ей, ей казалось, что от него исходит
особая жизненная сила. Вновь и вновь потрясал он  ее  своей  способностью,
словно по волшебству, из  ничего  извлекать  нечто.  Но  когда  она  потом
обдумывала то, что он говорил, все как бы растекалось  между  пальцами,  и
она понимала, что это вздор. За громкими словами Оскара была пустота.
   Оскар чувствовал, когда Кэтэ принадлежит ему. Нетрудно было бы склонить
ее и к тому, чтобы она спала с ним. Но этого  ему  было  недостаточно.  Он
хотел, чтобы она принадлежала ему не на несколько минут, не на полчаса, но
совсем, чтобы она верила в него. И Оскар выжидал. Он остерегался испортить
дело торопливостью.
   Однажды он решил, что час настал.
   - Послушайте, Кэтэ, - начал он, - так дальше продолжаться не  может.  Я
должен с вами поговорить откровенно. Вы бьетесь как рыба об лед, ваше бюро
машинописи влачит жалкое существование. Почему бы вам не  работать  только
для меня?
   Она давно предчувствовала, что он обратится к ней с таким предложением.
Она и хотела этого и не хотела.  Сквозь  тонкую  кожу  ее  лица  проступил
румянец, три резкие складки обозначились над переносицей.
   - Мне не нужно подаяния, - ответила она своим чистым голосом.
   - Это  нелепые  мещанские  предрассудки,  -  заявил  он  с  непривычной
резкостью. - Этим вы не отговоритесь. Вы  слишком  хороши,  чтобы  тратить
свои силы на господина Мюллера или господина Шульца и за  восемьдесят  или
сто марок переписывать их деловую корреспонденцию. Работайте для меня.
   - У вас есть ваш Петерман, - возразила Кэтэ.
   - На что он мне, - со злой усмешкой ответил Оскар. - Мне  нужны  вы,  и
вам это отлично известно. Одним своим присутствием вы уже  помогаете  мне,
вдохновляете  меня.  Пожалуйста,  не  притворяйтесь,  будто  это  для  вас
новость. С первого же дня я решил, что вы должны работать только для меня.
Мое предложение - не подаяние. Даже не будь у меня денег, я бы  все  равно
просил вас бросить всякую другую работу, отказаться от нее и отдавать свое
время только мне. Ну что ж, вам пришлось бы поголодать.
   - Я не могу бросить работу Пауля, - решительно сказала Кэтэ.
   С трепетом ждала она, что ей ответит Оскар. Будь на месте Оскара Пауль,
он бы ограничился  трезвым  и  насмешливым  замечанием.  Оскар,  вероятно,
просто  запретит  ей  работать  для  Пауля.  Но  она  не  подчинится   его
запрещению.
   Однако Оскар не сделал ни того, ни другого. Он сказал только:
   - Что ж, продолжайте работать для своего  сводного  брата  Пауля,  -  и
улыбнулся медленной, дерзкой, жестокой, надменной, презрительной  улыбкой.
Этой улыбкой он как бы разрезал на части Пауля Крамера. Он  уничтожил  его
этой улыбкой гораздо более  бесповоротно,  чем  мог  бы  сделать  яростью,
издевкой или продуманнейшей критикой.
   Потом протянул к ней свои белые, мясистые, холодные, грубые  руки.  Его
кольцо - новое, с большим камнем - врезалось ей в тело и  причинило  боль.
Со  страхом,  отвращением,  страданием  и  блаженством  отдалась  она  его
объятию, в нем он раздавил все возражения ее премудрого брата Пауля.


   Зажав меж тонких губ папиросу, сидел Гансйорг в широком кожаном кресле;
он казался  в  нем  особенно  щуплым.  Его  светлые  брови  были  подняты,
бесцветные глаза быстро скользили по страницам какой-то книжечки. Это  был
последний номер ежемесячника "Немецкая хроника", а читал он напечатанную в
нем статью Пауля Крамера: "Возврат магической эпохи".
   С улыбкой принял к сведению  Гансйорг  то,  что  господа  из  "Немецкой
хроники" имели сказать по этому поводу. Доктор Пауль Крамер пишет неплохо.
Уж он,  Гансйорг,  разбирается  в  этом,  ведь  он  до  известной  степени
профессионал, еще с того  времени,  когда  издавался  его  "Прожектор".  В
"Прожекторе" писали хуже, чем в "Немецкой хронике", и в "Звезде  Германии"
тоже хуже пишут. Но тираж "Звезды Германии"  на  сегодняшний  день,  после
первого же номера, превысил двести  тысяч.  А  велик  ли  тираж  "Немецкой
хроники"? Говоря между нами, тысячи три? Не больше?
   Нет, господа, в наши дни вопрос не в том - написана статья  чуть  лучше
или чуть хуже. Будьте добры это учесть. Красивые слова, ритм,  дух  -  все
это годится в спокойные времена, когда можно  отдохнуть  в  конце  недели.
