на
завтра. Они гонят жизнь вперед, и что-то должно измениться.  А  когда  они
будут у власти, нелепое и варварское само собой отпадет.
   Кэтэ вставляет  новую  страницу  -  триста  девятнадцатую.  В  рукописи
семьсот пятьдесят шесть страниц. На семистах пятидесяти шести страницах ее
брат только и делает, что подчеркивает слабости великого человека.  Именно
потому, утверждает он, что в музыке Вагнера так много  сладостной  отравы,
она и опасна, нужно же когда-нибудь  показать  оборотную  сторону  медали.
Кэтэ возмущена  тем,  сколько  усилий  Пауль  затрачивает,  чтобы  умалить
значение этого великого человека. Все же, переписывая  работу  Пауля,  она
порой не может не улыбнуться его остроумию и изяществу мысли. Да, пишет он
талантливо.
   Звонок. Кэтэ открывает не торопясь. Она уже отвыкла  от  клиентов.  Кто
это может быть? Какой-нибудь приезжий? Нет, клиент  -  человек  в  дорогом
свободном пальто,  человек  с  энергичным,  значительным  лицом.  Едва  он
вступил в ее маленькую комнатку, в ней стало еще теснее. Он осведомляется,
может ли она писать под диктовку.
   - Это будет пока только проба, - заявляет он. - Если  вы  согласны,  то
начнем сейчас же.
   Все это говорится довольно властно и внушительно.
   - Хорошо, сударь, - вежливо отвечает Кэтэ своим чистым голосом  с  едва
заметным оттенком иронии. - Если это  так  срочно,  мы  можем  попробовать
сейчас же.
   Незнакомец пристально разглядывает ее.
   - Да, - говорит он, - сначала ограничимся пробой. Для  моего  материала
необходимо,  чтобы  установилось  взаимоотношение  с  тем,  кому  я   буду
диктовать, это очень важно.
   И вот уже новый клиент диктует, а  Кэтэ  стенографирует.  Он  ходит  по
комнате и оказывается то перед Кэтэ, то за ее спиной. Поспевать за ним  не
так  легко.  Он  то  говорит  размеренно,  подчеркивая  каждое  слово,   с
патетическими паузами, то вдруг начинает гнать.  Смысл  его  слов  кажется
Кэтэ неясным и загадочным; зато в самих фразах есть музыка, и Кэтэ слушает
ее с наслаждением.
   Незнакомец описывает  некое  явление,  с  которым  ей  до  сих  пор  не
приходилось сталкиваться, и называет его то телепатией, то чтением мыслей,
то метафизикой. Четких границ у этого  понятия,  видимо,  нет;  незнакомец
диктует уже довольно долго, а Кэтэ все еще ничего не может понять. Но  она
ощущает за его туманными фразами нечто  высокое,  не  допускающее  никакой
непочтительной критики.
   - Мы, современные люди, - диктует незнакомец,  -  утратили  одно  очень
существенное свойство души - способность воспринимать дух и переносить его
на других без посредства обедняющей и иссушающей письменной и устной речи.
   Наши предки обладали ею, этой способностью, они  могли  непосредственно
воспринимать  все  существо  человека  -  его  мысли,   чувства,   волевые
стремления, как нечто единое, - так земля  впитывает  в  себя  дождь.  Мы,
современные люди, - нищие, мы лишились этого  дара.  Только  немногие  еще
обладают им. Зато  этим  немногим  дано  ощутить  блаженство,  недоступное
никому другому, им выпало на долю познать это искусство  непосредственного
"видения" и вернуть его опять на землю.
   Таковы мысли, которые диктует незнакомец владелице бюро "Кэтэ  Зеверин.
