е и тому подобном.
   - Вы явились как раз вовремя для настоящего мужского разговора, - начал
он и схватил грубыми белыми руками грубые белые руки Оскара. - Он не забыл
об академии оккультных наук, - продолжал канцлер; перед самым отъездом  из
Берлина у него была серьезная беседа на эту тему с Проэлем, и  как  только
Оскар получит ученую степень, академия будет открыта. -  Тайные  науки,  -
изрек фюрер, - тайные науки я  ценю  не  меньше,  чем  Александр,  Цезарь,
Валленштейн.  Я  на  себе   испытал   радость   и   трудность   подлинного
самоуглубления, добросовестного самопознания и исследования  себя,  своего
"я". Путь к свету - тернистый путь. Но его необходимо  пройти.  Внутренний
голос -  это  та  основа,  на  которую  опирается  истинный  немец,  строя
будущность партии и отечества.
   Он устремил взор вдаль; затем, после  паузы,  прибавил  значительно,  с
ударением:
   - Вот для этого, господин Лаутензак, я и удалился сюда.  Я  жду,  когда
прозвучит мой внутренний голос. - И он  глубоко  погрузил  свой  взгляд  в
глаза Оскара.
   Оскар почувствовал радостный испуг. Смысл этих слов  был  ясен:  Гитлер
ждал, чтобы Оскар заставил звучать его внутренний голос, чтобы Оскар помог
ему своим "видением".
   К такому великому событию Оскар не  подготовлен.  Сегодня  он  поглощен
собственными маленькими заботами и  страстями,  он  не  в  форме,  ему  не
хватает  той  дерзкой  уверенности,  которую  он  почти  всегда   ощущает.
Справится ли он с  такой  задачей?  Но  нельзя  же  не  использовать  этот
величайший шанс. Дерзнуть надо.
   Он закрывает глаза, открывает их, снова закрывает. Ему незачем говорить
фюреру, чтобы тот ослабил напряжение,  -  фюрер  не  сопротивляется.  Этот
прославленный человек более велик, чем Оскар, но они  сродни  друг  другу,
они одного рода и племени, и каждый без слов понимает другого.
   Оскар стряхивает с себя все, что ему мешает,  все  себялюбивое.  И  ему
удается. Он чувствует, как оно спадает с него, и вот, вот, вот разрывается
какой-то  невидимый  покров.  Оскар  "видит".  Видит  ненависть  фюрера  к
"аристократам", его страх перед ними, его почтение, жажду повиноваться  им
и все-таки быть среди них первым. И видит, что  Гитлер  связан  со  своими
верными друзьями и сообщниками, но в то же время втайне мечтает избавиться
от этой банды. Все в фюрере гораздо неистовей, гораздо опасней, чем в  нем
самом, но - Оскар видит это с глубокой благоговейной радостью  -  все  так
близко к его собственным переживаниям.
   Он начинает говорить, полный почтительного участия, он подбирает  слова
загадочные и все-таки уверенные. Почти  неразрешима  задача  канцлера.  Он
должен примирить непримиримое. Должен удовлетворить "старых борцов"  и  не
слишком ущемить интересы алчных "аристократов", без которых он обойтись не
может.
   - Вам необходимо, мой фюрер, - говорит Оскар, - сделать  так,  чтобы  и
волки были сыты, и  овцы  целы.  Притом,  -  смелым,  доверительным  тоном
продолжает он, - часть вашего сердца принадлежит волкам. Верно я говорю? -
спрашивает  он,  смотря  прямо  в  лицо  фюреру;  это  звучит  боязливо  и
торжествующе.
   - Да, милый Лаутензак, - задумчиво подтвердил Гитлер. - Вы  правы.  Моя
борьба - это вечное хождение по узкой тропе,  где  справа  и  слева  зияет
бездна. - И, глядя вдаль необычно затуманенным взором, тихо  продолжал:  -
Пожалуй,  вы  правы  даже  насчет  волков.  Пожалуй,  часть  моего  сердца
принадлежит волкам.
   Опасные вопросы были затронуты Оскаром. Но он уже не мог не продолжать.
Мысли и желания шли волнами от Гитлера к Оскару.  Оскар  знал,  что  фюрер
ждет совета, и знал какого.
   Он осторожно начал:
   - Не слушайтесь, мой фюрер, слишком  ретивых  друзей  и  не  принимайте
решений, для которых еще не пришло время. Подождите,  пока  заговорит  ваш
внутренний голос. А уж тогда... - Он не кончил.
