держивался,  чтобы  не  погладить  эту
нежную, чуть покрытую пушком шею. Сейчас, когда он  об  этом  думает,  ему
хочется схватить рукой ее пленительный затылок, крепко стиснуть его.
   Наконец настал третий день. Она явилась. Экзотический слуга Али  провел
ее через роскошную приемную в просторную, строгую библиотеку. Там ее  ждал
Оскар в своей лиловой домашней  куртке.  Однако  обстановка  квартиры  как
будто не произвела на нее впечатления. Скромно, почти бедно одетая, прошла
она через все это великолепие, словно в нем  не  было  ничего  необычного.
Деловито  поставила  машинку,  уселась  за   огромный   письменный   стол,
приготовилась писать.
   Недовольный и ею, и самим собой, начинает он диктовать. На этот раз  он
яростно  набрасывается  на  рационалистов,  на  этих  пошляков.  Тема  его
волнует;  он  представляет  себе  Гравличека,  горячится,  увлекается.  Но
сегодня его азарт на Кэтэ но действует. Все это  просто  брань,  неуклюжее
громыханье. Даже сравнить нельзя с тем, как элегантно,  легко  и  уверенно
справляется Пауль с подобными задачами. Она уже не понимает  себя.  Почему
ее так влекло к этому Лаутензаку  во  время  его  посещений?  И  вдруг  ей
становится ясно, что  имел  в  виду  Пауль,  когда  с  таким  уничтожающим
презрением отозвался о нем: да, все это одно комедиантство - он  сам,  его
квартира, его "работа".
   Конечно, она и виду не подает, что разочарована. Внимательно слушает  и
добросовестно стенографирует слова Оскара,  он  же,  несмотря  на  все  ее
усилия скрыть  свое  разочарование,  сразу  почувствовал,  что  волшебство
кончилось. Он и сам разочарован. Разве перед ним та самая женщина, которую
он эти три дня так горячо желал? Он тоже себя не понимает.
   Все-таки его сердит ее равнодушие. Он прерывает диктовку.
   - Вы сегодня не верите в меня, - заявляет он с досадой.  -  Я  не  могу
работать с человеком, который в меня не верит. Через вас на меня действует
враждебное начало.
   Кэтэ не возражает. Пока он говорит, она смотрит перед собой с  вежливым
и безучастным видом. Ведь она  всего-навсего  машинистка  и  работает  для
клиента.  И  вдруг,  неизвестно  почему,  его  охватывает  безрассудное  и
неодолимое желание взять эту девушку, обладать ею  целиком,  безраздельно,
душой ее и телом. Желание это безмерно, он перед ним совершенно бессилен.
   Он ходит по комнате, говорит, говорит, обращаясь совсем не  к  ней,  но
его голос становится бархатным, слова - настойчивыми, вкрадчивыми.
   - Как это грустно, - жалуется он, - что вы  от  меня  замыкаетесь.  Так
редко удается встретить человека, от которого исходит вибрация, ток жизни.
Задача моя нелегка, современный мир не желает  признавать,  что  на  свете
существует что-либо, кроме грубой, пошлой материальности. Тот, кто считает
своей миссией пробудить  веру  в  духовное  начало,  в  идею,  которая  не
воспринимается непосредственно нашими органами чувств, тот не имеет  права
отступать даже перед грубыми способами воздействия,  он  должен  о  каждом
своем успехе возвещать громогласно.
   Рассудок Кэтэ противится этим доводам. Но ею опять медленно  овладевает
то сладостное, хмельное оцепенение, которое она испытывала в  первый  раз,
когда работала с ним. Она была к  Оскару  несправедлива,  она  дала  Паулю
восстановить себя против Оскара. И слишком кричащее кольцо  на  пальце,  и
безвкусная роскошь вокруг - это  не  его  подлинная  сущность,  а  внешние
средства, которыми он должен пользоваться против воли. Она и сама могла бы
это понять.
   Оскар чувствует, что нашел верный тон, что между  ними  опять  возникла
прежняя внутренняя связь, и это воодушевляет, окрыляет  его.  Вдруг  -  о,
счастье! - он слышит легкий внутренний шелест, будто рвется  тонкий  шелк,
он "видит". И Кэтэ с таинственным волнением, привлеченная к нему  какой-то
мощной силой, становится свидетельницей того, как лицо  Оскара  Лаутензака
словно пустеет, челюсть отвисает, придавая ему чуть  глуповатый  вид,  его
взор проникает в ее глаза  -  взор  какой-то  невидящий  и  вместе  с  тем
безмерно глубокий, он проникает насквозь, проходит  через  кожу,  плоть  и
кровь. Против воли все же осчастливленная, она покорно и  блаженно  выдает
ему то, что скрыто за ее высоким лбом.