Стенография и переписка на машинке". Он диктует  своим  мягким,  бархатным
тенором, и прямо чувствуешь, как рождается каждая фраза. Время от  времени
он прерывает себя и спрашивает:
   - Вы поспеваете за мной? Может быть, я  говорю  слишком  быстро,  может
быть, недостаточно отчетливо? - И  тогда  в  его  голосе  звучит  властная
нежность. Временами он действительно говорит слишком  быстро.  Но  Кэтэ  -
опытная стенографистка, она берет себя в руки,  ей  не  хочется  прерывать
его.
   Он диктует довольно долго. Кэтэ пользуется каждой паузой, чтобы бросить
взгляд на его лицо, - на нем отражается усиленная работа мысли. Когда этот
человек говорит, ей передается его волнение,  она  оживлена,  никогда  еще
работа не вызывала  в  ней  такого  подъема.  Когда  он  говорит,  в  душе
возникают сильные, приятные чувства, как  во  время  речи  фюрера.  Словно
покачиваешься на волнах, купаясь в море. И уже не  думаешь  о  том,  какая
вокруг тебя безнадежная путаница; чудится, словно  тобой  владеет  и  тебя
ведет загадочная, но не враждебная сила.
   Незнакомец все чаще делает паузы. Вот он как будто кончил.
   - На сегодня довольно, - говорит он  и  добавляет:  -  У  вас  на  лице
написано разочарование,  фрейлейн!  Но  ведь  много  часов  подряд  нельзя
диктовать такие вещи. Именно вы должны это понимать.
   Без  стеснения,  почти  бесстыдно  разглядывает   он   ее   удлиненное,
прекрасное, тонкое лицо, изогнутые губы, карие глаза под густыми  бровями,
высокий, чуть выпуклый лоб, красиво зачесанные  русые  волосы,  собранные,
вопреки моде, в узел. Да, с этой девушкой действительно  работаешь  совсем
по-другому, чем с сухарем и пронырой Петерманом.
   -  С  вами  хорошо  работается,  -  заявляет  он.  -  Вы  не  нарушаете
настроения.
   Он улыбается; в сущности, лицо у него угрюмое, но когда  он  улыбается,
оно становится совсем светлым.
   - Спасибо, - говорит она, осчастливленная.
   - Вы успеваете следить за ходом моей мысли,  -  спрашивает  он,  -  или
техническая сторона поглощает все ваше внимание?
   - Я не всегда успевала следить, - признается Кэтэ. - Но то, что  вы  из
себя извлекаете, так захватывает, что, конечно, нельзя не прислушиваться.
   - "Из  себя  извлекаете",  -  вы  нашли  меткое  определение  для  моей
деятельности, - похвалил он ее. - Но, пожалуйста, прочтите мне еще раз то,
что я "из себя извлек".
   Своим чистым голосом  она  читает.  Бегло  читать  стенограмму  -  дело
нелегкое даже при большой опытности. Но она делает над собой  усилие,  она
повторяет его фразы свободно, с правильными  интонациями;  запинается  она
редко, поправок тоже мало.
   - Вы читали прочувствованно, - хвалит он ее.
   Пауль, наверное, нашел бы, что "прочувствованно" -  дешевое  выражение,
однако ей приятна эта похвала, она даже краснеет. А он, снова  разглядывая
ее, милостиво заявляет:
   - Я думаю, мы часто будем вместе работать.
   Надевая дорогое широкое пальто, он спрашивает с улыбкой:
   - А вы знаете, кто я?
   Спрашивает так, как будто она должна знать; да и лицо  его  кажется  ей
знакомым, наверное, она видела его в газетах,  только  никак  не  вспомнит
фамилию. И она, краснея, качает головой.
   -  Тем  лучше,  тем  лучше,  -  говорит  он   с   несколько   напускной
непринужденностью.
