ась, после нее вторая, третья. Оскар
давал господину Тишлеру советы, вполне  определенные,  следуя  инструкциям
Гансйорга. Экономические интересы Тишлера  были  примерно  те  же,  что  и
доктора  Кадерейта.  Однако  доктор  Кадерейт  мог  ждать,  мог  держаться
политики дальнего прицела, но то, что было дозволено ему, могло  оказаться
слишком  опасным  для  господина   Тишлера.   Баланс   господина   Тишлера
пошатнулся, выяснилось, что у доктора Кадерейта есть юридические основания
вмешиваться  в  дела  господина  Тишлера.  И  господин  Тишлер,   теснимый
компаниями, входившими в состав концерна доктора Кадерейта, вдруг оказался
в безвыходном положении.
   Лицо у господина Тишлера становилось все более серым. Тогда он  обрушил
всю  свою  ярость  на  Оскара,  заговорил  об  обмане,  отчаянно   поносил
ясновидящего. Некоторые газеты занялись этой  историей.  В  ответ  на  все
нападки Тишлера Оскар только надменно пожимал плечами.  Гансйорг  тоже  не
относился к ним серьезно. От судебного иска Оскар был застрахован подписью
Тишлера; репортерам же Гансйорг объяснил, что господин  Тишлер,  очевидно,
не понял ясновидящего. Гансйорг находил,  что  в  конце  концов  это  дело
создаст Оскару рекламу - только и  всего.  Люди  думают  так:  если  уж  с
человеком советуются тузы промышленности, значит, в нем что-то есть.
   В результате господин Тишлер застрелился.
   На Оскара повеяло  холодом.  Ведь  когда  он  пророчил  этому  человеку
близкую смерть, он хотел всего лишь пошутить. Что же  это  -  случайность?
Или его предсказания, даже оброненные мимоходом,  осуществляются  судьбой?
Предсказание Оскара исполнилось прямо-таки  с  топографической  точностью.
Ибо наследники Тишлера, рассерженные отсутствием денег, не  выполнили  его
дорогостоящего желания - перевезти тело  покойного  на  его  родину,  -  а
похоронили его в Берлине, на Лесном кладбище.
   Оскар быстро оправился от этого потрясения; вместо трепета перед  роком
он испытывал теперь даже некоторое удовлетворение, нечто вроде  восхищения
самим собой. С холодным, деловым интересом разглядывал он  фото  господина
Тишлера в газетах, прочел намеки  на  исполнение  пророчества  Лаутензака.
Если от него исходит мрак, то, по крайней мере,  не  серый  и  скучный,  а
волшебный, притягивающий.
   А Кэтэ, видимо, воспринимала все это иначе. При их  следующем  свидании
она была замкнута, холодна как лед. Он знал ее слишком хорошо и потому  не
стал объясняться. Вместо этого он начал диктовать ей  статью  для  "Звезды
Германии". Пустился в туманные рассуждения относительно современной эпохи,
назвал ее эпохой слабости и сентиментализма, уже не дерзающей обратиться к
древним целительным силам разрушения. Без умирания  нет  становления,  без
убийства нет творчества. Суровая деятельность  телепата,  который  черпает
силу  в  древней  стихии  праматерей,  не  может  считаться  с  банальными
возражениями слабосильного гуманизма. Человек-созидатель ни в какие  эпохи
не боялся переступать через трупы.
   Он прервал себя, заглянул ей в лицо. Оно было  почти  безобразным,  так
исказила ее черты злая, ироническая усмешка.
   - Мои рассуждения тебе, видимо, не нравятся, - сказал он тоже злобно  и
вызывающе.
   - Я нахожу твою позицию отвратительной, - ответила она.
   - Что ж, все яснее ясного, - насмешливо отозвался он.
   Она пересилила себя, предоставила ему возможность оправдаться:
   -  Когда  ты  давал  советы  этому  Тишлеру,  ты  думал  о  том,  какие
последствия могут вызвать твои слова?
   - Не я распоряжаюсь  судьбой,  -  возразил  он  надменно,  -  я  только
возвещаю ее решения.
   - И ты нисколько не считаешься с людьми, которые к тебе  обращаются?  -
продолжала Кэтэ, пораженная его бессердечием.
   - Я их предостерегаю, - ответил Оскар,  -  ответственность  ложится  на
них. Да и потом,  кто  он  такой,  этот  господин  Тишлер!  -  добавил  он
презрительно.
   На этот раз "видела" Кэтэ. Она видела воочию, как  он  этого  господина
Тишлера - живого и мертвого - навсегда вычеркнул из  своего  сознания.  Он
же, ясновидящий слепец, не заметил, что в эту минуту сильнее  подорвал  ее
привязанность к нему, чем это могла бы сделать вся  мудрая  критика  Пауля
Крамера.
