивает - и  сравнение  иногда  бывает  в  его,
Ганса, пользу; сейчас, например, Гансйорг с удовлетворением отмечает,  что
и Хильдегард скорее удивлена, чем восхищена  новым  домом  Оскара;  Оскар,
живший на Румфордштрассе, производил на нее более сильное впечатление, чем
нынешний хозяин владения Зофиенбург.
   Отношения между Гансйоргом и его братом тоже стали  сложнее.  Ганс  все
еще  находился  под  воздействием  процесса,  на  котором  с  такой  силой
проявился гений Оскара, а то, что брат своей магией  поразил  даже  циника
Проэля, усилило его восхищение. Затем, однако,  Гансйорг  разозлился,  ибо
Оскар, рассказывая ему об этой консультации, нес такой вздор, от  которого
отдавало просто манией величия. Ему же,  Гансйоргу,  как  раз  почудилось,
будто после этого визита отношение Манфреда к Оскару  меньше  всего  можно
было назвать благожелательным. Вот и  сегодня  начальник  штаба  показался
здесь лишь на несколько минут и даже не стал дожидаться фюрера, хотя  было
объявлено, что тот прибудет. И Гансйорг  опасался,  что  Оскар  именно  во
время визита Проэля, вместо того чтобы использовать  этот  огромный  шанс,
допустил какую-то колоссальную глупость.
   Вот мысли, мелькавшие у него в голове, когда он медленно  шел  в  толпе
гостей по причудливому и вызывающе роскошному дому, созданному по  замыслу
Оскара. Он завидовал брату, - ведь Оскар так смело, ни от кого  не  таясь,
выказал свое тщеславие, - но с  тревогой  думал  о  последствиях,  которые
может навлечь на них эта крикливая демонстрация.
   Его размышления прервал фокусник Калиостро. Он пробирался сквозь  толпу
в сопровождении антрепренера Манца и портнихи Альмы.
   - Скажите-ка, приятель, - обратился он к Гансйоргу, - что это у вас  за
необыкновенная цепочка на часах?
   Гансйорг схватился за карман жилета и испуганно отдернул  руку:  оттуда
свешивалась маленькая змейка; этот злой  шут,  как  видно,  извлек  ее  из
террария, - их вокруг было немало, - а затем поколдовал, и она прилипла  к
жилетному карману Гансйорга. Громким, жирным, довольным смехом  разразился
антрепренер Манц, звонким и  добродушным  -  портниха  Альма,  а  фокусник
Алоиз, ухмыляясь, смотрел на них. Гансйорг с  досадой  отвернулся.  Он  не
выносил эту компанию; как жаль, что Калиостро Оскару необходим.
   Алоиз в тот вечер был очень  доволен.  Волшебный  замок  Клингзора  ему
необычайно понравился. У него вырывались восторженные возгласы: "Ах,  ах",
"Ну и  здорово!"  Он  бесцеремонно  расспрашивал  архитектора  Зандерса  о
затратах и одобрительно приговаривал своим ржавым  голосом:  "Да,  да,  уж
кому дано, тому дано" и "Кто может,  тот  может".  Долго  стоял  он  перед
буфетом, костлявый, длинный, как жердь, и  жадно  поглощал  вкусную  пищу,
разжевывая ее своими белыми и золотыми зубами. Да и  выпил  он  вволю.  Но
позже, когда  он  нашел  незанятый  столик  для  себя  и  для  Альмы,  его
настроение вдруг резко изменилось. Проснулась неизменно  дремавшая  в  нем
ярость против Оскара.
   - Скажите-ка, уважаемая, - с  негодованием  произнес  он,  -  для  чего
понадобилось этакому паршивому мальчишке из Дегенбурга развесить над своей
головой искусственное звездное небо ценой в сорок две тысячи марок?
   Многие из гостей Оскара отпускали злые шутки по поводу  Зофиенбурга.  И
все же огромный, ни на что не похожий волшебный балаган производил на  них
впечатление. "Грандиозно", - говорили они. Успех Оскара,  запечатленный  в
этом каменном замке, покорил их точно так же, как покорил  успех  Гитлера,
назначенного на пост рейхсканцлера.  И  с  убежденностью,  которую  обычно
порождает успех, они становились сторонниками оккультизма.