   Вечером того  же  дня  доктор  Пауль  Крамер  сидит  в  столовой  своей
маленькой квартирки на Нюрнбергерштрассе, где живет вместе с  Кэтэ,  курит
трубку и ждет  ужина.  Это  высокий,  худощавый  человек;  у  него  нос  с
горбинкой, резко выступающие скулы, живые карие глаза  и  высокий,  слегка
выпуклый лоб.  Он  удобно  уселся  в  широком  старом  кресле.  Его  мысли
переходят от статьи, которую он сейчас пишет,  к  Кэтэ,  приготовляющей  в
кухне ужин.
   Она долго возится сегодня, но,  кажется,  готовит  что-то  вкусное.  Из
кухни доносится аппетитный запах. Всю прошлую неделю  его  по  вечерам  не
бывало дома - то театр, то лекция, два вечера - нет, три -  он  провел  со
своей подругой Марианной. Ему даже приятно побыть вечерок дома,  запросто,
в халате и домашних туфлях.
   Статья, над которой он работает, очень трудна. Он ставит в ней вопрос о
том, почему немцы оказались столь восприимчивыми к нацизму, - в силу чисто
внешних обстоятельств или дело в их национальном характере. Дать  в  таком
очерке правильную дозировку любви и ненависти - задача весьма  щекотливая.
"Характерная для немцев ошибка - искать на небесах то, что лежит у них под
ногами". Нет, процитировать эти строки, привлечь  Шопенгауэра  в  качестве
единомышленника было бы  нечестно;  на  человека  с  таким  "Ressentiment"
[неприязнь, озлобление, пристрастие (франц.)] нельзя ссылаться в серьезной
статье.
   Пауль с удовольствием вдыхает запах, доносящийся  из  кухни.  Насколько
лучше он себя чувствует с тех пор, как живет вместе  с  Кэтэ.  Нелегко  им
было добиться этой совместной жизни. Отец Кэтэ,  советник  окружного  суда
Зеверин, не выносил своего пасынка Пауля, полуеврея. Старик и  в  отставку
вышел раньше срока только для того, чтобы вместе с дочерью возвратиться  в
Лигниц и таким образом удалить от  себя  Пауля.  К  счастью,  затея  этого
господина провалилась, удержать Кэтэ ему не удалось. Теперь он сидит  один
в своем Лигнице, брюзжит и ругает евреев. А Кэтэ хлопочет сейчас на  кухне
ради него, Пауля, не ради этого злого старого филина.
   Пауль выколачивает трубку. Он вовсе не намерен ссориться  с  Кэтэ.  Как
только они коснутся опасной темы, он пересилит себя, будет держать язык за
зубами. Они уже не раз ссорились из-за нацистских теорий. На взгляды  Кэтэ
бесспорно влияют не слишком удачно  сложившиеся  для  нее  обстоятельства.
Бессмысленно выдвигать против чувства  доводы  разума.  Приходится  ждать,
пока все утрясется само собой.
   Вот она подает суп. Пауль ест его с  удовольствием.  Отдает  должное  и
вареной рыбе, и молодому картофелю с растопленным сливочным маслом. Ест он
не очень благовоспитанно, торопится, сует в рот большие куски и  при  этом
весело и оживленно болтает.
   На радостях, по случаю появления нового клиента, Кэтэ приготовила брату
его любимые кушанья. Она ждет подходящей минуты, чтобы  рассказать  ему  о
странном незнакомце.  Наконец  подходящая  минута  настала.  Пауль  по  ее
описанию тут же узнает его - это пресловутый Оскар Лаутензак, кто же еще!
   - Тебе удалось  заполучить  роскошный  экземпляр  для  твоей  коллекции
нацистских типов, -  говорит  он,  ухмыляясь.  -  По  крайней  мере,  одно
достоинство есть у твоего  наступающего  тысячелетнего  рейха.  Вот  такие
молодцы разгуливают на свободе и вдобавок дают тебе возможность заработать
восемь марок. Еще пять лет назад этого Оскара Лаутензака  засадили  бы  за
обман и скоморошество. Нынче он  неприкосновенен  и  может  вытворять  что
угодно.
