, - подумал Гансйорг, - жаль, что нас сейчас  не  видят  женщины,  -
гордого, властного Оскара и несчастного, маленького Гансйорга. Хотя  и  от
этого было бы мало проку. В первый же вечер, когда он выйдет  на  сцену  и
они увидят его глупую, значительную рожу, они снова будут им очарованы,  а
на меня и глядеть не станут. Уж тут ничего не поделаешь".
   - Может быть, и есть еще выход, - сказал  он.  -  Иди  к  твоей  Ильзе.
Постарайся задобрить ее - всего лучше в постели, - уговори  ее  отказаться
от своей глупой выдумки. Может, она смягчится, и тогда  тебе  не  придется
жаловаться в суд на твоего дорогого шурина.
   Оскар молча и выразительно покачал головой.
   - Не пойду я к госпоже Кадерейт, - бросил он.  -  Не  стану  перед  ней
унижаться. Не хочу идти в Каноссу.
   - Не куражься, - хладнокровно возразил Гансйорг. Он достал сигарету.  -
Даю тебе три дня сроку, - заявил он решительно. В его звонком голосе  была
повелительность. - Если до тех пор не столкуешься со своей Ильзой, я приду
опять. С адвокатом. И жалоба будет подана.
   Оскар с ненавистью посмотрел на брата, но уже не возражал.
   Он  позвонил  госпоже  Кадерейт.  Тем  неопределенным  тоном,   который
оставлял у собеседника чувство неуверенности - то  ли  она  шутит,  то  ли
говорит серьезно, Ильза спросила:
   - Что-нибудь случилось? - и добавила: - Конечно,  вы  для  меня  всегда
желанный гость, но в ближайшие дни я буду очень занята.
   Он ответил, что, кроме всегдашнего желания, видеть ее, у  него  есть  к
ней особая просьба.
   - Рада вас видеть, - приветливо встретила его Ильза.
   Она  была  оживленна,  светски  любезна.   Он   еще   раз   восторженно
поблагодарил ее за  жемчужину.  Затем  с  искусно  разыгранным  раскаянием
заговорил о злополучном разговоре по телефону. Он был в тот  день  слишком
взволнован, нервы его сдали. Не легко  сочетать  требования  его  истинной
профессии с бесчисленными делами, которые взваливает  на  него  партия,  и
обязательствами  перед  внешним  миром.  Вот  и  позволяешь  себе   иногда
понервничать, особенно перед людьми, которых считаешь близкими и ценишь за
чуткость.
   - Дальше, придворный шут, - сказала Ильза. И улыбнулась.
   Это была прежняя Ильза. У него появился проблеск надежды. Он  продолжал
говорить, разошелся, воодушевился. Стал прежним Оскаром, почувствовал себя
мужчиной, держался, как подобает мужчине.
   - А теперь забудем это нелепое недоразумение, - сказал он  победоносно,
подошел к ней, обнял ее.
   Ильза отстранилась легким, ловким движением.
   - Оставьте, - сказала она, и в ее насмешливом тоне  не  было  ни  капли
кокетства, одно лишь учтивое равнодушие звучало в нем.
   Волей-неволей пришлось от нее отойти. А он в эту минуту и в самом  деле
жаждал ее.
   - Не перейти ли нам ко второй части нашего разговора, - предложила она.
- К тому делу, ради которого вы пришли.
   Оскар покорно начал.
   Ему намекнули, и намек этот исходит из высших партийных сфер, начал он,
что он должен отразить атаки красных газет. Но все в нем  восстает  против
этого. Его лучшие чувства были бы осквернены, если бы пришлось раскрыть их
перед людьми непосвященными,  враждебными,  живущими  одним  лишь  трезвым
рассудком. Оскар просит Ильзу посоветовать, что ему делать.
   Как ни радовало Ильзу унижение этого человека, она  не  выразила  своей
радости даже тенью улыбки.
   - Мне кажется, - произнесла она задумчиво, - что вам следует защищаться
от обвинений красных газет,  пусть  даже  нелепых.  Ведь  вы  все-таки  не
какой-нибудь там Майер или Мюллер, вы -  пророк  партии.  Даже  сам  фюрер
просил у вас совета. Noblesse oblige [положение обязывает (франц.)],  друг
мой. Пророк в запятнанном одеянии -  куда  это  годится?!  Я  нахожу,  что
одежда пророка должна быть без единого  пятнышка,  словно  только  что  из
чистки.
   Хоть бы она улыбалась. Нет,  она  прикидывалась  наивно-деловитой,  что
вызывало в нем бессильное бешенство.