   - Ждать, ждать, - отвечал фюрер, его  голос  звучал  странно  протяжно,
мечтательно. Но то, о чем он мечтал, было нечто  грозное,  это  были  бури
такой силы, что он, которому предстояло выпустить их на  простор,  сам  их
боялся. - Ждать, ждать,  -  повторял  он  все  тем  же  злым  мечтательным
голосом. - Ждать, пока заговорит внутренний голос. А потом?..
   - А потом ударить... - внушил ему Оскар быстро, тихо, таинственно.
   Фюрер впитал в себя слова Оскара.
   - А потом ударить, - повторил он. - А потом - пусть покатятся головы, -
продолжал он мечтать, - много голов, не разбирая, чья  это  голова,  врага
или друга. Если внутренний голос подсказывает - пусть они катятся, головы.
Правильно, правильно. Это вы хорошо  увидели  и  хорошо  сказали,  дорогой
Лаутензак.
   Оскар непроизвольно, точно защищаясь, слегка приподнял руку. Брожение и
кипение в душе глубоко почитаемого  им  человека  испугало  его.  То,  что
вырвалось с такой дикой, мрачной силой из этой души, было больше того, что
он увидел и выразил, и больше того, что он хотел внушить.
   Фюрер оторвался  от  своих  грез.  Он  почувствовал,  что  ого  одобрил
человек, внутреннему голосу которого он доверял. Значит, он, Гитлер, имеет
право выждать, оттянуть решение. Это  соответствовало  его  желаниям.  Его
лицо, только что выражавшее угрюмую одержимость, прояснилось.
   Он очень милостив к Оскару. Он обнимает его за плечи, ходит с ним  взад
и вперед по комнате. Замок Бергхоф - светлое, веселое здание;  в  огромные
окна повсюду заглядывают могучие снежные горы. Но  в  Бергхофе,  как  и  в
Зофиенбурге,  везде   расставлены   таинственные,   новейшей   конструкции
аппараты. Канцлер показывает своему ясновидцу некоторые из них.  Здесь  не
только сложная киноаппаратура, радиоустановки, приборы для  подслушивания,
но и множество хитроумных сигналов тревоги, подъемников  и  шахт,  ведущих
глубоко внутрь скалы, чтобы канцлер мог уйти от врагов.
   Все это фюрер не без гордости показывает своему ясновидцу. Да, он очень
благосклонен к нему.
   Оскар приходит к выводу, что он поступил  правильно,  приехав  сюда.  А
теперь настало время обратиться к фюреру с просьбой.
   Он  проводит  скромную  параллель  между  собой  и  фюрером.  Ему  тоже
приходится  страдать  от  слишком  усердствующих  друзей.  Один  из   них,
например, посадил в тюрьму человека, который несколько месяцев назад глупо
оскорбил его. Речь идет о некоем Пауле  Крамере;  наверное,  фюрер  помнит
этот процесс.  Но  ему,  Оскару,  арест  этого  субъекта  кажется  слишком
мелочной,  слишком  ничтожной,  слишком  материалистической  местью.   Ему
хотелось бы унизить его глубже. Ему хотелось бы, чтобы  Пауль  Крамер  был
освобожден,  и  тогда  они  померятся  силами   в   расширенном   духовном
пространстве созданной фюрером новой Германии.  Ему  хотелось  бы  нанести
удар не телу врага, а его душе.
   Гитлер слегка наморщил свой большой,  острый,  треугольный  нос.  Слова
Лаутензака не вполне  его  устраивали.  Он  и  сам  нередко  раздумывал  о
сущности мести.
   -  Мщение,  -  возвестил  он,  -  основное  свойство  германской  души.
Вспомните  "Песнь  о  Нибелунгах".  Вспомните  великого  Рихарда  Вагнера,
посвятившего всю свою жизнь мести. Да и на меня  возложена  миссия  мести,
ужасной, многоликой мести. Судьба повелела  мне  повернуть  на  правильную
стезю  колесо  истории,  пущенное  на  ложный  путь  гнусной   французской
революцией и ее продолжателями большевиками. И я это совершу, миссию  свою
выполню, в этом мир может быть уверен.
   И снова в его глазах промелькнуло то опасное, бредовое,  что  наполняло
Оскара восхищением и ужасом. Он, Оскар, был одарен  только  "видением".  А
человек, стоявший перед ним, помимо "видения", обладал еще и кулаком.  Ему
стоило   лишь   захотеть,   и   "увиденное"    сегодня    станет    завтра
действительностью.
