ять  повесил  трубку.  В  его  душе  звучали  вчерашние  хоры:
"Аллилуйя, аллилуйя". Совершенно ясно, что если уж эта  Третнов  прикатила
из Берлина в Мюнхен, то ее не испугает расстояние от "Четырех времен года"
до Румфордштрассе, тут не может быть  сомнений.  Оскар  сладко  потянулся,
улегся на бок и, успокоенный, снова заснул.
   Около полудня он вышел из дому.  Его  потянуло  в  "Новую  Пинакотеку",
большую городскую картинную  галерею.  Ему  хотелось  еще  раз  посмотреть
некоторые портреты, написанные художником Францем Ленбахом. Среди них были
надменные и соблазнительные аристократки, Мольтке и Бисмарк,  принц-регент
Луитпольд и Рихард Вагнер. Белые плечи дам выступали  из  пышных  платьев,
мужчины были в кирасах, в тяжелых одеждах или в бюргерском платье прошлого
века; на некоторых были такие же сюртуки, как тот, в котором  Оскар  вчера
был в театре. Но от всех этих мужчин и женщин, как бы они ни  были  одеты,
веяло духом Ренессанса, от них исходили лучи энергии и успеха,  могучей  и
более яркой жизни. Здесь же висел  и  ленбаховский  автопортрет,  одна  из
любимых картин фюрера. Оскар углубился в созерцание этого произведения. Он
знал историю  художника  Ленбаха.  Сын  простого  поденщика,  он  сделался
величайшим мастером своего времени и в полной мере насладился  искусством,
успехом, жизнью. Если уж сын поденщика достиг всего этого, чего  же  тогда
может достичь он, сын секретаря муниципального совета!
   Под вечер позвонил Гансйорг.
   - Она придет, - буркнул он с некоторым раздражением,  которое,  видимо,
было вызвано тем, что Оскар еще раз оказался прав.
   А  в   душе   Оскара   гремели   трубы   и   фанфары   празднества   из
"Мейстерзингеров".


   На следующее утро, в  начале  двенадцатого,  баронесса  Хильдегард  фон
Третнов, сопровождаемая Гансйоргом,  действительно  впорхнула  в  скромное
жилище Оскара на Румфордштрассе, 66. На одной стене висела маска, мрачная,
значительная,  на  другой  -  король  Людвиг  Второй  в  своих  серебряных
доспехах, влекомый лебедем, смотрел вдаль  отважным  взглядом.  У  третьей
стоял письменный стол и над ним висела полка с книгами. Четвертая, пустая,
ждала гобелена. Сам Оскар сидел в кресле; он долго не мог решить, что  ему
надеть, и наконец остановился на фиолетовой куртке.
   Хильдегард фон Третнов была такой, какой ее описал Гансйорг; элегантная
рыжеватая блондинка, лет тридцати, красивая, черты  уже  чуть  резковатые,
дерзкий нос, глаза шалые, светлые, истеричные. Когда она вошла в  комнату,
у обоих братьев мелькнула одна и та же мысль: что сказал бы покойный отец?
Баронесса фон Третнов! Это вам не бургомистр Обергубер  или  хлеботорговец
Эренталь, приглашение к которым почиталось за честь!
   С непринужденной любезностью, - как его учил актер Карл Бишоф, -  Оскар
поднялся.
   - Я счастлива видеть вас, маэстро, - с резким северогерманским акцентом
сказала фрау фон Третнов своим громким, но тусклым голосом, - Гансйорг так
много мне о вас рассказывал.
   Ее светлые глаза с истерическим блеском перебегали с  маски  Оскара  на
его лицо.
   - Мне очень повезло, что  я  имею  возможность  сравнить  маску  Оскара
Лаутензака с оригиналом, - продолжала она. - Надеюсь, вам не мешает, что я
так бесцеремонно все тут у вас разглядываю?
