Алоиз  всегда
верил в друга. Именно эта вера и помогла Оскару достигнуть большого успеха
у публики. Но и для Алоиза это тоже был большой личный успех.  Техническое
оформление  номера  поражало  своим  совершенством,  зрители  наслаждались
работой Алоиза и осыпали его похвалами, его фамилия печаталась  на  афишах
буквами высотой в двадцать два сантиметра. Однако антрепренер Манц все  же
не мог победить своего недоверия. "Долго делать дела  с  этим  неудавшимся
актером Гитлером и его бандой вам не удастся, и вы еще узнаете, почем фунт
лиха", - говорил он. Но это были только придирки.  Алоиз  блаженствовал  и
каждую свою  ссору  с  Оскаром,  а  ссорились  они  по-прежнему,  заключал
ворчливыми, но искренними словами, выражавшими веру в Оскара и  восхищение
им.
   Однако душевное состояние Оскара не вполне соответствовало  достигнутым
внешним успехам. Его не удовлетворяло  поклонение  публики,  вера  в  него
Алоиза  и  Гансйорга.  Он  должен,  обязательно   должен   доказать,   что
Тиршенройтша и  Гравличек  были  неправы.  Он  искал  все  новых  и  новых
доказательств, и каждое, даже самое ничтожное подтверждение радовало  его.
И чем оно было наивнее, тем больше он радовался.
   В  ту  пору,  к  приятному  удивлению  маленькой  Альмы,  портнихи,  ее
знаменитый друг стал все чаще бывать у нее. Она  восторженно  смотрела  на
него снизу вверх еще тогда, когда он прозябал, непризнанный и  безвестный,
помогала ему, сколько позволяли силы, никогда ничего от него не требовала,
а малейшее внимание, которое он оказывал  ей,  принимала  с  удивлением  и
благодарностью. Оскару было приятно это искреннее  восхищение.  Он  мог  в
любое время и без труда читать в ее  маленькой,  глупой,  милой  и  нежной
душе, как в открытой книге, и то, что он узнавал, было отрадно.
   Но и веры маленькой Альмы оказалось недостаточно  -  это  было  слишком
слабое лекарство для его внутренних недугов, он нуждался в  более  сильных
средствах. "Какая польза человеку, если он приобретет  весь  мир,  а  душе
своей повредит?" В нем все еще ноет порой этот евангельский стих, слышится
голос бабушки, произносящей суровые,  неуклюжие  книжные  слова.  Конечно,
этот стих к нему не относится, душа его в лучшем состоянии, чем  когда  бы
то ни было, но ведь, по существу, он со всем  своим  искусством,  успехом,
одаренностью никого не поймал в свою сеть.
   Кэтэ, честно говоря, тоже все еще не попала  в  эту  сеть.  Со  времени
размолвки, вызванной самоубийством Тишлера, он еще  ни  разу  серьезно  не
объяснился с ней. Она мила с ним, не уклоняется от встреч, мирится  с  его
настроениями, бывает порой предупредительна, не  мучает  ни  упреками,  ни
ревностью, она его любит, это красивая, нежная,  прелестная  возлюбленная.
Но Оскару хотелось бы большего.  Ему  хотелось  бы  делить  с  ней  жизнь,
сделать ее своей женой. Однако, при всей своей смелости,  он  не  решается
заговорить об этом. Он ждет, чтобы она сделала первый шаг, намекнула  ему.
А именно этого она и не делает. Очевидно, ее удовлетворяют  их  теперешние
отношения. Она его любит, но не принадлежит ему. За всей ее ласковостью  и
дружелюбием он чувствует неверие,  настороженность.  Его  дар  и  все  его
существо вызывают в ней сомнение.
   В один прекрасный день ему стало невтерпеж.
   - Ты веришь, - спросил он вызывающе, - что я еще свое возьму и  дорасту
до маски? Веришь, что это не пустая претензия?
   "Верь мне", - молил он ее про себя,  страстно  выпрашивал,  приказывал.
"Верь мне", - и он смотрел ей в глаза упорно, сосредоточенно, напрягая всю
свою волю, чтобы взять верх над ней.
   Кэтэ боялась этого вопроса, не знала, что ответить. Она и верила  и  не
верила. Как ни странно, она в последнее время много думала о своей матери.
Раньше она не могла разобраться во внутренней  драме,  которую  переживала
мать. Кэтэ была тогда слишком мала, совсем еще ребенок,  но  в  ее  памяти
запечатлелись некоторые жесты матери, отдельные слова, выражение ее лица в
иные минуты. И то, что тогда было ей непонятно, теперь вдруг обрело смысл.