   - Не думал я, - сказал он обиженно,  -  что  подобные,  чисто  внешние,
соображения заслонят от вас внутреннюю суть вещей.
   В ответ на эти жалобы она лишь пожала плечами.
   - Внешнее... внутреннее... - сказала она. - Могу вам дать совет лишь  с
моей, женской  и,  значит,  непосредственной  точки  зрения.  Я,  как  уже
говорила вам, стою за чистоту и ясность. Вы должны знать, что у  вас  есть
долг перед самим собой, и должны его выполнить.
   Лицо ее было все так же приветливо.
   - Значит, вы хотите, чтобы я обратился в суд? - грубо и  прямо  спросил
Оскар. - Хотите, чтобы я проституировал свой дар перед судом?
   - Я ничего не хочу, - ответила она мягко, но решительно. - Если у  меня
просят совета, а это делает иногда и мой муж, я никогда не  поддакиваю,  я
говорю то, что велят мне сердце и разум.
   Она наслаждалась игрой, чувствовала, что живет. Да,  теперь  она  может
причислять себя к женщинам, которые умеют брать от жизни ее радости, но не
теряют контроля над собой. Пусть кто-нибудь теперь  посмеет  сказать,  что
она "пылкая корова".
   Он молчал, уйдя в себя, и она дружески сказала ему своим  прелестнейшим
птичьим голоском:
   - Я лично, откровенно говоря, радуюсь предстоящему процессу.  Подумайте
только, какая гигантская аудитория будет у вас. Ею  станет  вся  Германия.
Лучшей возможности показать ваш дар и желать нельзя.
   - Это, конечно, вполне правильное соображение, - сказал Оскар.
   Он хотел придать своим словам иронический оттенок, но она уловила в них
горькую беспомощность, и эта нотка ласкала ее слух.
   Да, сердце Оскара было  полно  горечи.  Но  горечь  внезапно  сменилась
другим чувством. Раз уж он приехал к ней, то надо хоть что-нибудь выгадать
на этом путешествии в Каноссу. Его дерзкие синие  глаза  потемнели,  стали
жестокими. От ярости и страстного желания ему стало жарко.
   - Так, - сказал он, - а  теперь  разрешите  мне  поблагодарить  вас  за
совет. - И он снова подошел к Ильзе и схватил ее своими большими,  белыми,
грубыми руками.
   Но она увернулась тем же гибким движением, что и в первый раз.
   - Да вы что, с ума сошли? - спросила она удивленно и весело, как  будто
между ними никогда ничего не было.
   Но он был полон гневной решимости, он сильно желал ее, кинулся  к  ней,
ей трудно было  вырваться,  наконец  удалось.  Оба  были  возбуждены,  оба
задыхались.
   - Вы глубоко заблуждаетесь, дорогой, - сказала она, переведя дыхание: -
Я допустила вас к испытанию, но вы его не выдержали. Игра кончена.
   Ее лицо стало жестким и веселым, она была очень красива. Только  сейчас
Оскар до конца понял, каких радостей лишился по своему легкомыслию,  какие
опасности навлек на себя тем разговором по телефону.
   Он отошел от нее, безмерно униженный.
   Плевка не стоит весь  его  триумф.  Прав  был  покойный  папаша,  правы
учитель Ланцингер и Гансйорг. "Обер давит унтера", а он - унтер. И вот  он
опять остался в дураках.
   В его жизни было немало унижений. Пьяные рабочие  издевались  над  ним,
когда он выступал в  балагане.  Как  наказанный  ученик,  стоял  он  перед
Тиршенройтшей, перед Гравличеком, он не раз испытывал унизительное чувство
стыда перед Кэтэ и самим собой. Но благодаря его новым  успехам  эти  раны
зарубцевались. Теперь,  под  насмешливо-злым  взглядом  Ильзы,  они  вновь
раскрылись. Он чувствовал себя как побитая собака. Назойливо  вспоминалась
фраза, которую когда-то сказал ему в  подобной  ситуации  Алоиз:  "У  тебя
сейчас так отвисла нижняя губа, что хочется на нее наступить".


   В этот  день,  13  августа,  рейхспрезидент  Гинденбург  ожидал  фюрера
национал-социалистской партии Адольфа Гитлера.
   Фельдмаршал радовался этой встрече; он многого ждал от нее.