   Кэтэ жаждала рассказать брату о незнакомце. Все свои дела она обсуждала
с Паулем. Они вместе выросли и привыкли с детства делиться всем - горем  и
радостью, важным и ничтожным.
   Они  утешали  друг  друга,  когда  мать  в  своем   втором   замужестве
становилась все более робкой и печальной. После ее смерти, когда с папашей
Зеверином уже никакого сладу не было, Пауль  делал  все  возможное,  чтобы
поддержать маленькую Кэтэ. Она тоже переживала вместе с ним его  успехи  и
неудачи. Плохо жилось Паулю у отчима  Зеверина.  Чтобы  как-нибудь  убрать
пасынка из Берлина,  тот  хотел  заставить  его  поступить  в  юридическую
контору дяди Пауля - Бернгарда Крамера в Лигнице. Однако  Пауль  отбивался
от этого руками и ногами. Он писатель,  а  не  юрист.  Они  расстались  со
скандалом. Сколько-нибудь  обеспеченному  существованию  в  Лигнице  Пауль
предпочел жизнь в Берлине на гроши, оставшиеся  ему  в  наследство,  и  на
случайные гонорары за свой писательский труд. Да, через многое прошли  они
вместе, Кэтэ и Пауль.
   Теперь, когда им удалось добиться своего и они поселились вдвоем,  брат
и сестра еще больше сблизились. Поссорившись со своей Марианной, Пауль все
выкладывает Кэтэ, а когда Кэтэ сообщает ему,  что  ей  удалось  заработать
несколько марок, он прямо сияет. Кэтэ только  тогда  может  разобраться  в
незначительных событиях своей жизни, когда расскажет о них Паулю.
   Тем более ее огорчает, что  Пауль  отнесся  с  таким  пренебрежительным
равнодушием к ее встрече с Лаутензаком. Просто беда:  едва  дело  коснется
политики, они перестают  понимать  друг  друга.  Сейчас  его  нетерпимость
испортила Кэтэ всю радость по случаю появления нового клиента.
   Тем временем Пауль ест и продолжает весело болтать. Он не замечает, что
испортил сестре настроение.
   - В конце концов ты ведь не отвечаешь  за  все,  что  тебе  диктуют,  -
примирительно заканчивает он свои рассуждения об Оскаре Лаутензаке.
   Она молчит, он продолжает есть. Наконец Пауль замечает ее недовольство.
   - Я чем-нибудь провинился? - спрашивает он почти  испуганно.  -  Уронил
кусок рыбы на костюм?
   - Зачем ты притворяешься, - мрачно отвечает Кэтэ, и ее прекрасное  лицо
отражает каждое движение души. - Всех ты осуждаешь. Каждого, кто  способен
чем-нибудь воодушевляться,  ты  считаешь  дураком.  Ты  просто  не  хочешь
допустить, что человек может воздействовать на других не только логикой  и
рассудком, но и каким-нибудь иным путем,  во  всем  видишь  только  плохую
сторону.
   Разве Пауль не решил избегать опасных тем?
   - Хорошо, - говорит он, - если это тебе доставляет удовольствие, я буду
относиться  положительно  и  к  оборотной  стороне  и  займусь  рыбой.   -
Неторопливо размяв несколько картофелин в оставшемся масле, он  добавляет:
- Я понимаю, Кэтэ, что тебе многое не по сердцу и ты  ищешь  какого-нибудь
выхода. Я хоть могу излить на бумаге свои чувства. От  этого  мало  что  в
жизни изменится, а все-таки какое-то  утешение  это  дает.  Ну,  а  теперь
перейдем к картошке. - И он опять склонился над тарелкой.
   Несмотря на его насмешливый тон, Кэтэ все же поняла, что  эти  слова  -
своего рода извинение, ласковая и неловкая  попытка  утешить  ее.  Выругав
Оскара Лаутензака, Пауль не думал обидеть ее; вероятно,  многое  из  того,
что он говорил, - правда. Но она не желает знать об этом. Сколько  ценного
губишь излишней любознательностью!