Они с Паулем никак не могли постигнуть, почему мать дала поработить  себя,
всецело подчинившись отцу, человеку деспотичному, порой глухому  к  голосу
разума.  Неужели  мать  не  разглядела,  как  он  черств?  Разве  она   не
предвидела, что не сможет вынести  совместную  жизнь  с  ним?  Разумеется,
предвидела. Разумеется, сразу  разгадала  его.  Но  было  в  нем  и  нечто
притягивающее.  Может  быть,  одна  лишь  искорка,  но   зато   особенная,
покоряющая, какой ни у кого другого не было. Эта искорка и  держала  ее  в
плену. Мать мирилась со всем остальным,  все  зная,  все  понимая.  Только
теперь Кэтэ разобралась в этом.
   - Ты веришь, что это не пустая претензия? - еще раз спросил Оскар.
   Он  ждал.  Он  слышал  биение  собственного  сердца.  Ждал   напряженно
полминуты. Наконец ее губы раскрылись и  чуть  заметная  печальная  улыбка
озарила ее лицо.
   - Не знаю, - неуверенно проговорила она своим чистым  голосом,  и  тон,
которым она произнесла  эти  два  слова,  усталый,  уклончивый  и  все  же
бережный, осудил  его  бесповоротно,  как  не  могла  бы  осудить  длинная
обвинительная речь.
   Нет, нет, так быстро он не сдастся. Он повел  на  нее  новую  отчаянную
атаку.
   - Ты же сама убедилась, - настойчиво продолжал он, - что  я  вижу  твою
душу. Ты же убедилась, что я правильно  предсказал  отставку  министра.  А
ведь никто не мог знать этого заранее. Тебе ведь известно,  что  я  одарен
особой силой.
   - Не в том дело, - отмахнулась она. - Суть не в этом. Это не интересно,
- заключила  она  решительно,  не  сознавая,  что  ее  последние  слова  -
излюбленное выражение Пауля Крамера.
   Ее приговор не подлежал пересмотру. Оскар  замолчал.  Она  же  сказала,
пытаясь придать своим словам шутливость:
   - Не гляди так, на тебя смотреть  страшно.  Довольствуйся  тем,  что  я
люблю тебя таким, какой ты есть. - И почти без горечи добавила: -  Я  тоже
вынуждена этим довольствоваться.


   Оскар нашел на своем письменном столе номер одного солидного,  но  мало
читаемого  журнала  со  статьей,  отчеркнутой  Петерманом.   Статья   была
озаглавлена "Шарлатаны", и автором ее был Пауль Крамер. Оскар прочел.  Это
был обстоятельный очерк. Доктор Крамер постарался. В начале он  указал  на
симптоматическое значение того успеха, который, все нарастая,  сопутствует
деятельности  шарлатана  Оскара  Лаутензака.  Указал  на  политические   и
экономические причины этого успеха. Сравнил оратора и чудодея Лаутензака с
оратором и чудотворцем Гитлером. Попытался доказать, что  именно  немецкий
национальный  характер  благоприятствует  популярности  таких  кудесников.
Привел примеры из прошлого Германии, назвал  доктора  Эйзенбарта,  Агриппу
Неттесгеймского  -  прототип  доктора  Фауста.  Оскар,  обозленный,  но  и
польщенный, улыбался. Настоящая диссертация. Этот субъект относится к нему
серьезно, ничего не скажешь, да и люди, рядом с которыми он его  поставил,
не из худших.
   Далее автор статьи перешел к некоторым подробностям,  касающимся  жизни
Оскара, так сказать, к психологическим деталям. Доктор Крамер  был  хорошо
знаком с биографией  Оскара,  хорошо  разбирался  в  технике  ясновидения,
отлично изучил Гравличека и умело связывал искусство Оскара с его жизнью и
средой.
   Теперь Оскару стало понятно, почему коварный Петерман отчеркнул статью.
Он хмурился все больше. Сохраняя  деловитый,  сухо  агрессивный  тон,  что
казалось Оскару особенно подлым, господин Крамер копался в прошлом Оскара.
Где он добыл весь этот  материал?  Он  обратился  даже  к  школьным  годам
Оскара, к дегенбургской полосе его жизни. И рассказал один  анекдотический
случай, сопроводив его злобными комментариями.
   В школьном сочинении четырнадцатилетний Оскар  привел  в  подтверждение
одной своей спорной мысли слова  Гете;  однако  на  самом  деле  изречение
принадлежало не Гете,  а  самому  Оскару.  Учитель  несколько  недоверчиво
спросил, из какого произведения Гете взята цитата.  Но  Оскар,  ничуть  не
смутившись, без малейшей запинки солгал:  "Из  "Вильгельма  Мейстера".  Он
рассудил так, что в этой  толстой  книге  наверняка  есть  мысли,  которые
отлично могли бы прийти в голову и самому Оскару, и не станет  же  учитель
просматривать весь длинный роман в поисках этой цитаты.