   Тягучим, прерывающимся голосом он возвещает:
   - А теперь я вижу и того, кто вас восстановил против меня.
   Он действительно описывает Пауля, недоброжелательно, с  ненавистью,  но
это, бесспорно, Пауль, неверующий,  враг,  который  ничего  не  смыслит  в
"видении", в том, что важнее всего. Она  слушает  его,  бледнеет.  Да,  он
облекает в слова, называет своим именем то, что ей  в  Пауле  всегда  было
чуждо. Остатки здравого смысла подсказывают ей, что этот  человек  мог  на
стороне собрать сведения о ее сводном брате. Однако сомнения исчезают, еще
не став мыслями. На ее лице ясно  отражается  растерянность,  страх  перед
неведомым, восхищение.
   - Я прав? Я прав? - настаивает он и вдруг страстно требует: - Вы должны
порвать с этим человеком! Вы не должны больше дышать одним воздухом с ним.
   Приняв душ, доктор Фриц Кадерейт лежит в купальном халате на  диване  и
блаженно курит. Еще несколько минут можно не двигаться, он  вполне  успеет
переодеться к ужину. Кадерейты ждут гостей - господина  Гитлера  и  других
видных деятелей нацистской партии.
   Да, Кадерейт заключил с нацистами  своего  рода  соглашение.  Он  решил
сделать ставку на эту партию. Он поддерживает  ее  материально,  некоторые
руководители стали пайщиками его предприятий, большинство этих предприятий
он решил переключить на военное  производство.  Конечно,  это  рискованно;
если партия  не  скоро  придет  к  власти,  если  Германия,  вопреки  всем
международным соглашениям, не начнет в ближайшем будущем  вооружаться,  то
это переключение повлечет за собой большие убытки.
   Но, как  всегда,  le  jeu  est  fait  [ставка  сделана  (франц.)].  Его
привлекают не блестящие деловые перспективы; он очень богат,  и  ради  них
совершенно  незачем  идти  на  такой  огромный  риск.  Но  именно  риск  и
привлекает его. Вот она, крупная игра,  которую  он  так  любит.  Вся  эта
пресловутая нацистская "политика"  не  имеет  отношения  к  разуму  и  его
расчетам, это просто  романтика  гангстерства,  ставка  на  слепую  удачу.
Грузный блондин лежит на кушетке в купальном халате, виднеется его розовое
голое тело, он улыбается. Итак, сегодня вечером он принимает у  себя  этих
господ - вожаков  партии.  Впрочем,  какие  они  "господа"!  Однако  и  не
"пролетарии", как их иногда называет Ильза. Это просто кучка авантюристов,
голодранцев; ландскнехты, которых нанимают он  и  другие  предприниматели,
чтобы выпустить против обнаглевших рабочих  и  крестьян.  Но  держать  эту
частную армию тоже рискованно; как отделаться от этих бандитов после того,
как воля рабочих будет сломлена? Ну, мы прошли сквозь  огонь  и  воду,  уж
как-нибудь справимся.
   Многие из его друзей моют руки после встречи с нацистскими бонзами. Он,
Фриц  Кадерейт,  в  известном  смысле  даже  любит  этого  Гитлера,  этого
талантливого циркача, смешного и напыщенного клоуна. И к Оскару Лаутензаку
Кадерейт  относится  неплохо.  В  Лаутензаке  -  сочетание  необычного   и
жутковатого дара с большой дозой комедиантства и наглого шарлатанства,  он
явление  небезынтересное.  У  нацистов  оказался  верный  нюх,  когда  они
привлекли на свою сторону этого субъекта; они, безусловно, с успехом могут
его использовать. Даже на Ильзу, - уж ее, кажется, ничем не проймешь, - он
произвел впечатление, пожалуй, более сильное, чем следует.
   Улыбка Фрица Кадерейта становится насмешливой. Он слывет умным дельцом,
расчетливым и опытным организатором. Но все это неверно. Будь он таким, он
никогда бы не связался с преступной,  авантюристской  политикой  нацистов.
Настоящий делец никогда бы не  женился  на  Ильзе,  на  маленькой,  нищей,
пылкой и опасной Ильзе фон Энгельке.
   Доктор Кадерейт блаженно вздохнул, поднялся, начал одеваться. Подошел к
зеркалу: а он ничего во фраке! Потом направился к Ильзе. Она уже  оделась.
Платье на ней было черное с голубым.
