.


   На другое утро пришло  письмо  от  профессора  Гравличека.  Он  посылал
Оскару договор и просил подписать и вернуть один экземпляр.
   Оскар получил письмо за завтраком. С недоброй усмешкой рассматривал  он
четкий, изящный, несколько педантичный почерк  профессора.  Ему  чудилось,
будто светлые глазки гнома смотрят на него сквозь очки с иронией,  даже  с
издевкой. Он слышал его пискливый голосок, видел,  как  тот  усмехается  в
свою светло-рыжую бороду. Оскару стало не по  себе.  Он  вызвал  в  памяти
вчерашнее видение - образ фрау Третнов, входящей в  его  комнату.  Услышал
опять дерзкий и вкрадчивый голос брата, его вдохновенный гимн  обману.  Он
усмехнулся еще злее, перечел письмо Гравличека.  "Плевал  я  на  тебя!"  -
проговорил он вслух и, отодвинув от себя письмо, продолжал завтракать.
   Теперь скоро, должно быть, позвонит и Тиршенройтша -  осведомится,  как
обстоит дело с договором. Пусть. Он скажет ей все напрямик. В конце концов
не он же заставил ее отдать "Философа" Гравличеку. Он ей выложит  все  как
есть: что с профессором у него нет никакого контакта, что не желает он  на
него работать, что уедет в Берлин - там его ждут великие деяния.
   Но когда на другой день фрау Лехнер действительно доложила ему, что его
просит к телефону фрау Тиршенройт, он ответил: "Скажите - меня нет  дома",
- и уклонялся от разговора каждый раз, пока она не перестала звонить.
   Они с Гансйоргом все лучше и лучше  стали  понимать  друг  друга.  Дела
налаживались. Через несколько дней после того, как брат  предложил  Оскару
свой план относительно фрау фон Третнов,  Гансйорг  с  озорной,  гордой  и
многозначительной     усмешкой     вручил     ему      членский      билет
национал-социалистской партии. На билете стоял номер: 667. Таким  образом,
оказывалось, что Оскар вступил в эту партию вскоре после ее основания, что
он был "старым борцом", - обстоятельство, сулившее немалые преимущества.
   Задумчиво разглядывал Оскар свой партийный билет, красиво и  размашисто
написанную цифру 667. Ну и пройдоха этот Гансйорг! Наверно, было чертовски
трудно раздобыть такой билет. Интересно, какая судьба постигла  того,  кто
значился раньше под номером 667?
   Может быть, Оскар был бы менее счастлив, если  бы  узнал,  что  прежний
владелец этого номера  погиб  самым  плачевным  образом,  приговоренный  к
смерти тайным партийным судилищем - фемой, и что сейчас  его  тело  гниет,
кое-как зарытое в лесу, неподалеку от Мюнхена. Но никакой внутренний голос
не подсказал этого ясновидящему  Оскару  Лаутензаку,  и  он  был  искренне
признателен брату за то, что благодаря его хлопотам сразу выдвинулся.
   Чтобы начать свою деятельность в Берлине, Оскару нужен  был  сотрудник,
преданный ему душой и телом. Почти всех, кто занимался фокусами, рано  или
поздно выдавали их ассистенты.  Оскар  мог  положиться  только  на  одного
человека - на Алоиза  Пранера,  по  прозванию  Калиостро,  своего  старого
друга.
   Оскар покинул его тогда, не попрощавшись, не поблагодарив, и ни разу  с
тех пор к  нему  не  заходил.  Все  же  он,  нисколько  не  чувствуя  себя
виноватым, отправился теперь на Габельсбергерштрассе: он был  уверен,  что
друг сразу же сменит гнев на милость.
   И действительно, когда Оскар вошел, на длинном морщинистом лице  Алоиза
появилась веселая гримаса;  в  его  усмешке  были  и  нежность,  и  легкое
злорадство, он решил, что Оскар заявился к нему после очередного провала и
что у него нет другого пристанища.
   - Сколько лет, сколько зим! - приветствовал он Оскара  своим  скрипучим
голосом, похлопал по спине белой, длинной, худой рукой и  добавил:  -  Ты,
конечно, останешься ужинать?
   - Да, останусь, - сказал Оскар.
   Алоиз позвал свою экономку Кати.
   - Господин  Лаутензак  останется  ужинать,  -  возвестил  он  с  гордой
усмешкой.
   - Уж я так и знала, - бесцеремонно заявила старуха.
   И все-таки Оскар величественно повторил:
   - Да, я остаюсь ужинать, - но не воображай,  что  я  собираюсь  у  тебя
жить. Мои дела идут превосходно!