   Гинденбургу уже не раз доводилось встречаться с господином Гитлером,  и
тот  отнюдь  не  произвел  на  него  хорошего  впечатления;  этот  субъект
невыдержан, неуважителен.  С  отвращением  вспоминал  старик  свои  первые
"переговоры" с Гитлером. Тот ораторствовал один  чуть  ли  не  битый  час,
напыщенно и восторженно, как имел обыкновение выступать  на  собраниях.  А
он,  старый  фельдмаршал,  привык,  чтобы  окружающие   говорили   с   ним
по-военному, коротко и ясно. Пафос Гитлера,  неудержимый  поток  его  речи
испугали президента,  к  тому  же  он  многого  не  понял  из-за  ужасного
богемско-баварского диалекта, на  котором  изъяснялся  этот  молодчик.  Не
скоро он  оправился  от  неприятного  удивления,  вызванного  этой  первой
встречей,  и  с  тех  пор  называл  Гитлера  не  иначе,   как   "богемским
ефрейтором".  Но,  к  сожалению,  об  этом  субъекте  много  говорили,   и
президенту пришлось еще не раз встречаться с ним; однажды  ему  даже  дали
понять, что следовало бы  предоставить  Гитлеру  какой-нибудь  портфель  в
кабинете, но он, фельдмаршал, проворчал в ответ: "Этого господина я бы  не
сделал даже министром почты".
   Теперь ему снова заявили, что он должен принять господина Гитлера, даже
предложить ему пост канцлера и поручить формирование правительства - этого
требует парламентская  традиция,  ибо,  к  сожалению,  национал-социалисты
получили  в  рейхстаге  двести  тридцать  из  пятисот  восьмидесяти  шести
мандатов. Старик выслушал все это  угрюмо  и  недоверчиво;  он  был  очень
доволен, когда ему затем сообщили, что прием можно оттянуть, и  еще  более
доволен, когда выяснилось, что переговоры, которые от его имени  велись  с
Гитлером, очень осложнились, что этот господин претендует на  всю  полноту
власти, а между тем нет никакой нужды вручать ему всю  власть,  достаточно
предложить господину Гитлеру второе место; он, однако, ни за что на это не
пойдет.
   Вот так обстояли  дела,  и  старик,  уступая  чувству  злой  старческой
мстительности, решил воспользоваться предстоящей встречей, чтобы преподать
урок этому  молодчику  Гитлеру.  Гинденбург  уже  умудрен  опытом  прежних
встреч, он не намерен еще раз терпеливо выслушивать ораторские  упражнения
богемского ефрейтора и потому составил  точный  план  наступления.  Он  не
слишком одарен, этот старик, не очень образован, он даже гордится тем, что
со школьных лет не прочитал ни одной  книги.  Но  долгая  деятельность  на
военном поприще научила его двум вещам: он немного разбирается в стратегии
и умеет подолгу стоять. Теперь, готовясь принять Гитлера, президент твердо
решил применить свое умение.
   И вот он стоит, старый фельдмаршал, очень высокий, очень дряхлый, и его
изношенным мозгом владеют две мысли: "Во-первых, не дать господину Гитлеру
сесть,  во-вторых,  не  дать  господину  Гитлеру  говорить".   Он   стоит,
окруженный своими  ближайшими  сотрудниками,  выжидательно  взирающими  на
него, держит в руках бумажку, на которой крупными буквами записано, что он
должен сказать богемскому ефрейтору, и про себя бормочет:  "Во-первых,  не
дать этому субъекту сесть, во-вторых, не дать ему говорить".
   А  этот  субъект,  господин  Гитлер,  богемский  ефрейтор,  фюрер,  тем
временем  едет  в   своей   серой   машине,   сопровождаемый   несколькими
соратниками, во дворец рейхспрезидента. Фюрер  заказал  для  этого  случая
новый сюртук, опять длинный, черный, так называемый "гейрок". Портной Вайц
робко уговаривал его отказаться от старомодного фасона;  но  ему,  фюреру,
строгий, доверху застегнутый  сюртук  -  нечто  среднее  между  офицерским
мундиром и одеянием пастора - казался самым подходящим для совещания  двух
великих политических деятелей.