   Оскар ничего не имел против того, чтобы Пауль Крамер рассказал  историю
с цитатой, - он и сам не раз ее рассказывал. Но  только  до  этого  места.
Однако Пауль Крамер далее сообщал, что Оскар, солгав учителю, устремил  на
него пристальный взгляд и про себя страстно пожелал: "Поверь  мне,  поверь
мне,  поверь".  То  обстоятельство,  что  эта  подробность,  изложенная  в
спокойной, четкой,  тонко  издевательской  манере  Пауля  Крамера,  попала
теперь в печать, вызвало у Оскара приступ ярости.
   Ведь как он ни привык приукрашивать свой внутренний  мир,  расхваливать
его и выставлять напоказ, именно  эту  маленькую  подробность  он  ревниво
скрывал от всех. Он тогда впервые осознал свою власть над людьми, это была
его первая победа, его великая тайна. Свою боязнь выдать эту тайну  он  не
мог объяснить какими-нибудь вескими причинами, но боязнь эта у него  была.
Поэтому он всегда рассказывал только начало эпизода - о том, как дерзко  и
забавно он соврал, но заключительной частью, сокровенным смыслом того, что
произошло, тем новым, что впервые открылось Оскару, он не  хотел  делиться
ни с кем и ни с кем не делился.
   Только с одним человеком. В час душевной близости он рассказал об  этом
Кэтэ.
   И теперь Кэтэ  осквернила  его  тайну,  его  драгоценнейшее  достояние,
выдала ее одному из врагов, худшему врагу.
   После того разговора, когда Кэтэ сказала "не  знаю",  Оскар  чувствовал
себя виноватым перед ней. Она любит его, хоть и не уважает, она любит  его
не за дар, которым он наделен, а ради него самого - и потому  он  в  долгу
перед ней. Но теперь она выдала то, что он доверил  ей  в  час  дружеского
откровения, выдала его заклятому врагу.  Теперь  они  квиты,  он  и  Кэтэ.
Подлая атака Пауля Крамера имеет  и  свою  хорошую  сторону.  Оскар  полон
язвительной радости: теперь у него есть оружие против Кэтэ.
   В тот же день он показал ей статью Пауля Крамера  и  попросил  прочесть
тотчас же,  при  нем.  Пока  она  читала,  он  рассматривал  ее  красивое,
удлиненное, тонкое лицо и с удовлетворением видел,  что  оно  все  сильнее
заливалось краской гнева, стыда. Но  к  ее  гневу  и  стыду  примешивалось
воспоминание о тех минутах, когда  Оскар  поведал  ей  об  этом  маленьком
ребяческом переживании. Он был  очень  мил,  когда  рассказывал,  скромен,
однако полон наивной самоуверенности. Это  был  тот  Оскар,  которого  она
любила со всеми его хорошими чертами и со всеми  его  слабостями.  Он  был
горд, как петух, тем, что еще мальчиком смог навязать свою волю взрослому.
Да, она любила его тогда, очень любила  таким,  каким  он  был,  отчетливо
сознавая пределы его возможностей и его недостатки.
   В таком настроении она доверчиво рассказала Паулю этот эпизод - в  одну
из тех редких минут, когда говорила с ним об Оскаре. Но Пауль злоупотребил
ее доверчивостью. Было подлостью  с  его  стороны  напечатать  с  ехидными
комментариями историю, которую она: рассказала в порыве откровенности и  в
оправдание Оскара. Да, Пауль таков: беспощаден, нетерпим,  готов  на  все,
лишь бы доказать свою правоту. Вот что всегда становится между  ними.  Вот
что отталкивает ее от брата. Чужое. Еврейское.
   Оскар сидел  молча,  смотрел  на  нее  и  угадывал  ее  мысли.  Он  был
достаточно умен и ни единым  словом  не  выказал  своего  торжества.  Она,
прочитав статью, тоже долго молчала. Затем сказала:
   - Оскар, он поступил с тобой несправедливо. - И голос  ее  казался  еще
более чистым, чем всегда. Впервые за долгое время она снова назвала его по
имени.
   Он испытывал глубокое удовлетворение. И приятнее всего - что сам  враг,
споткнувшись о собственное коварство, уготовил ему эту счастливую минуту.


   Прежде Пауль почти  ежедневно  работал  с  Кэтэ,  диктовал  ей  статьи.