   Кати удалилась: не очень-то она ему верила. Алоиз был разочарован.
   Он принялся рассказывать Оскару о своих планах. Наконец он додумался до
одного фокуса, над которым давно бился, это новый, замечательный номер,  с
ним он выступит в следующем сезоне:  одним  только  напряжением  мысли  он
разорвет железную цепь. Ухмыляясь, продемонстрировал он другу свой трюк. И
Оскар, как знаток, отдал должное искусству фокусника Калиостро.
   Потом Оскар стал рассказывать о себе, о Гансйорге, о партии, обо всякой
всячине. Сначала Алоиз слушал с  интересом.  Но  постепенно  на  его  лице
появилось отсутствующее выражение, а в глубоко  сидящих,  печально-лукавых
карих глазах мелькнула озабоченность. Он разглядывал Оскара  с  головы  до
ног, и притом так упорно, что тому стало  не  по  себе.  Словно  он  забыл
повязать галстук или у него одежда не в порядке. Он ощупал себя и  наконец
спросил прямо:
   - В чем дело? Почему ты все время на меня так смотришь?
   Алоиз задумчиво ответил:
   - Когда ты пришел, у тебя что-то было приколото к пиджаку.  Свастика  у
тебя была. Ведь правда, была?
   Оскар схватился за лацкан - свастики не оказалось.
   - Ты опять выкинул одну из своих штучек? - спросил Оскар. - Колдуешь?
   - Так всегда бывает со свастикой, - философски заметил Алоиз. - То  она
есть, то ее нет - смотря по надобности. Помню,  кое-кто  разглагольствовал
насчет башни из слоновой кости, и платформы нацистской  партии,  и  насчет
того, что человек искусства не должен  спускаться  на  такую  сомнительную
платформу. Значит, теперь ты все-таки на нее спустился?
   Он задумчиво посмотрел опять на лацкан Оскарова пиджака.  Тот  за  него
схватился. Свастика была снова на месте. При других обстоятельствах  Оскар
надменно и презрительно осудил бы эти дешевые трюки и мальчишеские выходки
Алоиза. Но сейчас нельзя было  его  раздражать,  ибо,  говоря  по  правде,
предложение, с которым он намерен был обратиться  к  другу,  -  чудовищная
наглость. Алоиз должен переехать в  Берлин,  отказаться  от  своей  милой,
приятной жизни в Мюнхене, не выступать  больше  в  нормальном  театре,  но
участвовать лишь в  мероприятиях  нацистской  партии,  которую  ненавидит.
Доверившись  внутреннему  голосу  Оскара,  он   должен   рискнуть   верным
заработком, добрым именем артиста, всем  своим  уютным  буржуазным  бытом.
Памятуя все это, Оскар подавил внезапный гнев.
   После ужина Оскар наконец решился заговорить о своем плане, и  по  мере
того,  как  он  излагал   эти   замыслы,   они   начинали   казаться   ему
действительностью. Он забыл, что все это еще пока лишь воздушные замки.
   Баронесса Третнов уже запросила его по телеграфу, может ли она приехать
и  встретиться  с  ним.  Несколько  берлинских  руководителей  партии  уже
предложили Оскару экспериментировать в их кругу. Уже  в  его  распоряжение
был отдан весь нацистский аппарат.
   Алоиз молча сидел перед  ним,  тощий,  сутулый,  его  удлиненная  лысая
голова с высоким лбом была опущена, он  задумчиво  поглаживал  подбородок.
Потом, скорее с грустью, чем  с  возмущением,  сказал,  что  нет,  не  так
представлял  он  себе  сотрудничество  с  другом.  Он-то  лелеял  мысль  о
настоящем искусстве, в настоящем варьете, для настоящей публики. Но Ганс и
нацисты - нет, это не для Алоиза Пранера. От этого дурно пахнет, к этому у
него нет охоты.
   Оскар знал, с каким глубоким недоверием Алоиз относится к Гансйоргу и к
нацистам. Поэтому его бархатный тенор стал  еще  более  вкрадчивым.  Оскар
напомнил Алоизу доброе  время  их  совместной  жизни,  совместную  работу,
успехи. Воодушевился. Рассказал о перспективах,  которые  откроются  перед
ними в Берлине, и то, что казалось Оскару туманной возможностью, когда  он
слушал Гансйорга, теперь придвинулось, стало чем-то близким, осязаемым.