   Позднее, когда Кэтэ переменила тарелки, Пауль сообщил,  что,  вероятно,
бреславльская радиостанция передаст его очерк о психологии масс.
   - Целый ряд газет, - продолжал он, - перепечатают  его.  Вскоре  должен
прийти и гонорар за  английское  издание  моей  статьи  "Фашизм  и  язык".
Поэтому денежные дела в этом месяце будут обстоять недурно.  Да  еще  твой
новый клиент... - И он улыбнулся.
   Когда он улыбается, по его  худому  лицу,  подобно  отблеску,  проходит
что-то задорное, умное и добродушное. Кэтэ ничего не  имеет  против  того,
чтобы он подразнил ее.
   Она подает слоеный пирог с яблоками и взбитыми сливками.
   - Если у нас будут  деньги,  ты  непременно  должен  сшить  себе  новый
костюм. Коричневый уже никуда не годится.  Воротник  протерся,  на  брюках
бахрома, локти блестят, прямо хоть смотрись в них. Я  еще  удивляюсь,  как
это Марианна показывается с тобой в обществе.
   - Ее больше соблазняют мои внутренние  красоты,  -  отозвался  Пауль  с
полным ртом. - Но если будут деньги, - продолжал он оживленно,  -  сначала
следовало бы тебе что-нибудь сшить.
   - Глупости, - ответила Кэтэ, - у меня  есть  все  необходимое.  А  твой
коричневый костюм просто неприличен. Завтра  же  мы  пойдем  к  Краузе,  -
решительно заявила она.
   - Ничего подобного, - возразил Пауль.  -  Если  писатель  Пауль  Крамер
решится сменить свою оболочку, то он пойдет  не  к  портному  Краузе.  Его
новый костюм должен быть классическим произведением.
   - Хорошо, - сказал Кэтэ, - пойдем к Вайцу.
   - Чешские классики не хуже других, но шить  у  Вайца  я  не  могу  себе
позволить. Так как идти к Вайцу я не могу, а к  Краузе  не  хочу,  публике
придется довольствоваться пока моим  коричневым,  зеркальным.  И  потом  -
какого же цвета сделать новый?
   - Конечно, серого, - сказала Кэтэ.
   - Серого? - задумчиво повторил Пауль. - А как ты относишься к зеленому?
   - Ради бога, не надо! - возмутилась Кэтэ.
   - Почему это - ради бога? - решился Пауль встать на защиту  выдвинутого
им цвета. - Зеленый Генрих тоже всегда ходил в зеленом, а  книга  все-таки
получилась хорошая. Давай условимся, Кэтэ: как только мы  получим  большую
сумму, сейчас же сделаем и тебе костюм и мне. У Вайца. Пусть будет  серый,
в честь тебя. Щучьего цвета. Щучий цвет - это звучит  неплохо  и  вызывает
приятные ассоциации. Решено? - спросил он.  -  Щучий  костюм  должен  быть
таким, чтобы я затмил в нем этого Лаутензака вместе со всей его магией.


   Через три дня новый  клиент  опять  появился  в  бюро  машинописи  Кэтэ
Зеверин.
   - Я рада, что вы опять  пришли,  господин  Лаутензак,  -  сказала  она,
просияв.
   Он  спокойно  уселся,  точно  старый  знакомый,   и   начал   диктовать
переработанный текст статьи, продиктованной в прошлый раз. Но если Пауль с
особой любовью оттачивал в своих статьях каждую фразу  и  не  допускал  ни
одной, которая в точности не  соответствовала  бы  его  мысли,  то  Оскару
Лаутензаку никак не удавалось находить точные и  нужные  слова.  Наоборот:
чем дольше он бился  над  предложениями,  тем  туманнее  они  становились.