Спорить с  ней,  разбивать  ее  возражения,  а  изредка  и  признавать  их
правильными, подтрунивать над ней - все это его подстегивало. И для  Кэтэ,
хотя она часто злилась на брата, совместная работа  была  радостью.  Но  в
последнее время он предпочитал печатать сам. Все, что он писал,  казалось,
было направлено против нее.
   Совместная  жизнь  брата  и  сестры  стала  безрадостной.  Между   ними
неотступно, почти осязаемо стояло то, о чем они никогда не говорили и  что
больше всего волновало их: отношения  Кэтэ  с  Оскаром.  Лицо  Пауля,  его
манера держаться, все, что он делал и говорил, и прежде всего то, чего  он
не говорил, было  для  нее  вечным  укором.  Уже  не  раз  подумывала  она
переехать с  Нюрнбергерштрассе.  Однако  ей  вновь  и  вновь  вспоминалась
гротескная сцена в отеле "Эдем" - грубое унижение, через которое из-за нее
прошел Пауль, когда кружился вместе с  вращающейся  дверью,  -  и  она  не
решалась нанести ему еще один удар. Но теперь, после того как  он  обманул
ее  доверие  и  вероломно  напал  на  Оскара,  она  свободна   от   всяких
обязательств. В нем слишком много чужого. Все, что он  унаследовал  не  от
матери, претит ей. Она не в силах больше выдержать. Близок  ей  не  он,  а
Оскар. Она уйдет от Пауля и честно скажет ему, почему это делает.
   В тот же вечер за ужином она  заговорила  с  Паулем.  Упрекала  его  за
статью, называла ее низкой,  подлой.  Ее  удлиненные  карие  глаза  гневно
блестели, на живом лице отражалось сильное волнение.
   Пауль сидел в домашней  куртке  и  комнатных  туфлях,  он  ел,  болтал,
просматривал газеты, держал себя легко и свободно, как всегда. Когда  Кэтэ
заговорила, Пауль поднял на нее глаза. Он не перебивал  ее,  и  когда  она
кончила, против своего обыкновения, долго молчал. Он внимательно слушал  и
теперь так же внимательно вглядывался в нее.  Она  была  красива  в  своем
гневе, его милая,  очаровательная  сестра.  Многое  Кэтэ  унаследовала  от
сурового, вспыльчивого отца; в гневе она, подобно ему, несла всякий вздор.
Но Пауль особенно любил  ее  в  эти  минуты,  когда  жесткие  вертикальные
складки врезались в ее красивый, чуть выпуклый лоб.
   Вместе с тем в нем разгоралось чувство возмущения.  Что  особенного  он
сделал? Назвать подлой его статью, его обдуманную, спокойную статью -  это
уже слишком. Ему невольно вспомнилась встреча в отеле "Эдем". Он не знает,
как тогда выбрался из вестибюля, он не хочет знать,  не  хочет  спрашивать
сестру.    Должно    быть,    этот    субъект    подверг    его    чему-то
мучительно-позорному, и до сих пор при воспоминании об этой встрече в  нем
подымается бессмысленный бешеный гнев против Лаутензака и против сестры.
   В то же время он чувствует глубокое сострадание к  Кэтэ  -  сострадание
овладело им после той встречи, - ведь то, что с ним  случилось,  вероятно,
мучило ее не меньше, чем его самого. Кроме  Пауля  сострадающего  и  Пауля
гневного,  есть  еще  третий  Пауль  -  он  глядит  на  все   происходящее
посмеиваясь чуть-чуть иронически и сожалеет, что нельзя спокойно доесть  и
по достоинству оценить отличные оладьи. Но верх берет гневный Пауль.
   - Ты что же, ожидала, что  я  буду  церемониться  с  этим  Лаутензаком,
оттого что он тебе приглянулся? - спрашивает он, и в его голосе появляются
высокие ноты. - Ожидала, что я буду проявлять "рыцарские  чувства"?  И  не
подумаю. Я не рыцарь,  я  писатель.  -  Пауль  стоит  перед  ней  в  своей
залатанной куртке, в стоптанных домашних туфлях; от волнения  он  немножко
шепелявит. Его лицо искажено гневом - благородным гневом борца.
   - Рыцарь,  писатель,  -  издевается  Кэтэ.  -  Твой  педантизм  мне  не
нравится. Ты обманул оказанное тебе доверие, поступил низко  -  этого  ты,
спорь не спорь, ничем не замажешь. Да и напал ты на  него  только  потому,
что я с ним сблизилась. Иначе ты не снизошел  бы  до  него.  Ведь  ты  так
отвратительно высокомерен.