   - Ты выглядишь замечательно, - сказал он, - и очень оживлена. Видно, ты
заранее предвкушаешь удовольствие от встречи с господами варварами.
   - Я уверена, что будет много забавного, - ответила Ильза. - По  крайней
мере, что-то новое.  Как  ты  думаешь,  удобно  попросить  нашего  пророка
выступить после ужина?
   Муж  посмотрел  на  нее  испытующе  своим  умным,  слегка  затуманенным
взглядом.
   - Этот Лаутензак тебя, видимо, очень занимает, - улыбнулся он.
   - Ведь и на тебя он произвел  впечатление,  -  отозвалась  она  тоже  с
улыбкой, - сознайся.
   - Да, - усмехнулся Фриц Кадерейт, - в нем что-то есть. Но не бог  весть
что.
   - Не прикидывайся большим рационалистом, чем ты есть на самом  деле,  -
возразила она. - Не будь этого вечера у баронессы, ты бы, наверно, еще  не
так скоро поладил с нацистами.  Скажи  по  совести,  разве  тот  вечер  не
ускорил твоего решения? Хоть немного?
   - Если кто и ускорил мое решение, - галантно возразил он, -  то  только
ты. Этот тип со своей телепатией правильно понял, что главное - ты.
   Кадерейт усмехнулся при этом столь загадочно, что даже Ильза  не  могла
понять - серьезно он говорит или иронически. Они  вышли  в  зал,  так  как
первые гости уже прибыли. Гитлер сообщил, что  сможет  приехать  несколько
позже, и просил садиться за стол без него.
   Оскар Лаутензак явился рано и чувствовал себя  бодро  и  уверенно.  Его
волновала возможность опять встретиться с фюрером, притом - в столь тесном
кругу. Особенное удовлетворение он испытывал оттого, что был  обязан  этим
только себе, а не Гансйоргу. Оскар подготовился к этой встрече с Гитлером,
он потребовал не только от Гансйорга, но и от презренного Петермана, чтобы
они  ознакомили  его  во  всех  подробностях  с  теперешней   политической
ситуацией.  Неужто  ему  так  чертовски  не  повезет,  что  он  при  такой
подготовке не сможет вчувствоваться в фюрера!
   Вначале, правда,  он  был  немного  разочарован.  Ильза  Кадерейт  была
сегодня еще прелестнее, чем в первый раз:  она  всем  нравилась,  особенно
графу Цинздорфу, и это  еще  больше  подстегнуло  Оскара;  но  она  только
мимоходом рассеянно улыбнулась ему и за ужином села на другом конце стола.
   Наконец появился фюрер, однако вечер от этого ничего не выиграл. Гитлер
выглядел  утомленным,   озабоченным,   рассеянным.   Приближались   выборы
рейхспрезидента, на днях будет выдвинута его кандидатура,  надо  принимать
важные решения.
   Долго хранил он многозначительное молчание, затем вдруг произнес  речь,
и довольно длинную, говорил о выборах и о парламентаризме, пришел в азарт,
распинался перед этой кучкой людей, словно на массовом митинге. Но это был
не митинг, и риторика Гитлера, несмотря  на  то,  что  все  присутствующие
смотрели ему в рот, скорее отталкивала,  чем  зажигала.  Он  это,  видимо,
почувствовал  и  так  же  внезапно,  как  начал  говорить,  умолк,   снова
погрузился в размышления.
   Оскар так долго ждал встречи с фюрером, а  когда  наконец  ее  добился,
Гитлер казался  недоступным.  Однако  отпугнуть  Оскара  было  трудно.  Он
сосредоточился - молил, заклинал  про  себя  этого  столь  почитаемого  им
человека обратить на него внимание, и - о, чудо, - Гитлер поднял голову  и
взглянул на Оскара, как бы подзывая его к себе.
   Оскар  поднялся,  подошел.  Еще  раз  быстро  повторил  про  себя   все
услышанное от Гансйорга  и  Петермана,  а  именно,  что  Гитлер,  предвидя
неизбежное поражение, очень неохотно согласился выдвинуть свою кандидатуру
против кандидатуры старика Гинденбурга и сделал  это  только  потому,  что
того требовал престиж партии.
   Фюрер сразу начал жаловаться.
   - Нам приходится нелегко, дорогой  Лаутензак,  -  сказал  он,  -  путь,
которым идет партия, - тернистый путь.
   Остальные гости  умолкли.  Почтительно  внимали  они  беседе  фюрера  с
ясновидящим.