   - Вы спасли моего брата, - ответил Оскар со сдержанной  вежливостью.  -
Поэтому я должен быть вам глубоко признателен.
   - Значит, вы меня терпите здесь только ради вашего брата?  -  кокетливо
отозвалась она, видимо, ожидая какой-нибудь галантности.
   Но Оскар счел  преждевременным  делать  ей  комплименты  и  отступил  в
область мистики.
   - Случайностей не бывает, - возвестил он. - Все - великая сеть,  все  в
жизни переплетено. Приходящий ко мне приходит не случайно.
   - Мне тоже кажется, - сказала фрау фон Третнов, пытаясь  смягчить  свой
резкий голос, - что от вас исходит нечто, подобное велению рока. Тот,  кто
почувствовал в вас таинственные силы, опутывающие  невидимой  сетью,  тому
уже не вырваться.
   Вместо ответа Оскар сделал лицо Цезаря.
   - Я понимаю, - продолжала баронесса, - вы ищете в  каждом  явлении  его
связь с мировым целым. По тому,  что  мне  рассказывал  Гансйорг,  я  могу
составить  себе  некоторое  представление  о   вашем   миросозерцании.   Я
подготовлена к этому также  идеологией  национал-социалистской  партии.  В
вашем присутствии я испытываю то же чувство, что и в присутствии фюрера. -
Она замолчала; ее благоговейный взгляд переходил с  маски  Оскара  на  его
лицо и обратно.
   Молчал и он,  но  смотрел  на  нее  глубоким  взглядом,  не  отрываясь,
проникновенно, настойчиво. В сущности, это не  его  тип  женщины,  но  она
хорошо сложена, а мысль о том, что она баронесса  фон  Третнов,  родовитее
Гогенцоллернов, и  занимает  высокое  положение  в  обществе,  -  все  это
воспламенит ему кровь, когда будет нужно.
   Баронессу смущал его взгляд, волновал, она заерзала.
   - Вы правы, - сказал наконец Оскар. -  Чтобы  я  мог  оказать  влияние,
другая сторона должна быть готова его воспринять.
   - В готовности  с  моей  стороны  вы  можете  не  сомневаться,  -  живо
отозвалась баронесса. - Эта готовность появилась с первой же минуты, как я
увидела вашу маску.
   Словом, все  развивалось  по  намеченному  плану,  и  когда  под  конец
баронесса робко и кокетливо осведомилась, сможет ли она опять увидеться  с
Оскаром, он мог, не теряя своего достоинства, глубоким  взглядом  ответить
ей "да".
   Под вечер зашел Гансйорг и заявил, что брат держался недурно,  а  затем
дал ему указания, как  действовать  дальше,  чтобы  продвинуть  договор  с
Алоизом Пранером.
   - Ты должен довести баронессу до того, - поучал он Оскара, - чтобы  она
сама заговорила с тобой насчет пети-мети. А когда заговорит, то  окажется,
что ты в денежных  делах  сущий  младенец,  ты  гордо  отвергнешь  все  ее
предложения и отошлешь ее ко мне. Главное, чтобы не  ты  поднял  вопрос  о
деньгах, а она.
   Два дня спустя Оскар  ужинал  с  фрау  Третнов  в  ресторане  гостиницы
"Четыре времени года". Между супом и  вальсом  "Голубой  Дунай"  баронесса
говорила о том, что образ мирового целого у Оскара Лаутензака тот же,  что
и у Адольфа Гитлера. Между рыбой и телячьим филе а-ля Россини она говорила
о великой задаче, которая ждет Оскара в  Берлине.  Между  жарким  и  суфле
"сюрприз" - о том, что в наши тяжелые времена Оскар должен покинуть  башню
из слоновой кости, пусть простой  народ  услышит  его  голос;  о  примере,
который подает фюрер, отказавшийся от своего  призвания  художника,  чтобы
спасти Германию. За фруктами и сыром Оскар заявил, что никогда еще  призыв
к служению немецкому народу не звучал так искренне и убедительно,  как  из
уст баронессы. И, не стесняясь ни гостей, ни кельнеров, он рассматривал ее
пристальным и настойчивым, весьма мужским взглядом.