   - Да, мне очень жаль, что ты с ним  связалась,  это  верно,  -  ответил
Пауль с еще большим озлоблением. - Верно  и  то,  что  твой  Лаутензак  не
заслуживает особого внимания. Знаю, он обладает пресловутым флюидом. Флюид
- за это словечко всегда ухватываются, когда хотят пыль в глаза пустить. А
весь его флюид  заключается  в  том,  что  он  может  одурманить  человека
болтовней. И пусть  бы  тешился  своим  флюидом,  это  меня  нисколько  не
интересует. Я напал  на  него  потому,  что  его  окружают  люди,  которые
используют его жалкие  фокусы  для  мерзкого  политического  шарлатанства,
потому что он позволяет использовать себя  в  этих  целях.  И  все  это  в
совокупности - ловко сплетенная сеть подлости и мошенничества. Я писатель.
Называй меня дураком и гордецом, если тебе доставляет удовольствие,  но  я
считаю своим долгом указать людям на сеть, в которую их хотят поймать.  Он
не просто мошенник, твой Оскар Лаутензак, он опасен. И об этом  необходимо
говорить  вслух.  Он  должен  быть  разоблачен.  И  сделать  это   -   моя
обязанность.
   Они стояли и смотрели друг на друга ненавидящими  глазами.  То,  что  в
чудовищных оскорблениях, которые  бросал  Пауль,  была  доля  истины,  еще
больше разъярило Кэтэ. Она не позволит обливать грязью, унижать Оскара. Не
позволит отнять у нее Оскара. Благодаря ему она почувствовала,  что  такое
величие, взлет, мечта, вдохновение.
   - Значит, ты хочешь очернить его только по объективным соображениям?  -
спросила она, в негодовании напрягая свой чистый голос. -  И  ты  говоришь
мне это прямо в лицо? И ты смеешь?
   - Да, - ответил он, глядя ей прямо в лицо, и еще раз повторил: - Да.  -
Конечно, открыть ей глаза он тоже хотел, было у него и  такое  побуждение,
но не оно было самым важным. - Я хочу его уничтожить, потому что он опасен
для всех, - добавил он уже  негромко,  и  его  худое  лицо  явно  выражало
ожесточение.
   А она, полная яростного презрения, не уступала:
   - До сих пор ты хоть не лгал, и это было в тебе самое лучшее. А  теперь
ты еще и лжешь. - И, взвинтив себя, решительно заявила: - Не  вижу  больше
смысла жить здесь. - Он - близкий мне человек, к твоему сведению. А  ты  -
нет. В тебе слишком много... - "еврейского", хотела она сказать, но  после
маленькой заминки сказала: - Чужого.
   Однако даже от этих смягченных слов ей стало больно. Она надеялась, что
он не поймет всего их злого  значения.  Надеялась,  что  его  ответ  будет
запальчив и несправедлив. Тогда ей станет легче.
   Но он, конечно, понял злой смысл ее слов. И вовсе не собирался отвечать
запальчиво и несправедливо.  Напротив,  весь  его  гнев  сразу  испарился,
третий Пауль Крамер,  вдумчивый  наблюдатель,  одержал  победу  над  двумя
другими. Он медленно,  слегка  шаркая,  подошел  к  столу  -  постаревший,
мудрый, - машинально взял ложку, посмотрел  на  нее  и  сказал  сдавленным
голосом, в раздумье:
   - В подобном же случае Ницше когда-то написал своей  сестре:  "Бедняжка
Лама... - в минуты особенной нежности он называл  ее  "Лама",  -  бедняжка
Лама, теперь ты докатилась до  антисемитизма".  И,  все  еще  рассматривая
ложку, произнес: - Жаль. - И добавил: - Бедняжка Кэтэ.
   Кэтэ усталым шагом направилась к дверям.
   - Прощай, Пауль, - сказала она.
   - Разве ты хочешь уйти сегодня же? - спросил Пауль.
   - Да, уложу вещи и уеду.
   А он, все еще с ложкой в руках, повторил:
   - Жаль. Очень жаль.
   Оставшись один, он принуждает себя сохранять спокойствие. "А,  пустяки,
минутная вспышка. Не может же она  всерьез  выбрать  из  нас  двоих  этого
мрачного шута. Утром она, как всегда, позовет меня завтракать.  Постучится
в ванную и скажет: "Пауль, нельзя же так долго сидеть в горячей воде". А я
отвечу: "Уж так и быть, из уважения к тебе - вылезаю".
   "Нет, - окончательно решает он, - я  не  такой  дурак,  чтобы  мучиться
из-за этой нелепой истории, Кэтэ, конечно,