   Затем  перешел  к  тем  интереснейшим  техническим   проблемам,   какие
возникнут в связи со стоящей перед ними задачей. С  тех  пор  как  родился
берлинский проект,  он  мысленно  отрабатывает  некоторые  сложные  трюки,
известные ему с той поры, когда он выступал еще как  фокусник.  Существуют
наводящие вопросы, с помощью  которых  можно  многое  внушить  клиентам  и
извлечь из них  удивительные  признания.  Существует  тонко  разработанный
шифр, с помощью которого ассистент телепата  может  передавать  сложнейшие
сообщения: вместо неуклюжих зеркал и проекционных камер,  применявшихся  в
прежние  годы,  теперь  созданы  сложнейшие  электрические  аппараты   для
материализации явлений духовного мира. Сейчас Оскар обращался к Алоизу как
к специалисту. И влюбленный в свое дело  фокусник,  сначала  противившийся
уговорам Оскара, невольно заразился его  пылом,  дополнял  его  идеи,  сам
кое-что придумывал, и они замечательно поработали вместе.
   Когда они уже наметили что-то вроде программы и взглянули друг на друга
с довольной улыбкой, Алоиз внезапно опомнился.
   - Какая жалость, - сказал он, - что все это одни  фантазии!  Чтобы  это
осуществить, надо все мозги себе вывернуть наизнанку. А  стоит  -  только,
если перед тобой настоящая сцена и настоящая публика.  Ради  твоих  важных
дам в Берлине да кучки твоих дурацких нацистов Алоиз не  намерен  из  кожи
вон лезть.
   Однако Оскар заметил, что рыбка клюнула, и продолжал наступление. Алоиз
же сопротивлялся все слабее. Правда,  возиться  с  нацистами  и  с  Гансом
противно, с души воротит, зато каждое слово Оскара окрыляет, а работать  с
ним - просто наслаждение.
   После долгих споров они заключили своего рода соглашение. Алоиз получил
ряд предложений на следующий сезон, и его антрепренер Мани,  специалист  в
своей области, настаивал на том, чтобы Алоиз перед концом этого сезона, то
есть, как принято, до 1 июля, с кем-нибудь подписал контракт. И вот  Алоиз
из  одного  только  дурацкого  чувства  дружбы   готов   остановиться   на
предложении Оскара. Условия он ставит очень скромные,  заявил  Пранер,  он
желает получать  гарантированный  ежемесячный  заработок  всего  в  тысячу
марок, и то лишь на шесть месяцев. Да Манц за голову схватится, узнав, что
Алоиз согласился работать за  такую  нищенскую  оплату!  Но  он  не  хочет
подводить Оскара, раз уж тот решил утереть нос этим паршивым берлинцам. Но
одного он требует категорически: пусть Оскар не морочит ему голову всякими
пустыми обещаниями. Должен быть заключен  настоящий  договор,  подписанный
сугубо  надежным  лицом  или  учреждением,  такой  договор,   чтобы   даже
антрепренер Манц ни к чему не  мог  прицепиться.  И  этот  договор  должен
лежать перед ним, как уже сказано, до 1 июля.
   - Я хочу, чтобы у меня было что-то твердое, - закончил Алоиз решительно
и зло. - Я не могу упускать выгоднейшие договоры и как дурак сидеть у моря
и издать погоды.
   Тысяча марок и контракт на шесть месяцев!  Но  где  ему  или  Гансйоргу
раздобыть  такого  человека,  который   гарантировал   бы   Алоизу   столь
фантастические суммы? Однако Оскар не колебался ни минуты.
   - Решено, - сказал он.
   Он вспомнил свое видение. Эта Третнов придет. Гансйорг устроит  договор
с Алоизом. Он, Оскар, поедет в Берлин, он завоюет Берлин, он  еще  покажет
Тиршенройтше и Гравличеку.
   Оскар поговорил с Гансйоргом об условиях,  поставленных  Алоизом.  Брат
ответил, что, если фрау Третнов приедет,  договор  можно  будет  оформить.
Оскара рассердило это "если". Он был уверен в  приезде  фрау  Третнов,  не
разрешал и брату сомневаться.
   Прошла неделя, другая. Оскар спрашивал иногда мимоходом:
   - Получил что-нибудь от этой Третнов?
   - Пока нет, - бросал, также мимоходом, Гансйорг.