   Оскар тщательно  взвесил  свои  слова,  прежде  чем  ответить;  наконец
сдержанно сказал:
   - Если человек так глубоко предан идее обороноспособности, как вы,  ему
трудно пойти на то,  чтобы  состязаться  с  престарелым  фельдмаршалом,  у
которого все же есть военные заслуги.
   - Вы удивительно ясно выразили мою  внутреннюю  раздвоенность,  дорогой
Лаутензак, - ответил фюрер.
   Оскар попытался почтительно его ободрить:
   - Президент - уже старик, а вам, мой фюрер, всего сорок  два  года.  Не
может быть сомнений в том, кто победит в этом состязании.
   - Да, - согласился Гитлер, заметно оживившись, - я тоже так  считаю,  и
надежда моя очень обоснованна. Просчет невозможен.
   Они посмотрели друг другу в глаза и почувствовали, как внутренне близки
друг  другу  здесь,  среди  этих   светских   людей,   -   сын   секретаря
муниципального совета и сын податного инспектора. Они добились  признания.
Эти сильные мира сего не только принимают их - они почтительно окружили их
и следят за каждым их словом.
   - Вы совершенно правильно поняли меня, дорогой Лаутензак,  -  продолжал
через некоторое время фюрер.  -  Вы  поняли,  что  если  я  под  давлением
обстоятельств вынужден  бороться  с  престарелым  фельдмаршалом,  то  лишь
скрепя сердце.
   - Эту душевную муку, - принялся утешать фюрера Оскар, - переживали  все
великие немцы с самого начала нашей истории. Еще в школе  мы  с  сердечным
волнением читали прекрасные старинные  немецкие  стихи  о  Гильдебранде  и
Гадубранде. Отец и сын вынуждены сражаться друг против друга. Одна и та же
кровь течет в их жилах, один и тот же героический дух живет в их  сердцах,
но они вынуждены сражаться окровавленными мечами не на жизнь, а на смерть.
Неясно, почему так должно быть, их схватка как  будто  лишена  смысла,  но
этого требует рок.
   - Да, да, - задумчиво кивал фюрер, и ему уже слышался полет  валькирий.
- Этого требует рок. Тут трезвый и бесплодный разум должен умолкнуть.  Ему
не видны сокровенные  причины,  -  продолжал  Гитлер  веско,  уже  начиная
увлекаться. - Но у нас они в крови, дорогой Лаутензак.
   Оскар, ободренный тем, что его слова нашли отклик, пояснил:
   - Да, тот, кто предназначен для власти, вынужден многое претерпеть.
   - Вы  изобразили  мою  внутреннюю  борьбу  в  словах,  которым  придали
поэтическую чеканность, - сказал Гитлер.
   Разговор с  ясновидящим,  видимо,  расшевелил  фюрера.  В  течение  тех
двадцати  минут,  какие  он  еще  мог  пробыть  у  Кадерейтов,  он   бодро
заговаривал то с одним, то с другим  гостем,  несколько  раз  смеялся  тем
особым беззвучным театральным  смехом,  которому  его  обучил  актер  Карл
Бишоф. Прощаясь, Гитлер заявил доктору Кадерейту:
   - Это был приятный вечер. Благодарю вас, доктор Кадерейт.
   Тот ответил:
   - Я рад, господин Гитлер, что вам у меня в доме понравилось.
   - Зиг хайль! - сказал фюрер.
   - Хайль, господин Гитлер! - ответил доктор Кадерейт.
   Престиж Оскара в глазах  общества  возрос,  -  ведь  он  сумел  поднять
настроение фюрера. Но фрау Кадерейт упрямо продолжала обращаться с Оскаром
как с клоуном.
   - Видите, - насмешливо заявила она,  -  вам  удалось  развеселить  даже
фюрера.
   Однако Оскар не утратил  своего  хладнокровия.  Спокойно,  почти  нагло
посмотрел он в ее задорное лицо, окинул взглядом с головы до  ног  всю  ее
изящную фигуру. Он был уверен и в себе и в ней.


   Пауль Крамер работал. Он диктовал Кэтэ своим низким, приятным  голосом.
Он оттачивал фразы, расхаживая взад и вперед  по  комнате.  То  говорил  с
расстановкой, то увлекался, жестикулировал. Иногда он спешил,  и  тогда  в
голосе его появлялись высокие ноты  и  он  слегка  шепелявил.  С  Кэтэ  он
совершенно не считался.  Сбившись,  исправлял  себя  и  нетерпеливо  качал
головой, когда она хотела переспросить.
   Пауль работал над статьей о возрождении магии.  Господствующие  классы,
пояснял  он,  заинтересованы  в  том,  чтобы  стимулировать  ее  развитие.