   Но на графа Цинздорфа  все  это  не  действовало.  Бахвальство  пророка
Лаутензака лишь потешало его; оно вызвало  в  нем  желание  подшутить  над
Оскаром. Он взял его под руку и как бы  по  секрету  спросил  своим  самым
наглым, самым любезным тоном:
   - Послушайте, дорогой мой, все это золото и  прочее  великолепие,  надо
думать, по большей части настоящее?
   Оскар удивленно взглянул на него и ответил:
   - Не совсем понимаю вас, Ульрих.
   - Я хочу сказать, - произнес он со своей дерзкой улыбкой,  -  такое  же
настоящее, как, скажем, жемчужина на вашем галстуке?
   - А чем вам не нравится моя жемчужина? -  спросил  Оскар  с  глуповатым
изумлением.
   - Да нет, она мне нравится, - добродушно ответил Цинздорф. - Но ведь на
сцене редко носят настоящий жемчуг, умные люди запирают свои драгоценности
в сейф.
   - Вы же не думаете, что я надел сегодня фальшивую жемчужину? -  спросил
Оскар.
   Цинздорф вместо ответа продолжал улыбаться  своей  подлой  высокомерной
улыбкой и стал напевать: "Подделочка, подделка". По-видимому, он был пьян.
   - Послушайте, Оскар, - сказал он наконец, -  я  не  ясновидец,  но  мой
мизинец подсказывает мне: с этой жемчужиной дело нечисто.  Сегодня  у  вас
так весело. Давайте же и мы позабавимся. Заключим пари.  Вы  считаете  эту
жемчужину настоящей,  а  я,  полагаясь  на  свидетельство  моего  мизинца,
заявляю вам - с жемчужиной дело нечисто.
   - Вы всерьез думаете, Ульрих, - сказал несколько  резче  Оскар,  -  что
жемчужина фальшивая?
   - Я ничего не думаю, ничего не знаю, - ответил Цинздорф, - но точно так
же, как и вы, доверяю своему инстинкту. Ну, не упрямьтесь, - настаивал он.
- Заключим пари. Скажем, на десять тысяч марок. Если жемчуг  настоящий,  я
буду вам должен на десять тысяч марок больше, если же мой внутренний голос
меня не обманул, вы дадите мне  десять  тысяч  наличными.  -  Он  протянул
Оскару руку.
   - Но это было бы просто разбоем с моей стороны, - сопротивлялся  Оскар.
- Ведь я твердо уверен, что жемчужина настоящая. Зная, от кого она ко  мне
перешла, сомневаться на этот счет не приходится.
   - Я вижу, вы увиливаете, -  продолжал  настаивать  Цинздорф.  -  Да  не
делайте вы такое несчастное лицо. Скажите "да". - И он все еще не  опускал
протянутой руки.
   Оскар вспомнил о  предостережении  Гансйорга.  Вспомнил,  что  Цинздорф
должен ему больше тридцати двух тысяч марок - тридцать две  тысячи  двести
девяносто семь (он был по-дегенбургски аккуратен в денежных делах,  и  эта
цифра  прочно  запечатлелась  в  его  памяти).  Что  изменится,  если  она
превратится в сорок две тысячи?  Гансйорг  прав:  он,  Оскар,  никогда  не
получит этих денег. А Цинздорф, когда протрезвится, пожалеет об этом  пари
и его досада обратится против Оскара. С другой стороны,  было  бы  недурно
проучить этого негодяя-графа.
   - Идет, - сказал он.
   Нахальная улыбка, с которой Цинздорф  оглядел  его  с  головы  до  ног,
усилила тревогу  Оскара.  Ему  вспомнились  насмешливые  нотки,  иной  раз
звучавшие в голосе Ильзы Кадерейт, вспомнился час его горького унижения.
   Но раздумывать об этом некогда. Прибыл фюрер. Как ни занят  был  Гитлер
государственными делами, он хотел во что бы то ни стало присутствовать  на
торжестве  своего  ясновидца.  Оскар  поспешил  к  порталу,   торжественно
встретил Гитлера. Сопровождаемый хозяином замка,  среди  гостей,  стоявших
шпалерами и приветствовавших его по-римски, Гитлер  под  возгласы  "хайль"
шествовал по роскошным покоям.
   Он выказывал глубокое понимание того, к чему стремился  и  чего  достиг
Оскар перестройкой поместья Зофиенбург.  Ведь  он  и  сам  был  почти  что
архитектором. С каким удовольствием строил бы он дома,  но,  к  сожалению,
строительство новой Германии не оставляет ему досуга.