   Оскар мог ждать еще какие-нибудь три  недели,  и  тогда  истекал  срок,
назначенный ему Алоизом. Он по-прежнему не  терял  уверенности,  что  фрау
Третнов приедет к нему. Но он уже плохо спал по ночам, и в часы бессонницы
в его душе возникали, под покровом спокойствия и  веры,  сумбурные,  немые
образы и ощущения. И если бы они превратились  в  слова,  то  означали  бы
примерно следующее:
   "Я ведь видел ее, эту Третнов, видел, как она входит ко мне в  комнату,
рыжеватая  блондинка,  очень  элегантная,   дерзкий   нос   с   горбинкой,
ускользающие шалые глаза... "Добрый вечер, баронесса",  -  вот  она  лежит
здесь, в моей постели, рыжеволосая, кожа  очень  белая...  Что  бы  сказал
отец, если бы узнал, что у Оскара, у этого негодяя,  лодыря,  из  которого
ничего путного не выйдет, связь,  интрижка  с  баронессой  Хильдегард  фон
Третнов - род стариннее Гогенцоллернов... Гансль опять натрепался, а она и
не думает являться, я остался на бобах... а Ганс сидит у себя и издевается
надо мной... Если ничего не выйдет,  я  ведь  всегда  могу  отправиться  к
Тиршенройтше, я ведь Гравличеку еще не сказал ни "да",  ни  "нет"...  а  у
Ганса волчьи огоньки в глазах, он мерзавец, жулик,  искуситель,  не  введи
нас во искушение... Дом баронессы фон Третнов, мужчины во фраках,  дамы  в
сильно декольтированных платьях и спереди и  сзади,  "добрый  вечер,  ваше
превосходительство, как вы себя чувствуете сегодня, ваше высочество",  все
смотрят мне в  рот,  все  следят  за  моим  взглядом,  у  меня  вид  очень
значительный, гости перешептываются: "Совсем как его маска..." Сукин  сын,
паршивец, никогда из тебя не  выйдет  ничего  путного...  Мюнхен,  Берлин,
люстры, сверкающий паркет, Алоиз, двести пятьдесят марок..." Эти образы  и
чувства - немые, сумбурные - овладевали Оскаром, когда он лежал без сна.


   Однажды в эти дни ожидания Гансйорг принес брату билет  в  Национальный
театр на "Тангейзера".  Оскар  любил  музыку.  Всякий  раз,  когда  в  нем
просыпалось высокое начало, когда он "видел", в его душе звучала музыка, и
прежде всего музыка Вагнера. И тогда в нем  что-то  мейстерзингерствовало,
пело с пилигримами, трепетало, заклиная огонь...
   Билет был в ложу на авансцене, и Оскар  постарался  одеться  как  можно
лучше. Он выбрал длинный черный сюртук, унаследованный от  отца.  Это  был
так называемый "гейрок", еще не совсем вышедший из моды, -  нечто  среднее
между  офицерским  мундиром  и   пасторским   сюртуком,   нечто   строгое,
застегнутое  на  все  пуговицы  и   вполне   подходящее   для   серьезной,
торжественной оперы.
   Оскар расхаживал по фойе Национального театра и вдруг - легкий толчок в
сердце: Адольф Гитлер! Фюрер был одет в  точности,  как  он.  В  суетливой
толпе, которая все прибывала, он  сначала  не  заметил  Оскара.  Но  Оскар
собрал все свои силы, напряг всю свою волю, желая, приказывая, чтобы фюрер
увидел его. И - о, чудо! - фюрер устремил на  него  свой  взгляд,  на  миг
задумался, узнал, направился к нему, протянул  потрясенному  Оскару  руку,
мужественно пожал ее и многозначительно спросил:
   - Как поживаете, господин Лаутензак? Вас, по-видимому, гнетут заботы? У
всех у нас, членов партии,  они  есть.  Да,  господин  Лаутензак,  настали
трудные времена. И тем сильней должна быть рождающаяся из них воля.
   От Оскара к Адольфу Гитлеру прошла волна симпатии,  понимания.  Недавно
Оскар снова перечел "Майн кампф";  от  этой  книги  на  него  повеяло  его
собственным мироощущением, а сейчас он убедился, что фюрер и говорит  так,
как пишет. Они связаны друг с другом, они - одно целое,  эти  двое  мужей.
Фюреру приходится преодолевать те же затаенные сомнения. Оскар  чувствовал
это из его слов. Фюрер, как и он, незнатного происхождения.  В  школе  он,
подобно Оскару, не раз оставался на второй год, и строгий отец  не  прощал
ему этого. Подобно Оскару, ждал  он,  чтобы  влиятельные  люди  в  Берлине
сказали  о  его  деятельности:  "Изумительно!"   Фюрер   тоже   не   желал
довольствоваться полу успехами, он ставил на карту все.