   - Мы, - продолжал вещать фюрер, - будем вершить кровавое дело мести  не
как дилетанты, не как французы и русские,  мы  займемся  этим  с  железной
немецкой основательностью. Головы покатятся, - снова погрузился он в  свои
грезы, - но гораздо, гораздо больше голов, чем у них. В  семь  раз  больше
голов. Это будет целая пирамида, огромная пирамида. - Последние  слова  он
произнес почти шепотом, но с каким-то судорожным неистовством. Он  смотрел
в одну точку, лицо его выражало решимость, сладострастие.
   Оскар побледнел. Почти против  воли  отступил  он  на  шаг  перед  этим
одержимым. Те опасные силы,  которые  он,  Оскар,  развязал,  по-видимому,
принимают чудовищные размеры. Эта мысль вознесла  его  и  в  то  же  время
испугала. Снова началось у него то головокружение, та  дрожь,  которые  он
испытал, когда мальчиком шел по гребню стены на опасной высоте, все дальше
и дальше, от зубца к зубцу, со  страхом  и  в  то  же  время  с  затаенной
радостью;  Гитлер  видел,  какое  впечатление  произвели  его   мечты   на
Лаутензака.  Он  радовался  этому  впечатлению.   Тон   его   снова   стал
дружелюбным, шутливым.
   -  Вам-то  легче,  мой  дорогой  Лаутензак,  -  сказал  он.  -   Вам-то
разрешается вершить месть в форме игры идей. Я бы и сам этого желал.
   Оскар поблагодарил фюрера за то, что тот позволил ему заглянуть в себя.
Сначала голос его был несколько глух, но постепенно  Оскар  разошелся.  Он
воздал хвалу фюреру за образность и силу, с которой тот  показал  значение
инстинкта мести, одной из важнейших черт немецкой натуры.  В  душе  немца,
перевел он слова Гитлера на свой язык, сила разрушения является  не  менее
творческой, чем сила  созидания.  Для  немца  вожделенный  миг,  когда  он
повергает в прах и растаптывает своего противника, несет  в  себе  радость
созидания.
   - Я вижу, что вы меня поняли, - похвалил его Гитлер. - Итак,  -  сказал
он, заканчивая беседу, - я освобожу этого вашего господина  -  как  его  -
Крамера. - Он что-то отметил в своей  записной  книжке.  -  И  желаю  вам,
дорогой Лаутензак, чтобы ваша месть дала вам удовлетворение.
   Довольный, покинул Оскар замок Гитлера. Он дал телеграмму Кэтэ:  "Фюрер
распорядился освободить Крамера" - и, счастливый, поехал в Гейдельберг.


   Огромная фигура доктора  Кадерейта  как  будто  заполнила  весь  тесный
кабинет Проэля в  "Колумбиахауз";  когда  Кадерейту  захотелось  по  своей
привычке походить по комнате, он так  быстро  натолкнулся  на  стену,  что
снова уселся на неудобный стул. И опять машинально делал все новые попытки
пройтись по комнате, - уж очень он был раздражен, хотя старался говорить в
обычном Для него игривом, насмешливо-пренебрежительном тоне.
   Проэль слушал его с интересом. Сердцем он был со  своими  штурмовиками:
когда наступит  неизбежный  и  окончательный  бой  между  ландскнехтами  и
"аристократами", он и Кадерейт очутятся по разные стороны баррикады. И все
же он с симпатией  относился  к  Кадерейту;  он  сам  по  происхождению  и
воспитанию принадлежал к "аристократам"  и  предпочитал  манеры  Кадерейта
манерам своих товарищей по партии.
   Во всяком случае, глупо без какой-либо  необходимости  задевать  такого
могущественного человека, как делали уже не раз. Что это за новый  афронт,
на который Кадерейт уже в третий раз намекает?  Кадерейт,  видно,  думает,
что Проэлю известно об этом афронте; но  тот  ничего  не  знает.  В  конце
концов Проэль спросил своего гостя напрямик.
   Оказалось, что доктор Кадерейт хотел  обсудить  с  господином  Гитлером
некоторые экономические вопросы величайшей важности,  вопросы  вооружения,
но у господина рейхсканцлера не нашлось для него времени. Это не  было  бы
так обидно, если бы господин Гитлер не потратил время на  прием  господина
Оскара Лаутензака.
   - Я вполне понимаю, - сказал Кадерейт, -  что  оккультные  науки  имеют
большое значение для тысячелетнего  рейха.  Но  на  ближайшее  десятилетие
вопросы экономики и вооружения, по-моему, являются более неотложными. Если
господин Гитлер находит время только для господина Лаутензака, то  мне,  к
величайшему  сожалению,  придется,   минуя   его,   обсудить   свои   дела
непосредственно с господином рейхспрезидентом.
   - Я и сам изумлен, дорогой Кадерейт,  -  ответил  Проэль,  барабаня  по
письменному столу пальцами белой мясистой руки.