   - Хотите съесть со мною пополам вот эту грушу? - спросила баронесса.  -
Позвольте, я вам очищу.
   Кофе пили в салоне баронессы.  Итак,  решающая  минута  настала.  Оскар
устремил свои дерзкие темно-синие глаза на ее лицо, сосредоточил свой взор
на ее переносице. Властно, напрягая всю свою волю,  приказал  ей  в  душе:
"Заговори же наконец насчет пети-мети, дура!" Оскар не знал, употребил  ли
он это выражение, вспомнив слова Гансйорга или же надеясь, что  берлинская
дама его так скорее поймет.
   Она поняла и подчинилась.
   - Я понимаю, уважаемый маэстро, -  сказала  она,  -  если  вы  решитесь
переехать в Берлин, вам придется со многим здесь расстаться. Конечно,  это
будет связано и с материальными трудностями. Может быть, вы позволите  мне
в этом деле немного помочь вам? Я была бы счастлива это сделать.
   "Аллилуйя!"  -  возликовали  в  душе  Оскара  пилигримы.  "Клюнуло!"  -
загремели трубы и фанфары празднества в  "Мейстерзингерах".  Но  вслух  он
сказал мрачно и строго:
   - Меня не интересует практическая сторона  дела.  Для  меня  существует
один-единственный закон: мой внутренний голос.
   - Я знаю, - сконфуженно отозвалась баронесса, краснея, как  девушка.  -
Мне не следовало  и  заговаривать  об  этом  с  вами.  Мы  все  обсудим  с
Гансйоргом.
   Румянец очень красил баронессу, и Оскар милостиво посмотрел на нее.
   - Вероятно, это не случайность, - задумчиво заметил он,  -  что  партия
призывает меня именно через вас. Уж таковы мы, немцы! Идеал для нас всегда
воплощен в женском образе. "Вечно женственное" нас влечет.
   Она сидела перед ним, осчастливленная. Он знал, что прикоснись он к ней
сейчас, и она растает. И ему, по правде говоря, даже хотелось это сделать.
Но это было бы неразумно. И Оскар удовольствовался тем, что, сжимая ей  на
прощанье руку, долго и проникновенно смотрел на нее.
   Потом он отправился к Альме.
   Через два дня Гансйорг сообщил ему, что все идет по плану и  договор  с
Алоизом Пранером готов.
   Оскар принял брата,  сделав  лицо  Цезаря,  но  когда  он  услышал  это
сообщение, то воскликнул чисто по-дегенбургски и вполне простодушно:
   - Он и вправду будет получать тысячу марок в месяц,  этот  паразит?  Ты
выжал из нее договор?
   - Мне и жать не пришлось, - ответил Гансйорг.
   - Ну и молодец же ты, ну и пройдоха, - с уважением сказал Оскар.
   - Очень рад, что ты наконец признал это, скотина, -  отозвался  младший
брат.
   Оскар решил, что теперь настало время скрепить свой договор с партией и
ее представительницей  Хильдегард  фон  Третнов.  И  когда  при  следующей
встрече его взор задумчиво и рассеянно скользил по  формам  баронессы,  он
заявил, что она влила чувство  женственного  в  его  внутренний  мир.  Все
настойчивее становился взгляд Оскара, все глубже  проникал  в  нее.  Нежно
взял ее  руку,  медленно  провел  по  ней  ладонью  до  плеча.  Хильдегард
задрожала.