   Музыка действовала  сегодня  на  Оскара  сильнее,  чем  обычно.  Резкие
противоречия  между  гротом  Венеры,  с  его  пламенными,   всепожирающими
страстями, и Вартбургом, с  его  арфами  и  святыми  песнопениями,  -  это
противоречия его собственной души. Он сам был Тангейзером;  пронзительные,
чувственные содрогания скрипок  и  неистовая,  озаренная  то  красным,  то
голубым светом вакханалия в  гроте  Венеры  -  это  Берлин  баронессы  фон
Третнов, это крахмальные манишки мужчин и украшенная жемчугами, обнаженная
плоть женщин. А  сладостная  и  невинная  свирель  пастуха,  торжественный
призыв Вольфрама и небесная  любовь  Елизаветы  -  это  чистая  телепатия,
серьезная  наука  Гравличека   и   по-матерински   суровая   привязанность
Тиршенройт.
   Музыка  поднимала  его  и  низвергала.  Буйно  трепетали  в   нем   все
вожделения, сознание своей избранности  переполняло  его  торжеством.  Так
сидел  он,  облаченный  в  черный  парадный   сюртук,   и   с   замкнутым,
сосредоточенным, даже поглупевшим от волнения лицом слушал  музыку.  И  он
был уверен, что фюрера в его ложе сейчас терзают те  же  роковые  вопросы:
мучительный отказ от  своей  миссии  художника,  буйная,  священная  жажда
захватить власть и спасти Германию, страстное желание показать, на что  он
годен, лежащему в могиле отцу, податному инспектору.
   Опера кончилась, отгремели звуки - неистовые и священные.
   После глубокого  душевного  волнения  у  Оскара  появился  аппетит,  он
почувствовал прямо волчий голод. Оскар отправился в тот самый  итальянский
погребок, где уже был однажды, в надежде, что, может  быть,  там  еще  раз
увидит фюрера. И Гитлера тоже потянуло в этот погребок, и  второй  раз  за
этот вечер он многозначительно кивнул ясновидящему.
   Оскар насытился, но еще не мог уйти домой - он  был  слишком  возбужден
музыкой. В памяти его возникали сами собой образы некоторых  почитательниц
- за последнее время он их совсем забросил, - и больше всего его волновало
воспоминание об Альме,  портнихе,  о  ее  пышных  прелестях.  Несмотря  на
поздний  час,  он  позвонил  ей,  и  она  после  некоторого  сопротивления
согласилась, - ладно, пусть приезжает.
   Оскар явился в своем парадном сюртуке. Его вид показался ей забавным  и
вместе с тем внушительным. Этот вечер стал знаменательным и для нее.


   На другое утро, еще не очнувшись от глубокого и блаженного  сна,  Оскар
услышал пронзительный телефонный звонок. Он сердито  взял  трубку.  Звонил
Гансйорг.
   - Баронесса Третнов приехала, - возвестил он. - Она хочет  тебя  видеть
как можно скорее. Она остановилась в "Четырех временах года". Ждет  твоего
звонка.
   Оскар вздрогнул от сладостного страха. Вот судьба и вознаградила его за
то, что он внял своему внутреннему голосу, а не пошлым умствованиям. И эта
награда воплощена в образе Хильдегард фон Третнов.
   "Она ждет твоего звонка". Осторожнее. Он так близок к цели, что  нельзя
допустить ни единого неверного шага.  С  самого  начала  их  отношений  он
должен показать этой важной берлинской даме, кто кому подчиняется.
   - Ты слышишь? - спросил на том  конце  провода  Гансйорг.  -  Она  ждет
твоего звонка.
   - Ей придется  долго  ждать,  -  отозвался  Оскар.  -  Если  этой  даме
что-нибудь от меня угодно, пусть соблаговолит сама пожаловать ко мне.
   Наступила короткая пауза. Потом звонкий  голос  на  том  конце  провода
начал браниться:
   - Идиот, скотина, кастрат паршивый!
   Так бранился в детстве десятилетний Ганс, когда старший брат,  поставив
его в безвыходное положение, бросал  на  произвол  судьбы.  Оскар  повесил
трубку. Через две минуты  Гансйорг  позвонил  опять.  Он  сказал  почти  с
мольбой:
   - Ты же все-таки не можешь  требовать  от  такой  дамы,  как  фрау  фон
Третнов, чтобы она побежала к тебе в твою конуру на Румфордштрассе.
   - А я этого от нее  требую,  -  сказал  Оскар.  -  Чем  браниться,  как
ломовой, ты бы лучше подумал о моих мотивах. Если я  так  мало  значу  для
твоей Третнов, что она не может даже потрудиться прийти ко мне, то  и  все
это дело гроша ломаного не стоит. Тогда я остаюсь в Мюнхене  и  подписываю
договор с Гравличеком. Кстати,  вчерашний  "Тангейзер"  был  очень  хорош.
Большое спасибо за билет.
   И  он  оп