   - Да, да, - говорил он, - здесь, в вашем жилище,  видишь,  какие  узоры
может выткать романтика немецкого духа в нашу эпоху машин.
   Затем он вместе с Оскаром поднялся на помост,  где  находилось  сиденье
ясновидца. Здесь  они  стояли,  фюрер  и  его  пророк,  под  искусственным
звездным небом. У ног их простирался "зал возвышения", нечто среднее между
церковью, Валгаллой  и  лабораторией.  В  этом  зале  теснилась  толпа,  с
благоговением взиравшая на них снизу вверх.
   - Теперь, - произнес фюрер, - люди, стоящие внизу,  могут  собственными
глазами убедиться в правде того, что сказал в своих стихах поэт:

   Певец не ниже короля. Ведь оба
   На вышках человечества стоят.

   Позже, окончив осмотр и направившись в сопровождении Оскара  к  выходу,
фюрер заявил:
   - Люблю, когда кулак подлинно расового чувства запечатлевается,  как  в
этом доме, на грезах старых времен.
   Оскар же, мгновенно используя благоприятный случай, смело ответил:
   - Мои грезы  могут  претвориться  в  действительность  только  с  вашей
помощью, мой фюрер. Отдельная личность слишком  слаба,  чтоб  охватить  во
всем  объеме  тайные  науки,  которые  могут   достойно   увенчать   своей
надстройкой воздвигаемое вами величественное здание государства.
   Фюрер вспомнил.
   - Вот, вот, - сказал он, - вы имеете в виду академию оккультных наук. Я
ее создам, за этим дело не станет. Что обещано - то обещано.
   После  того  как  Гитлер  удалился,  настроение  гостей  утратило  свой
благоговейно торжественный характер.  Они  вволю  пили  и  ели  в  буфете,
оформленном искусно  и  пышно  ресторатором  Горхером.  Болтали,  острили,
злословили,  расхаживая  меж  клеток  со  змеями  и  диковинными  птицами.
Флиртовали, сидя за стеклянным столом для спиритических сеансов. Танцевали
под искусственным звездным небом.
   Когда Оскар, усталый и счастливый, попрощался с последними  гостями,  в
водах озера отражался новый день.
   В Берлине Пауль Крамер уже не чувствовал себя в безопасности.
   Гитлер еще много лет назад обещал,  что  как  только  он  доберется  до
власти,  то  "покатятся  головы".   Теперь,   после   поджога   рейхстага,
ландскнехты  Проэля,  штурмовики,  взялись  выполнять  это  обещание.   По
настоянию нацистской партии на них была  возложена  полицейская  служба  в
стране.  Они  врывались  в  дома,  производили  обыски,  грабежи,  аресты.
Задержанных доставляли в казармы нацистов. Об их дальнейшей судьбе  ходили
ужасные слухи, иные из задержанных исчезали навсегда.
   Среди арестованных и исчезнувших были  и  друзья  Пауля.  Сам  он  тоже
навлек на себя гнев  нацистов.  Необходимо  было  немедленно  убраться  из
квартиры и как можно скорее из Германии.
   Он  охотно  бы  остался  и  принял  участие  в  борьбе   против   шайки
разбойников, завладевшей государством. Но его политические единомышленники
только смеялись, когда он об этом заговаривал. Они считали,  что  в  своей
области он сделал немало, но в той борьбе, которая теперь предстоит, будет
лишь помехой. Эти рабочие, профсоюзные деятели, политические  руководители
тепло относились к нему, не выказывали ему того недоверия, которое  питали
к интеллигенции. Он и сам понял,  что  здесь  ему  больше  делать  нечего.
Теперь здесь  господствует  неприкрытое  насилие,  против  которого  можно
бороться пока только с  необыкновенной  изворотливостью,  а  эти  качества
отнюдь не являются его сильной стороной. Если он и сможет действовать,  то
лишь по ту сторону границы. Его друзья правы. Здесь  его  на  каждом  шагу
подстерегает опасность - надо скрыться, и притом возможно быстрее.
   "Прощай же, тихий дом", - напевал он  про  себя,  запихивая  кое-как  в
чемодан самые необходимые вещи. Сегодня он переночует у некоего  Вилли  на
Гентинерштрассе, завтра у некоего Альберта на  Гроссфранкфуртерштрассе.  И
того и другого он знает очень мало, но  ему  известно,  что  это  надежные
товарищи. А  по