Народные массы уже начали понимать, как просто было бы устранить  основное
зло, надо только воплотить в жизнь некоторые логические выводы. Насаждение
магии и мистики - самый легкий  способ  удержать  массы  от  нежелательных
размышлений. Ведь надеяться и мечтать легче,  чем  думать,  и  усилий  для
этого требуется меньше, и  рождается  какое-то  опьянение,  успокоенность.
Последовательное применение в нашей жизни выводов разума  требует  воли  и
мужества. Но человек по своей лени предпочитает прибегнуть к представлению
о боге или чудотворце, который в самую тяжелую минуту непременно  поможет.
Ведь гораздо труднее собрать все свои силы и постараться трезво  обдумать,
как самому избавиться от беды.
   Поэтому-то в сегодняшней Германии  все  мутное,  туманное  имеет  такую
притягательную силу. Поэтому Гитлеру и его клыке  легче  завоевать  массы,
чем Марксу и Фрейду.
   Кэтэ писала с неохотой. Она ценила ясный, острый ум брата.  Но  к  чему
ведет  все  его  теоретизирование?  Никогда   он   не   предложит   ничего
практического. Все это бесплодные умствования.
   - Интересно, какую ты состроила физиономию, - вдруг сказал Пауль.  -  У
тебя что, живот болит от того, что я тебе диктую?
   Она и не знала, что ее чувства так явственно  отражаются  на  ее  лице.
Рассеянно смотрела она куда-то в сторону, не ощущая за собой никакой вины,
скорее удивление и неприязнь. Он прервал работу; да и время было позднее.
   - Я, пожалуй, не пойду в "Социологическое общество", - решил Пауль. - А
что, Кэтэ, если бы мы с тобой отправились куда-нибудь, - предложил он, - в
кино или в ресторан?
   - Я условилась встретиться с Оскаром Лаутензаком, - ответила Кэтэ;  она
слегка покраснела, тон был упрямый.
   На худощавом, подвижном лице Пауля отразились досада  и  растерянность.
Ему приходится быть свидетелем того, как она  очертя  голову  бросается  в
любовную историю с  этим  паяцем;  Пауль  пытался  удержать  ее  от  этого
сумасшествия, излечить от этой причуды. Но  все  доводы  разума  оказались
бессильными перед ее  безумием,  а  критические  и  иронические  замечания
заставили ее еще безрассуднее отдаться своей страсти. Пауль понимал,  что,
если он сейчас начнет бранить Лаутензака, она будет его защищать  со  всем
присущим ей неукротимым упрямством.
   Он испытывал к сестре глубокое и беспомощное сострадание. И,  тщательно
выколачивая трубку, понапрасну искал во всех закоулках  своего  ума  такие
слова, которые могли бы предостеречь  ее,  не  раня.  Ничего  не  нашел  и
промолчал.
   Кэтэ догадалась о том, что происходит в душе Пауля. Как бы  охотно  она
открыла ему свое сердце; ибо ее любовь  к  Оскару  -  да,  любовь  -  была
счастьем, к которому примешивалось так  много  горечи,  и  она  мучительно
жаждала поведать кому-нибудь о своем смятении. Пауль - ее брат, ее  лучший
друг, но, когда дело Касается смутного  соблазна,  который  несет  в  себе
Оскар, Пауль не находит ничего,  кроме  неуместных  злобных  шуток  или  в
лучшем случае резкой критики. Ей нужен  не  анализ,  ей  нужны  поддержка,
утешение.
   - Я тогда, пожалуй, все-таки отправлюсь в "Социологическое общество", -
наконец бросает Пауль как бы мимоходом;  однако  в  его  тоне  чувствуется
натянутость. Он выходит переодеться.
   Оставшись одна, Кэтэ говорит себе, что она несправедлива  к  Паулю,  не
ценит его заботы о ней.
   Оскар нисколько не старался проникнуть во все эти противоречия ее души.
Все, что он говорил о психологии, было просто болтовней. Но он, ничего  не
обдумывая, с уверенностью лунатика, безошибочно умел  попадать  в  тон  ее
настроению. Он не хвастал ни  своими  успехами,  ни  той  роскошью,  какой
окружил себя. Он не предлагал ей денег, хотя  ему,  видимо,  хотелось.  Он
дарил ей то, что она могла принять не краснея, - исследования  но  истории
музыки, партитуры. Просил сделать для него то перевод  с  английского,  то
другую работу, хотя едва ли все это было нужно ему.
   Пока Оскар говорил, пока он был с н