   И когда она отдавалась его объятиям, ей чудилось, что ее  обнимает  сам
фюрер, обнимает вся мужская сила нацистской партии. И для него,  когда  он
обнимал ее, странным образом слились воедино действительность и идея.  Так
вот оно, вступление на новый путь, вот начало его  миссии!  Ради  создания
великой  Германии  он  должен  соединить   свои   способности   с   самыми
разнообразными трюками. В лице Хильдегард фон Третнов он обнимал не только
рослую  белокожую,  несколько   костлявую   даму,   но   и   свою   новую,
благословенную и трудную задачу.


   Договор с Алоизом Пранером, который Гансйорг  вручил  Оскару,  оказался
обстоятельно составленным документом с печатями и нотариально  заверенными
подписями;  были  приложены  и  банковские   гарантии.   Оскар   тщательно
ознакомился со всей этой писаниной. Из договора следовало,  что  "Союз  по
распространению  германского  мировоззрения"  обязывает   артиста   Алоиза
Пранера в течение шести месяцев выступать совместно  с  писателем  Оскаром
Лаутензаком перед членами этого союза. Предполагалась организация докладов
с демонстрацией явлений, относящихся к областям,  смежным  с  психологией.
Подписи принадлежали людям  с  звучными  фамилиями;  в  частности,  Оскара
приятно поразила фамилия некоего графа Ульриха Герберта фон Цинздорфа.
   - А деньги-то у вас есть? Действительно есть? -  спросил  он  с  глупым
видом.
   - Деньги, - терпеливо пояснил Гансйорг, -  как  ты  видишь,  внесены  в
Баварский союзный  банк,  почтенное  старое  учреждение,  в  дегенбургский
филиал которого, как ты, может быть, помнишь, наш покойный папаша  положил
на имя нашей матери некоторый куш, а потом ты его промотал.
   Оскар начал листать договор.
   - А здесь в самом деле ни к чему не прицепишься? - скептически  спросил
он. - Я спокойно могу это показать Алоизу? Ты ведь знаешь, он дотошный...
   - Пусть твой Алоиз сколько ему угодно  обнюхивает  этот  договор  своим
длинным носом! - ответил Гансйорг, ухмыляясь.
   Когда Оскар принес Алоизу столь  торжественный  документ,  тот,  полный
противоречивых  чувств,  задумчиво  погладил  лысину.  Требуя  от   Оскара
договора,  он  втайне  надеялся,  что  тому  ни  за  что  не  удастся  его
состряпать. Правда, перспектива работать с этим блестящим  негодяем,  этим
зазнавшимся лжецом и носителем подлинной искры, казалась  ему  заманчивой;
но Алоиз любил свою неторопливую, уютную мюнхенскую жизнь, старую квартиру
на Габельсбергерштрассе, к которой он так  привык,  экономку  Кати,  любил
свой королевский баварский покой. Возвращаясь с  гастролей,  он  входил  в
тихую гавань своего обиталища на Габельсбергерштрассе  в  Мюнхене,  и  это
были лучшие минуты его жизни. А теперь  вот  Оскар  хочет  втянуть  его  в
неистовую берлинскую суету, в водоворот нацистской политики.
   С огорченным видом изучил он договор. Послюнив  длинный  палец,  листал
страницы,  угрюмо  вчитывался  в  текст,  рассматривал  подписи,   поднося
страницы к самым глазам. Наконец, глубоко вздохнув, заявил:
   - Видно, ты все-таки добился своего, негодяй.  Ты  всех  их  провел.  А
теперь и меня проведешь. - Долгим, грустным взглядом окинул он комнату.
   - Прости, прекрасная страна, - сказал он, мысленно прощаясь  с  удобным
диваном, привычными продавленными креслами,  с  солидным  столом  топорной
работы, на котором еще стояли кофейные чашки и сдобное печенье.
   - Я рад, что ты с таким  энтузиазмом  начинаешь  нашу  новую  жизнь,  -
мрачно сказал Оскар.  -  Ничто  так  не  поддерживает,  как  воодушевление
близкого друга.