   Эх, надел бы он лучше сегодня свой потертый старый  пиджак.  Но  он  не
знал, что ему предстоит, не знал, какие козни против него строят. Все  те,
кто во всех отношениях создал  ему  кредит  и  доверие:  военные,  магнаты
тяжелой промышленности, крупные помещики - испуганные успехом нацистов  на
выборах, все же решили оттеснить  его  на  задний  план.  Эти  хулители  и
покровители Гитлера, эти "аристократы",  как  их  обыкновенно  называли  в
нацистской среде, рассчитывали продержаться некоторое время,  опираясь  на
своего рода военную диктатуру и на авторитет Гинденбурга;  они  не  хотели
допустить, чтобы нацисты,  эти  наемные  бандиты,  стали  слишком  большой
силой, ибо опасались, как бы бандиты не переросли их самих и, сделав  свое
дело, не захватили бы всю власть в свои руки. Поэтому они решили поставить
Гитлера на место, и старик президент со злорадным  удовольствием  взял  на
себя эту задачу. Доверенные лица партии,  сами  введенные  в  заблуждение,
сообщили Гитлеру, что Гинденбург не может составить себе ясной  картины  о
ходе переговоров и окончательное решение вопроса  зависит  от  предстоящей
беседы с ним, Гитлером. Гитлер имел основания предположить, что теперь  от
его красноречия зависит, какая мера власти будет ему отпущена.  Теперь  уж
его дело  -  выговорить  себе  наконец  всю  полноту  власти,  а  в  своей
способности убеждать словом он был уверен.
   И вот, полный радужных надежд, в своем черном сюртуке и цилиндре, держа
перчатки на коленях, геройски выпятив грудь, ехал он к президенту:  упрямо
и дерзко торчал над усиками его большой мясистый нос.
   Он вошел во дворец, вступил в зал, рывком отвесил поклон. Но тут взялся
за дело коварный старик. "Не  давать  садиться,  не  давать  говорить",  -
твердит он про себя и, строго держась плана, с  первой  же  минуты  ставит
своего противника в невыгодное положение - не  предлагает  ему  сесть,  не
садится и сам, заставляет его стоять.
   А Гитлер не научился,  подобно  фельдмаршалу,  стоять.  Неуверенный  по
натуре, он, встретив такой прием,  становится  вдвойне  неловким.  Тяжелый
сюртук давит, прошибает пот, клок волос прилип ко лбу, фюрер  переминается
с ноги на ногу. Но древний старик, опираясь на костыль, стоит против него,
как могучий, хоть и одряхлевший дуб. Гитлер  ждет  возможности  произнести
речь. Тогда преимущество окажется на его стороне.  Тогда,  при  первом  же
звуке  собственных  слов,  он  вновь  выпрямится  и  будет  сильнее  этого
зловредного старика, который торчит перед ним, точно столб. Но говорить-то
фельдмаршал ему и не дает. На сей  раз  говорит  не  Гитлер,  на  сей  раз
говорит он сам, старый фельдмаршал.
   Рейхспрезиденту подают листок, и по нему он читает свою  речь:  как  он
мыслит себе  образование  национального  правительства.  И  это  вовсе  не
кабинет  Гитлера,  это  кабинет,  где  победоносному  фюреру  предлагается
второстепенное место, где он должен играть лишь вторую скрипку и  какую-то
смешную роль.
   Обманут. Гитлер обманут. Он  стоит  и  потеет,  его  обошли.  Традиции,
обычай, торжественный прием - все было лишь предлогом. Его  заманили  сюда
лишь для того, чтобы старик мог нанести ему подлую пощечину своей железной
рукой.
   Великан-фельдмаршал  оглушительно-трескучим  голосом  с  высоты  своего
огромного роста спрашивает ошарашенного фюрера:
   -  Ну  как,  господин  Гитлер?  Угодно  вам  принять  участие  в  таком
национальном правительстве?
   Беспомощный, обманутый  Гитлер,  запинаясь  и  подыскивая  слова,  вяло
отвечает, что может войти лишь в такой кабинет, за который сам будет нести
всю ответственность, ведь он уже объяснял это представителям президента.
   - Я должен быть на руководящем посту! - говорит он.
   - Другими словами, вы  претендуете  на  всю  полноту  власти,  господин
Гитлер?  -  угрожающе  спрашивает  своим  басовитым,  дребезжащим  голосом
старик.
   Гитлер пытается объясниться. Быть может,  ему  еще  удастся  произнести
речь, убедить фельдмаршала, заполучить власть.
   - Отказаться от революционной перестройки, -  начинает  он,  окрыленный
надеждой, - а именно этого требуют от меня  ваши  представители,  было  бы
тяжелой и безнадежной капитуляцией. Движимый чувством ответственности,  я,
вождь нации, одержавший победу и все же готовый к жертвам,  соглашаюсь  на
большие уступки. И мои обещания -  это  обещания.  С  другой  стороны,  я,
руководитель самой сильной партии в государстве,  не  могу  примириться  с
тем, что меня оттесняют на второй план, это не соответствует  нравственным
требованиям истинно немецкого политического деятеля.  В  этом  качестве  я
должен... - Он уже воспрянул духом  от  звука  собственных  слов,  он  уже
чувствует подъем.