   Как всегда, предсказанье Оскара  исполнилось,  в  этом  не  приходилось
сомневаться. Господин Тишлер  только  поднял  популярность  Оскара  своими
проклятиями и заверениями, что именно Лаутензак - виновник его  несчастий.
Смерть его оказалась прямой пропагандой в пользу ясновидящего.  Мало  кого
это оттолкнуло так, как оттолкнуло Кэтэ. Напротив,  в  Берлине  1932  года
мужчин и особенно женщин из высших кругов общества привлекал легкий  запах
крови, который исходил не только  от  графа  Цинздорфа,  но  теперь  и  от
Оскара.
   Среди полученной корреспонденции Оскар нашел приглашение от Кадерейтов.
Было отмечено особо: "Ожидается фюрер". А Ильза Кадерейт  приписала  своим
твердым  изящным  почерком:  "Хотелось  бы  немного  развлечься".  Она  не
уточнила, к кому относились ее слова - к фюреру или к ясновидящему.
   Хотя Оскар и  ждал  колких  замечаний  Ильзы,  все  же,  отправляясь  к
Кадерейтам, он был полон приятных надежд. Он не видел Ильзы с того вечера,
она ему очень нравилась, и он был уверен - он же знал этих  великосветских
дам, - что самоубийство Тишлера в ее глазах украшает его  не  меньше,  чем
новый фрак, который сшили  ему  умелые  руки  великого  мастера,  портного
Вайца.
   Но на этот раз не Ильза, а доктор Кадерейт  не  оставлял  его  в  покое
своими язвительными шуточками.
   - Ваши пророчества,  милейший  Лаутензак,  напоминают  способы  лечения
лошадей, - заявил этот белокурый великан. - Здоровому  пациенту  лошадиные
дозы идут на пользу, а слабого приканчивают.
   И все в том же роде. Оскар принимал эти шутки спокойно, сдержанно.
   В тот вечер фюрер приехал рано, просидел  долго.  И  не  случайно:  был
самый разгар избирательной кампании, шла ожесточенная  борьба.  Необходимо
было подогреть симпатии тех, кто финансирует движение; на  этом  настаивал
Манфред Проэль.
   Впрочем. Гитлер выглядел сегодня неплохо, трудно было поверить, что  он
так уж измотался и переутомился. Он опять заметил Оскара.
   - Как вам кажется,  господин  Лаутензак,  каков  будет  результат  этих
выборов? - спросил он. - Хорошее у вас предчувствие?
   Оскар погрузил свой  взор  в  глаза  фюрера  и,  в  то  время  как  все
навострили уши, раздельно и не повышая голоса, со  спокойной  уверенностью
возвестил:
   - Нам предстоит поражение, но  это  будет  чисто  германское,  почетное
поражение.
   Никто не проронил ни слова.  Фюрер  молчал  хмуро  и  многозначительно.
Наконец он сказал:
   - Благодарю вас за откровенность. Вы, собственно  говоря,  тут  ни  при
чем,  господин  Лаутензак.  Это  судьба.  Она  возлагает  на  меня   бремя
уничижения, это же, по существу, проституированные выборы.
   - Оказывается, вы - храбрый клоун, - насмешливо прошептала Оскару Ильза
Кадерейт.
   Гитлер сделал несколько шагов, подумал и снова вернулся к Оскару.
   - Будьте и впредь так же правдивы, -  сказал  он,  проникновенно  глядя
Оскару в глаза, - я не  заставлю  вас  расплачиваться  за  коварные  удары
судьбы.  Как  только  мы  возьмем  власть,  я  создам  высшую  школу   тех
таинственных наук, верным служителем которых вы являетесь.
   Оскар горячо поблагодарил его.
   Затем Гитлер отбыл.
   - Очень сожалею, - сказал он,  -  что  мое  пребывание  в  кругу  таких
интересных людей было столь кратким. Зиг хайль!
   - Хайль, господин Гитлер! - ответил опять доктор Кадерейт.
   Когда Оскар прощался, Ильза  сообщила  ему,  что  на  следующей  неделе
доктор Кадерейт уезжает в Рурскую область, чтобы навести порядок на  одном
из заводов покойного господина Тишлера, - этот завод теперь перешел к нему
в руки. Со стороны Оскара было бы очень мило,  если  бы  он  в  отсутствие
Кадерейта согласился развлечь ее. Ведь он же зарекомендовал  себя  в  этом
отношении.