   - Стоп! - сказал вдруг Алоиз, ухватившись за последнюю надежду.  -  Так
скоро дела не  делаются.  Нужно,  чтобы  Манц  сначала  взглянул  на  этот
договор. Мы ведь условились.
   Всю дорогу к антрепренеру Манцу Алоиз сердился и что-то бубнил.
   - Германское мировоззрение, - ворчал он, - не  имеет  ничего  общего  с
честными  фокусами.  -  Он  подчеркнул  слово  "честными".  -  Ты   всегда
задавался, - глумился он, - публика вечно была не по  тебе,  а  теперь  ты
хочешь, чтобы мы холопствовали и  лезли  из  колеи  ради  твоих  дерьмовых
нацистов?
   Оскар сделал лицо Цезаря и ответил:
   - Ты просто боишься. Вот и все. Боишься всего, в чем есть хоть  чуточка
жизни и движения. Обыватель несчастный - вот ты кто.
   Алоиз молча посмотрел на Оскара, он был задет. Потом со злостью заявил:
   - Гете, например, тоже был обывателем. Он тоже не  желал  иметь  ничего
общего с политикой.
   Оказалось, что и антрепренер  Манц  не  хочет  иметь  ничего  общего  с
политикой. Он сидел перед ними, посасывая сигару, жирный, флегматичный,  с
огромной лысеющей головой. Его  мышиные  глазки  перебегали  с  Оскара  на
Алоиза. Он прочел договор, потом осторожным движением отодвинул документ в
сторону.
   - Тут я не компетентен, - медленно  проговорил  он.  -  Моя  область  -
варьете. А этот договор, очевидно, больше имеет отношение к политике,  чем
к варьете и искусству. В этом случае я не могу давать советов. Вы  должны,
господа, улаживать эти вопросы друг с другом и со  своей  совестью,  а  не
спрашивать Манца.
   - Вы противник движения? - спросил Оскар.
   - Какого движения? - удивился Манц.  -  Ах  да,  нацистского.  -  И  он
взглянул на свастику Оскара. - Нет, -  медленно  проговорил  он,  -  я  не
"против", но я и не "за". Я не за нацистов  и  не  за  коммунистов,  я  за
варьете. Вот вам,  господа,  моя  политическая  программа.  -  И,  как  бы
извиняясь, добавил: - В других случаях я могу определить со  стопроцентной
безошибочностью, годится договор или нет. Но насчет этого  договора  лучше
уж вам посоветоваться еще с кем-нибудь. Раз в дело замешаны  нацисты,  мои
советы не приведут к добру.
   И так как наступило неловкое молчание, он пояснил:
   - Пришел ко мне однажды молодой актер, начинающий, с  рекомендацией  от
Карла Бишофа. Он продекламировал монолог Рауля из "Орлеанской девы". Слова
"Шестнадцать было нас знамен" он произнес с баварско-богемским акцентом  и
очень патетично. Я его отклонил. Это было ошибкой. Если бы я действительно
захотел, я мог бы его где-нибудь пристроить, хотя бы в крестьянском театре
в Киферсфельде, и если бы молодому человеку там  повезло,  он  получил  бы
теперь ангажемент здесь, в Мюнхене, в Народный театр. Но так как  я  отвел
его, он избрал  себе  другую  профессию,  ту,  с  которой  вы  теперь  оба
заигрываете. Он стал политическим деятелем. Этого  молодого  актера  звали
Адольф Гитлер. - Он опять задумчиво посмотрел на обоих. Потом, оживившись,
добавил: - Насчет этого Гитлера я еще понимаю, что он подался в  политику,
для сцены у него кишка тонка. Но ведь  вы  оба  -  способные  люди,  зачем
вы-то, черт вас подери, лезете в политику?
   - Господин Манц, - сказал Оскар. - Вы антрепренер  моего  друга  Алоиза
Пранера. Не будете ли вы так любезны  рассмотреть  этот  договор  с  точки
зрения юридической?