   Но старик приказывает себе: "Не давать садиться, не давать говорить".
   - Все ясно, господин Гитлер, - перебивает он гостя. - Вы настаиваете на
том, чтобы получить всю полноту власти. -  И,  заглянув  в  свою  бумажку,
огромный, строгий, он заявляет: - Этого я, по совести, не  могу  взять  на
свою ответственность,  ибо  вы  намерены  использовать  полученную  власть
односторонне.
   Фюрер хочет возразить. Но не имеет возможности. Как только он открывает
рот, Гинденбург снова перебивает его.
   - Рекомендую вам, господин Гитлер, - предостерегает  он  фюрера,  -  по
крайней мере, вести борьбу по-рыцарски. - И, заглянув в записку, пускает в
ход свой главный козырь. - Впрочем, я весьма сожалею, господин  Гитлер,  -
продолжает  он,  -  что  вы  отказываетесь  поддержать  пользующийся  моим
доверием национальный кабинет, как вы мне лично пообещали перед выборами.
   И  старик  стоит,  опираясь  на  костыль,  огромный,  как  монумент,  -
олицетворение негодующей честности.
   А перед Гитлером, принужденным выслушивать  упреки  и  выговор,  встает
образ его папаши, податного инспектора. Это одна из самых тяжелых минут  в
его жизни.
   Он молча откланивается. Ему еще удается  отвесить  поклон  рывком,  как
учил его актер  Бишоф,  но  к  дверям  он  уже  идет  неловкой  деревянной
походкой, ссутулившись.
   Ровно девять минут назад он переступил порог этого зала,  надеясь  уйти
отсюда канцлером германского рейха. Теперь он бредет обратно, униженный, с
пустыми руками, и сердце его разрывается от бессильной ярости.


   "Наконец-то я довел его до точки, - возликовал Пауль, получив  на  руки
жалобу Оскара Лаутензака.  -  Наконец  ему  придется  держать  ответ".  Он
пытается отнестись к делу трезво.  "В  поле  выйдет  наша  рать,  и  врагу
несдобровать",  -  напевает  он.  Но  ему  не  удается   приглушить   свое
настроение. Он окрылен. Удлиненные карие глаза сияют, радость  красит  его
худое лицо.
   Его спор с Лаутензаком - плодотворный спор. Хотя  Пауль  и  начал  его,
чтобы открыть глаза Кэтэ, спор этот  выходит  далеко  за  пределы  личного
столкновения - это борьба науки и человеческого разума с суеверием.
   В эти дни с лица Пауля  Крамера  не  сходила  улыбка,  то  лукавая,  то
радостная и все  же  серьезная.  Он  чаще  обычного  острил,  и  удачно  и
неудачно. Со времени разрыва  с  Кэтэ  он  редко  бывал  у  своей  подруги
Марианны, и она уже намеревалась с ним расстаться. Теперь она находила его
таким добродушным, дерзким, оживленным и милым, что примирилась, вздыхая и
улыбаясь, с его недостатками. Даже приходившая к нему  уборщица  отметила,
что господин доктор всегда хорошо настроен и  что  у  прежних  господ  она
никогда не слышала так много острот и анекдотов.
   Пауль даже заказал себе новый костюм, о котором так часто мечтала Кэтэ.
Не мог же он явиться на процесс в  потертом  коричневом,  -  Пауль  Крамер
составил бы слишком резкий контраст с великолепным Оскаром Лаутензаком.  И
он пошел к портному Вайцу. Тот  с  веселыми  шутками  и  прибаутками  стал
показывать ему разные материалы. Была среди них  и  темно-серая  шерстяная
ткань, чуть ли не самая дорогая из всех имевшихся у него.
   - Зато в таком костюме, - уверял портной Вайц, - господин доктор  будет
выглядеть прямо героем, представительной солидной личностью. А носить этот
материальчик вы будете не год и не два,  а  до  мафусаиловых  лет.  Будете
щеголять в нем до самой своей блаженной кончины, поминая  добром  портного
Вайца.
   Размышляя о процессе - а он почти постоянно размышлял о  нем,  -  Пауль
Крамер мысленно видел перед собой не только шарлатана  Оскара  Лаутензака,
но и  весь  темный,  злой,  губительный  мир  обманутых  обманщиков,  мир,
окружавший этого человека и стоявший за ним. И то, что  ему,  Паулю,  было
предназначено помери