Вдруг, посредине фразы, он сердито прерывал себя и оставлял все как было.
   Расхаживая по тесной комнате, он заполнял ее громкими словами.  Говорил
о второй статье, которую скоро намерен  продиктовать,  объяснял  подробно,
что его способность - это не только великий дар, но и тяжелое бремя.  Кэтэ
чувствовала, что говорит он, в сущности,  не  с  ней,  а  с  самим  собой;
видимо, ему необходимо  присутствие  другого  человека,  чтобы  его  мысли
облекались в слова.
   Новую статью он продиктует дня через два-три, заявил  Оскар,  собираясь
уходить. Затем, уже в дверях, спросил, работает ли она вне  дома.  Дело  в
том, что в собственной квартире, среди привычной обстановки, человеку  его
склада легче работать.
   Она почувствовала глубокую радость и легкий страх. Кэтэ влекло к  этому
человеку, приглашавшему ее к  себе,  но  словно  издалека  предостерегающе
звучали презрительные слова, сказанные  о  нем  братом.  Точно  почуяв  ее
колебания, Оскар Лаутензак продолжал:
   - Видите ли, фрейлейн, у меня есть постоянный  секретарь,  но  то,  что
рождается из самой глубины моего существа, мне не  хотелось  бы  диктовать
ему. Над таким материалом мне хочется работать с человеком,  с  которым  у
меня есть контакт.
   - Когда мне прийти? - спросила она.
   "Завтра", - ответил бы он охотнее всего. Но он сделал над собой  усилие
и назначил прийти через три дня.
   В течение этих трех дней он был еще раздражительнее, чем обычно.
   Алоиз выполнил свое намерение - уехал в Мюнхен, и рядом не было никого,
на ком Оскар мог бы  срывать  досаду,  вызванную  нетерпеливым  ожиданием.
Стремясь отвлечься, он посетил  ювелира  Позенера  на  Унтер-ден-Линден  и
просил еще раз показать ему кольцо с бриллиантом. Выбрасывать такие деньги
на кольцо нелепо. Но он окончательно решился. Купил кольцо в рассрочку,  с
очень большой ежемесячной выплатой.
   Дома, в библиотеке, он торжественно сиял кольцо с печаткой,  подаренное
ему фрау фон Третнов, и надел то, за  которое  отдал  собственные  деньги.
Иной раз он и сам находил, что рука у него слишком  большая,  топорная,  и
тогда перед его внутренним взором, как мучительное воспоминание, возникала
та же рука, изваянная Тиршенройтшей. Новое кольцо очень шло  к  его  руке,
оно было массивное, добротное и настоящее.
   Но даже радость, которую ему доставила покупка, не надолго отвлекла его
от мыслей о Кэтэ Зеверин. У него возникло яростное желание  овладеть  этой
женщиной, этой машинисткой Кэтэ.  Она  должна  принадлежать  ему  душой  и
телом. Он должен поймать ее в свои сети. Разве его дар - это  не  один  из
видов великого искусства, которым обладают "ловцы человеков"? Оскар  хочет
доказать самому себе, что его искусство "ловить человеков"  не  пострадало
от  всех  трюков  и  обманов,  которые  его  вынуждают  применять,   чтобы
воздействовать на людей.
   Но почему ему нужна именно Кэтэ? Обыкновенная берлинская девушка, каких
в этом городе тысячи. Хорошо, пусть ее лоб упрямее, чем у остальных, глаза
живее,  но  ведь  он  избалован,  он  может  иметь  сколько  угодно  самых
обаятельных женщин, титулованных, прославленных!
   Что с ним? Ему сорок три года,  а  его  мысли  неотступно  заняты  этой
девушкой, словно он гимназист! Прежде всего его пленяет изгиб ее  шеи  под
узлом волос, нежная и все же сильная линия затылка. Диктуя, он ходил  взад
и вперед у нее за спиной  и  едва  у