   Он действительно был изумлен. Только вчера говорил  он  по  телефону  с
Адольфом, и тот ни словечка не проронил  ни  об  отказе  Кадерейту,  ни  о
приеме Лаутензака.
   -  И  вы  совершенно  уверены,  -  спросил  Проэль,  -  что  он  принял
Лаутензака?
   - Я узнал это от самого пророка, - решительно  ответил  Кадерейт.  -  Я
позвонил ему в Гейдельберг; ведь сейчас  там  его  облачают  в  докторскую
мантию, да еще с какой помпой - звон колоколов, торжественный  хор  и  все
такое. Вот я его и поздравил; вы  понимаете,  никак  из  нашего  брата  не
вытравишь врожденную вежливость.  И  что,  вы  думаете,  ответил  мне  его
святейшество на мои поздравления? "Надо  нам  повидаться,  дорогой  доктор
Кадерейт. Но я эти дни так занят; сначала пришлось  съездить  к  фюреру  в
Бергхоф, а теперь вот - Гейдельберг. Но как только я вернусь в  Берлин,  я
постараюсь освободить полчасика для такого доброго старого друга".
   Хитрые,  светлые  глаза  Проэля  встретились  с  хитрыми  затуманенными
глазами  Кадерейта.  Проэль  спрашивал  себя,  чего,   собственно,   Оскар
добивался от Адольфа. Вероятно, дело касалось этой дурацкой академии.  Как
всегда, было очень неприятно, что какой-то новичок  вкрался  в  доверие  к
Адольфу. И столь успешно, что самому Адольфу неловко; иначе он не утаил бы
от Проэля визит этого молодчика. В сущности, Проэль был  рад,  что  теперь
затронуты его интересы и поэтому  у  него  есть  объективная  причина  для
расправы с пророком.
   Фриц Кадерейт, со своей стороны, именно потому, что он никак  не  хотел
себе признаться, насколько глубоко  его  задела  любовная  связь  Ильзы  с
Лаутензаком, всегда делал вид перед самим собой, что он относится к  этому
субъекту с холодным, скептическим любопытством опытного сердцеведа.  Когда
Лаутензак  с  наивной  алчностью  завладел   прекраснейшим   произведением
искусства, принадлежавшим  господину  фон  Обристу,  чтобы  выставить  его
напоказ в своем  ужасном  паноптикуме,  Кадерейт  спустил  это  ясновидцу.
Поддерживал с ним приятельские светские отношения, позвонил в Гейдельберг,
чтобы поздравить его. Но  когда  этот  тип  в  довершение  всего  пытается
вмешиваться в политику и втереться в доверие к Гитлеру,  это  уж  слишком.
Посади свинью за стол, она и ноги на стол.
   Кадерейт и Проэль прекрасно понимали чувства друг друга. Они улыбнулись
и заключили союз против Оскара Лаутензака, разумеется, ограничившись  лишь
намеками.
   - Надо иметь снисхождение  к  слабостям  великого  человека,  -  кротко
сказал Проэль. - Разве и Цезарь не вопрошал авгура, прежде  чем  принимать
важные решения?
   - Но кто сказал, - ответил Кадерейт, - что  он  ориентировался  на  его
предсказания?  Безусловно,  нет,  если  эти   предсказания   противоречили
интересам экономики.
   - Положитесь на меня, дорогой Кадерейт, - сказал Проэль. -  Мы,  старые
ландскнехты, понимаем, что такое здоровая  экономика.  Откуда  бы  брались
наши доходы? Как только Адольф вернется в Берлин, вы будете  первым,  кого
он примет. Ну, а что касается  получасика,  которые  обещал  вам  господин
доктор Лаутензак, тут уж я ничего не могу гарантировать.
   Оба ухмыльнулись и расстались добрыми друзьями.
   Это  случилось  утром.  А  днем  Цинздорф  показал   начальнику   штаба
телеграмму из  Берхтесгадена.  Фюрер  пожелал  освободить  Пауля  Крамера,
которого арестовали штурмовики.
   - Вы имеете понятие, начальник, - спросил Цинздорф, - кто  или  что  за
этим кроется?
   Когда  Проэль  утром  услышал  о   приеме   Лаутензака   Гитлером,   он
предположил, что пророк хотел вырвать  у  фюрера  крупный  куш  для  своей
академии  или  какой-нибудь  жирный  кусок  для  себя.  Теперь,   прочитав
телеграмму, он понял истинную причину этого посещения  и  очень  удивился.