   Оскар осматривал выставку скульптора Анны Тиршенройт, открывшуюся вчера
в  галерее  Томазини:  это  первая  выставка  в  Берлине,  на  которой  ее
творчество представлено столь полно.  Все  газеты  поместили  восторженные
рецензии.
   Медленно переходил Оскар от одного произведения к  другому.  Многие  из
них были ему знакомы.  Вот  "Швея",  вот  "Мальчишка,  продающий  газеты",
смелый барельеф "Справедливость", "Философ". Была здесь и  та  скульптура,
на которую он всегда смотрел с каким-то отвращением и даже со  страхом,  -
изображение его рук, его искусных, больших,  холеных,  грубых  рук.  "Руки
артиста" - называлась эта вещь в каталоге.
   Вторично прошел он через залы. Да, теперь он видел все. Но  одной  вещи
он так и не нашел - маски. Ему уже  бросилось  в  глаза,  когда  он  читал
газетные отчеты, что "Маска" там не упоминалась. Старуха дважды делала ее:
одну она отдала ему, другую оставила себе. Но на этой  выставке  маски  не
было.
   Что это? Ответ на его письмо, на его искреннюю попытку оправдаться? Или
она  отреклась  от  маски,  хотя  вложила  в  это   произведение   столько
мастерства, любви, силы, и признает только  "Руки",  отвратительную  вещь,
которая производит впечатление чего-то мертвенного и обвиняющего?
   Раздраженный,  вернулся  он  домой.  На  письменном  столе  его   ждала
корректура  очередного  номера  "Звезды  Германии".  Там  была   маленькая
статейка Оскара, напечатанная с большими пробелами,  чтобы  текст  казался
длинней. Хотя  Гансйорг  и  призывал  его  взяться  за  работу,  Оскар  из
упрямства решил не слишком утруждать себя. А это что? Заметка  о  выставке
Тиршенройт?  Он  прочел,  вспыхнул,  прочел   вторично.   "От   творчества
Тиршенройт, - говорилось в заметке, -  веет  тем  дешевым  состраданием  к
угнетенным,  которое  интеллигенция  прошлого  поколения  считала  хорошим
тоном.  "Искусство"  этой  женщины  всего-навсего  худосочный  большевизм,
перенесенный в культуру. Она - одно из тех явлений, которые новая Германия
должна выбросить в мусорный ящик". Вся  эта  заметка  состояла  сплошь  из
глупых, издевательских нападок.
   Оскара охватили стыд и гнев. Если заметка попадется старухе  на  глаза,
она решит, что это он мстит ей за отречение от его маски.  Нет,  на  такую
мелочную, подлую месть Оскар Лаутензак не пойдет.
   Он позвонил Гансйоргу. Грозно потребовал, чтобы заметку сняли. Гансйорг
удивился, что Оскар из-за такого пустяка поднимает шум.
   - Я настаиваю на том, чтобы заметку выбросили! - бушевал Оскар.
   - Если бы я даже хотел, - ответил  Гансйорг,  -  я  не  смог  бы  вечно
считаться с твоими  приступами  сентиментальности.  Номер  уже  отпечатан:
набор другой статьи - дорогое удовольствие.
   - Я заплачу, - высокомерно бросил Оскар.
   - Я бы на твоем месте так не швырялся деньгами, - назидательно  заметил
Гансйорг. - До первого числа "Германское мировоззрение" платить больше  не
будет, - пожалуйста, учти это. Через час я тебя опять спрошу, готов ли  ты
действительно покрыть убытки. - Он повесил трубку.
   Оскар сидел, задумавшись, сжав полные губы.
   - Соедините меня с фрау Тиршенройт, - повелительно бросил он Петерману.
   - Фрау  Тиршенройт  не  может  подойти  к  телефону,  -  доложил  через
несколько минут секретарь.
   - Вы спросили, когда с ней можно поговорить? - осведомился Оскар.
   - Фрау Тиршенройт отказывается говорить  с  господином  Лаутензаком,  -
произнес Петерман, по обыкновению тихо и  словно  в  чем-то  извиняясь.  И
все-таки Оскар уловил в его голосе беспредельное гнусное злорадство. Но он
сдержался и не дал этому лицемеру по морде.
   С горьким чувством поехал Оскар в отель Бельвю.  Фрау  Тиршенройт  была
дома. Оскар попросил доложить о себе. Швейцар, переговорив по телефону,  с
вежливым и бесстрастным лицом сообщил  ему,  что  фрау  Тиршенройт  сейчас
принять не может.
   - Никого? - почти против воли спросил Оскар.
   Швейцар заколебался на мгновение.