   Он был преисполнен ледяной вежливости. Мышиные глазки  господина  Манца
юрко забегали по лицу Оскара, потом еще раз по страницам договора.
   - С точки зрения юридической против него  ничего  нельзя  возразить,  -
деловито ответил он.
   Оскар и Алоиз простились. Манц проводил их до двери.
   - Вы затеваете, господа, крупную и опасную игру, - сказал он.



        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕРЛИН

   Оскар пошарил в темноте и нажал звонок. Вошел его  слуга  Али,  молодой
красивый араб в национальном костюме; Оскар любил окружать себя  людьми  и
вещами, привлекающими внимание. Али раздвинул шторы,  подкатил  к  кровати
столик для завтрака.
   Лучи бледного новогоднего  солнца  осветили  роскошную  тяжелую  мебель
богатых тонов.  Тыча  вилкой  то  в  одну,  то  в  другую  тарелку,  Оскар
наслаждался блеском, которым он окружил себя. Живет  он  в  Берлине  всего
несколько месяцев, а достиг очень многого. И, вступая в новый,  1932  год,
может быть доволен собой.
   Половина двенадцатого. В сущности, еще рано;  ведь  он  вернулся  после
встречи Нового года у фрау фон Третнов в пять часов утра. Все было  именно
так, как он мечтал еще в  Мюнхене  и  как  было  во  времена  его  первого
большого успеха - сейчас же после окончания войны, - мужчины в крахмальных
манишках, дамы в платьях с глубоким  вырезом  на  спине  теснились  вокруг
него, превозносили его. Теперь он добился своего, он опять выплыл.
   Оскару сделали массаж, он принял душ. И физически он чувствовал себя  в
форме; успех шел ему на  пользу,  бурная  берлинская  жизнь  молодила.  Он
накинул роскошный  лиловый  халат,  посмотрелся  в  зеркало;  халат  очень
подходил к его лицу Цезаря.
   Он направился в библиотеку, уселся  за  массивный  письменный  стол,  с
удовольствием взглянул на груду писем, лежавшую перед  ним.  Развалил  эту
груду, стал перебирать конверты, улыбаясь детской, самозабвенной  улыбкой.
Многие желали ему успеха, у него появились приверженцы, мир узнал  теперь,
кто такой Оскар Лаутензак.
   В дверь постучали. Вошел секретарь Фридрих Петерман.  Никогда  господин
Петерман не входил  в  комнату  просто,  он  всегда  прокрадывался  в  нее
неслышно и незаметно, он  вползал  в  нее.  Оскар  про  себя  называл  его
сухарем, пронырой и терпеть не мог. Он был очень зол на Гансйорга, который
одурачил его и навязал ему в секретари этого человека; теперь от  него  не
отделаешься, он слишком многое знает. В глубине души Оскар подозревал, что
брат приставил Петермана, чтобы шпионить за ним.
   Оскар  занимался  с  секретарем  недолго.  Но  его  веселое  настроение
улетучилось. Толстая пачка писем уже не радовала, он отодвинул от себя всю
эту  писанину,  начал  звонить  по  телефону  и  обмениваться  с  друзьями
праздничными пожеланиями.  Все  это  были  люди  с  громкими  фамилиями  и
титулами,  то  и  дело  слышалось  "графиня",  "главный  директор",  "ваше
превосходительство", - вот почтенный папаша вытаращил бы глаза!
   Он позвонил и портнихе Альме и тоже пожелал ей счастья; Оскар Лаутензак
был щедр, он великодушно взял с собой в Берлин и Альму, помог  ей  открыть
здесь мастерскую.
   После разговора с ней он снова стал  звонить  своим  именитым  друзьям.
Позвонил  тайному  советнику  Мэделеру,  потом  графу  Цинздорфу.  Да,  он
существовал