Проэль не предполагал, что Лаутензак так  сильно  заинтересован  в  судьбе
Крамера, и ему становилось как-то не по себе при мысли, что сам он отказал
ему в этой просьбе. Но со стороны Лаутензака  было  неслыханной  наглостью
обратиться к Гитлеру за спиной Проэля.
   - Мне кажется, - сказал он, бросив телеграмму на стол, - не  надо  быть
Талейраном, чтобы понять, в чем тут дело.
   - Кто бы подумал, - размышлял вслух  Цинздорф,  -  что  этот  Лаутензак
пользуется таким расположением в Бергхофе?
   Розовое лицо Проэля утратило свое обычное игривое выражение.  Ему  было
досадно, что Крамера приходится выпускать из рук, но он сказал себе:  если
сопротивляться, то из этого легко может возникнуть целая "история".
   Цинздорф сидел перед ним, спокойно-небрежный, элегантный, и смотрел  на
него дерзко и выжидательно.
   - Ну как? Господин доктор Крамер освобожден? - спросил Проэль.
   - Я хотел сначала изложить вам это дело, начальник, - ответил Цинздорф.
- Полагаю, оно вас интересует.
   - Полагаешь ты правильно, - отозвался Проэль. - Но чего же  ты  хочешь?
Адольф распорядился выпустить его. Приказ ясен.
   - Есть тут обстоятельства, - возразил Цинздорф, - которые позволяют вам
сделать запрос. Дело Крамера стало пробой сил, поединком между  теми,  кто
хочет руководить нашей  партией  на  основе  разумных  военно-политических
принципов, и некоторыми грязными, темными элементами из  низов.  Следовало
бы предостеречь фюрера от этих грязных элементов.
   - В особенности потому, что ты должен этим грязным элементам двадцать -
тридцать тысяч марок, дорогой мой, - ответил Проэль, - и  вполне  понятно,
что у тебя есть желание выступить против них в роли святого Георгия.
   Цинздорф наклонился, посмотрел Проэлю прямо в глаза и  сказал  дерзким,
интимным тоном:
   - Я думаю, Манфред, мы с тобой  согласны  насчет  того,  что  раздавить
этого вонючего клопа Лаутензака - не только  в  моих  интересах,  но  и  в
интересах партии.
   Проэль не улыбнулся и не ответил. Этот Ульрих, который сидел перед  ним
и  с  лица  которого  еще  не  сошло  фамильярно-дерзкое  выражение,   был
ненадежным другом. Еще неизвестно, постоит ли за него Ули, когда  настанет
решительная минута, или же предпочтет предать штурмовиков  "аристократам",
а его самого - Кадерейту. Нетрудно представить себе, как его  Ули  в  этом
случае  с  чуть-чуть  иронической  миной   сунет   конверт   с   тридцатью
сребрениками себе в карман. И,  сколь  это  ни  странно,  Проэль  даже  не
особенно обижается на него.
   Что же, доставить удовольствие себе и Ули и продолжить  игру?  Если  бы
стычка с Лаутензаком ограничилась делом Крамера, он, Проэль, не  колебался
бы. Но, насколько он изучил Оскара Лаутензака, тот теперь  не  успокоится.
Будут неприятные последствия; он пойдет дальше. Что, например,  скажет  по
этому поводу Гансйорг, наш Гэнсхен? Он все еще  в  Париже,  он  налаживает
франко-германские отношения; для него будет пренеприятным сюрпризом, когда
он, вернувшись, узнает,  что  между  Проэлем  и  дорогим  братцем  Оскаром
началась открытая борьба.  Дружба  между  Гансом  и  Проэлем  и  без  того
пострадала  от  соперничества  Ули,  а  теперь  она  подвергается   новому
испытанию. Стоит ли того Ули? Стоит ли того необъяснимая антипатия  Проэля
к ясновидцу?
   - "Клоп Лаутензак", - повторил он после паузы слова Цинздорфа. -  Грубо
ты отзываешься о философах, Ули. Плохо понимаешь, как нуждается в  религии
человеческая душа. И чего ты, собственно, хочешь? Вот телеграмма  Гитлера.
Roma locuta, causa  finita  [Рим  сказал  свое  слово  -  вопрос  исчерпан
(лат.)].
   В глубине души Проэль понимал, что стоит ему всерьез  захотеть,  и  все
может еще обернуться по-иному. Он с самого начала помнил, что есть  верное
средство заставить Гитлера взять обратно свой приказ, и, быть может,  лишь
выжидал, чтобы сам Цинздорф посоветовал ему прибегнуть к этому средству.
   И тот не преминул это сделать.
   - Дело Пауля Крамера, - сказал он, - объемистое дело, но,  насколько  я
знаю вашу добросовестность,  н