   - Полагаю, что никого, - сказал он затем.
   Когда Оскар выходил из гостиницы, он в дверях  столкнулся  со  старухой
Терезой, экономкой Тиршенройт, и небрежно  кивнул  ей.  Она  не  ответила,
только посмотрела на него вызывающим и враждебным взглядом, словно  хотела
сказать: "Твоя песенка спета, у нас тебе больше делать нечего".
   Через час после этого позвонил, выполняя свое  обещание,  Гансйорг.  Он
осведомился,  действительно  ли  Оскар  готов  оплатить  стоимость  нового
набора.
   - Да, конечно, - отрезал Оскар.
   Спустя некоторое время он запросил через Петермана, сколько  это  может
стоить. Оказалось, что сумма,  которую  он  должен  внести,  подорвет  его
бюджет на ближайшие два месяца.
   Рассерженный, позвонил он ювелиру Позенеру и попросил в  ближайшие  два
месяца не брать с него взносов за кольцо.


   Как и следовало ожидать, выборы рейхспрезидента закончились  поражением
нацистов. За этим  последовали  неизбежные  перемены:  вооруженные  отряды
партии  были  запрещены,  партийные  кассы  опустели.   Это   не   явилось
неожиданностью для руководства, но  все  же  надо  было  приноравливаться,
сокращать расходы.
   Все организации нацистской партии ощутили эту экономию  на  собственной
шкуре, и прежде всего "Германское мировоззрение".
   Гансйорг вынужден  был  заявить  Оскару,  что  больше  не  в  состоянии
выполнять его бесконечные требования и поэтому от роскошного образа  жизни
на Ландграфенштрассе придется отказаться.
   Оскар воображал, что его удачи будут непрерывно расти, как это было  до
сих пор. И планы  его  становились  все  более  необузданными.  Он  мечтал
построить себе дом, который был бы идеальным жилищем  и  студией  ведущего
оккультиста эпохи. Сидя в своей келье, Оскар уже  мысленно  построил  этот
дом: он высится на небольшом холме, снаружи благороден и прост, внутри  же
полон таинственности и тяжелой, внушительной роскоши, словом  -  волшебный
замок Клингзора.
   А сейчас перед ним стоит Гансйорг и сухо сообщает:
   - Все кончено. Лопнули твои мечты. Две тысячи марок в месяц я еще  могу
тебе обеспечить, - заявил Малыш решительно. - Но сверх того - ни пфеннига.
   - Две тысячи марок? - повторил мрачно и презрительно  Оскар.  -  Теперь
ясно, чего стоят все твои обещания.
   - В жизни не видел такой неблагодарной скотины, -  сказал  Гансйорг.  -
Две тысячи марок - да ведь это оклад министра. Если бы тебе, когда ты  еще
сидел в Дегенбурге  или  в  Мюнхене,  кто-нибудь  сказал,  что  ты  будешь
получать от меня ежемесячно эдакий  куш,  ты  бы  назвал  такого  человека
сумасшедшим.
   Оскару возразить было нечего. Он прекратил бесплодный спор, заявив:
   - В общем, дело дрянь. - Потом умолк, хмурый и подавленный.
   Гансйорг только этого и ждал.
   - Пожалуй, - начал он осторожно, после небольшой паузы, - я укажу  тебе
способ поправить твои финансы.
   Оскар взглянул на него с надеждой.
   - Твой договор с "Германским мировоззрением"  предусматривает,  что  ты
находишься в распоряжении только этой организации, - начал Гансйорг. -  Но
ввиду сложившихся обстоятельств "Германское  мировоззрение",  несмотря  на
свои твердые  принципы,  честность  и  добропорядочность,  может  быть,  и
согласилось бы пересмотреть этот параграф.
   - Ты думаешь? - спросил Оскар, радостно оживившись.
   - Гарантировать я, конечно, ничего не могу, - ухмыльнулся Гансйорг.
   -  Конечно,  можешь,   -   воскликнул   Оскар.   -   Ведь   "Германское
мировоззрение" - это ты.
   - Ну, хорошо, допустим, - величественно согласился польщенный Гансйорг.
-  Если  ты  желаешь   выступать   публично,   со   стороны   "Германского
мировоззрения" возражений не будет. Правда, после того как "Союз" с  таким
невероятным усердием тебя  пропагандировал,  он  мог  бы  претендовать  на
комиссионные и участие в прибылях. А взамен мы тебе расчистили бы путь.  У
нас есть связи, мы можем добиться договора со "Scala".
   В  душе  Оскара  поднялась  целая  буря.  Когда  Алоиз  предлагал   ему
подготовить вместе какой-нибудь номер, то предполагалось,  что  они  будут
выступать в провинциальных городах, самое большее - в  Мюнхене.  А  сейчас
Оскар видел перед собой зал "Scala", самого  большого  варьете  в  стране,
видел световые рекламы, гигантские афиши, видел множество  людей,  которые
не сводят глаз с его уст, с его рук, изображенных  когда-то  Тиршенройт  с
такой жестокой и двусмысленной выразительностью. Да, его,  как  и  фюрера,
вдохновит отклик толпы, этот отклик вольет в него силу.
   Правда, его программа  должна  стать  еще  сенсационнее,  его  трюки  -
грубее, а маска окажется еще дальше от него и выше, ему будет еще  труднее
до нее дорасти.
   Но он был бы глупцом, если бы эти соображения его остановили. Он  будет
выступать. Конечно, будет. Он ведь только того и ждал, чтобы Гансйорг  это
предложил. Таким образом, возникшие материальные трудности  оказались  для
него еще и благом.
   - Хорошо, - согласился он с видом мученика. - Если ты не видишь другого
выхода, я согласен выступать.
   Когда Алоиз узнал об этом проекте, он  тоже  воодушевился.  Перспектива
покончить с "комнатной" работой и показать  свое  искусство  на  настоящей
сцене, перед настоящей публикой подействовала  на  него,  как  благодатный
дождь на засыхающий куст.
   Вскоре, однако, выяснилось, что "Германское мировоззрение" не  намерено
выпускать это дело  из  своих  рук.  Гансйорг  стал  во  все  вмешиваться,
требовать то одного, то другого. И настроение Алоиза  омрачилось.  Он  изо
всех сил сопротивлялся этому вмешательству.
   - Я больше не желаю опускаться до политического агента, - выкрикивал он
своим ржавым, хриплым голосом. - Я артист и не хочу быть  подручным  ни  у
нацистов, ни у Оскара. Я полноправный сотрудник. Второй раз  вам  меня  не
одурачить. Мой договор со "Scala" будет составлять Манц, и никто другой. А
вы - известные ловкачи, знаю я вас.
   - Напрасно вы так разоряетесь, господин  Пранер,  -  заметил  Гансйорг;
сочетание берлинского жаргона с баварским выговором привело Алоиза  уже  в
полное бешенство.
   - "Германское мировоззрение" дает вам возможность выступить в  "Scala",
и это чистая любезность с его стороны! - продолжал Гансйорг.
   - Знаем мы эту чистую любезность!  -  вскипел  Алоиз.  -  Вы  получаете
двадцать пять процентов и на  своем  новогерманском  языке  называете  это
"чистой любезностью"?  Даже  против  этого  я  не  возражаю:  берите  себе
двадцать пять процентов. Я привык к тому, чтобы меня  эксплуатировали.  Но
чего Алоиз Пранер, по прозванию Калиостро, не позволит коснуться - это его
артистической чести. Тут я ничего знать не хочу. Тут я призову  на  помощь
Манца. И пусть Манц смотрит в оба, чтобы  вы  не  посадили  пятна  на  мою
репутацию  артиста.  Манц  сумеет  с  вами  поговорить.  В  двадцать   два
сантиметра должны быть буквы моей фамилии на  афишах!  И  больше  я  знать
ничего не хочу!
   Однако антрепренер Иозеф Манц был вовсе не в восторге от того, что  ему
приходится  защищать  интересы  фокусника  Калиостро.  Обойти  "Германское
мировоззрение" было нельзя - "Союз" ставил в  договоре  с  Калиостро  свои
условия, а когда дело касалось нацистов, у него, Манца, была  несчастливая
рука. Его все больше угнетала мысль о том, что он в свое время не  устроил
ангажемента актеру Гитлеру. А этот Адольф Гитлер не из тех, кто  забывает.
Если он в конце концов все же станет рейхсканцлером или  рейхспрезидентом,
то уж он Манцу припомнит, что  это  из-за  Манца  ему,  Гитлеру,  пришлось
отказаться от карьеры актера и податься в политику.
   Поэтому переговоры между Манцем и Гансйоргом шли очень туго. В денежных
делах Гансйорг не был мелочен, но ему хотелось - как Манц  и  предвидел  -
оттеснить Алоиза на задний  план.  Маленький  колючий  Гансйорг  и  жирный
флегматичный  Манц  оказались  достойными   противниками.   Гансйорг   был
напорист,  Манц  -  упрям.  Как  бы  безобидно  Гансйорг  ни  формулировал
параграфы договора, юркие глазки Манца сейчас  же  высматривали  в