Литература, господа, - это все равно что гостиная в квартире. А в нынешней
Германии в одной комнате спят по четыре человека и никаких гостиных уже не
существует. Литература приказала долго жить, господа, - ее песенка спета -
requiescat in pace [да почиет в мире (лат.)].
   С большим трудом, после многих тысячелетий,  человеку  удалось  пролить
свет на крошечный уголок своего внутреннего мира, своего духа. Не дадим же
мраку снова вторгнуться в этот  маленький,  отвоеванный  у  него  участок.
Гансйорг усмехается еще наглее, закуривает новую сигарету. А что вы имеете
против мрака, уважаемый господин Крамер? Почему  мы  должны  не  дать  ему
вторгнуться? Есть много людей, у которых глаза не терпят  света.  Огромное
большинство - девятьсот  девяносто  девять  из  тысячи  -  чувствует  себя
гораздо уютнее в потемках.
   Ваш написанный прекрасным стилем  и  прочувствованный  призыв  опоздал,
господин Крамер. Ваш "свет" неотвратимо  обречен  на  угасание.  Когда  мы
придем к власти - а мы к власти  придем,  -  мы  выкорчуем  вас,  господа,
вместе с вашими стилистическими изысками и вашим ритмом. Всех  до  единого
выкорчуем, одним ударом, с железной энергией. Мы покончим с  вами.  Мы  ни
перед чем не остановимся.
   Щуплый  Гансйорг  сидит  в  широком  кресле,  курит,  усмехается.  Этот
господин Крамер - без сомнения, еврей - неплохо отгадал знамения  времени.
И изложил с превосходной ясностью многое из того, что он, Гансйорг, до сих
пор только смутно чуял. Но вся беда в том, что господин  Крамер  и  другие
господа  евреи   и   скоты-интеллигенты   сделали   из   своих   аккуратно
сформулированных прозрений неправильные выводы,  а  он,  Гансйорг,  и  его
единомышленники из своих смутных ощущений - правильные. Все это  ясно  как
день. Раз уж мы живем в эпоху мрака, нельзя  жить  так,  словно  живешь  в
эпоху света. Надо приспосабливаться, господин  доктор  Крамер,  и  мы  вас
этому еще научим.
   Крамер? Пауль Крамер? Эта фамилия не раз попадалась Гансйоргу, но  ведь
этот Крамер, кроме того... Ну конечно, он же брат той самой Кэтэ Зеверин.
   Кэтэ для Гансйорга - как бельмо на глазу. Не  только  потому,  что  она
временами совершенно вытесняет Петермана, но в  ней  чувствуется  какой-то
дьявольский критицизм, может быть, она его переняла у братца. Она  смотрит
на тебя так,  точно  ты  последнее  дерьмо.  По  крайней  мере,  на  него,
Гансйорга, она так смотрит. Но она, разумеется, и в  Оскаре  находит  кучу
недостатков; ему  нелегко  приходится  с  ней,  когда  дело  касается  его
"видения". Конечно, спать она с ним спит, тут уж ее братец со всеми своими
теориями ничего не  смог  поделать.  Красива  она  бесспорно,  эта  шлюха,
признать надо. Правда, на его, Гансйорга, вкус, она немного тоща и длинна,
но удовольствие все же доставить может.
   К сожалению, все это - чисто абстрактные рассуждения. Не  везет  ему  у
женщин, не помогает даже его  блестящая  карьера.  А  ему  женщины  нужны,
настоящие женщины, и, как ни странно,  его  привлекают  больше  всего  те,
которые липнут к Оскару. А у них-то он и не имеет успеха.  Оскару  -  тому
достаточно взглянуть  на  бабу,  и  она  уже  растаяла.  И  на  долю  его,
Гансйорга, остаются  только  всякие  Карфункель-Лисси.  Везет  ему,  этому
Оскару, этому паразиту несчастному. Всегда и всюду он был  любимцем,  даже
их строгий папаша питал к нему слабость, уже не говоря о мамаше.
   И все же, не вытяни его за уши Гансйорг, торчал бы он сейчас в Мюнхене,
зарабатывал бы свои несчастные две с половиной сотни марок. Но  Оскар  как
будто начисто вычеркнул это из своей памяти.  Пес  неблагодарный,  вот  он
кто!
   "Я могу получить на той неделе еще три тысячи?" Он заявляет  это  таким
тоном, словно просит в колбасной отпустить ему паштета из  печенки.  Чтобы
раздобыть эти три тысячи, милейший, нужно каждый раз знаешь как поворочать
мозгами?  Расходы   партии   все   растут,   пропаганда   перед   выборами
рейхспрезидента стоит бешеных денег. Поэтому приходится экономить на  всем
остальном,  и  прежде  всего  на  культурных  мероприятиях.  А  культурные
мероприятия - это в первую очередь "Союз  по  распространению  германского
мировоззрения", это "Звезда Германии", культурные мероприятия - это  Оскар
и сам Гансйорг.
   Оскар, видите ли,  стоит  выше  подобных  забот,  он  лишь  высокомерно
пожимает плечами, предоставляя все  труды  Гансйоргу.  Но  теперь  хватит.
Гансйорг так и скажет Оскару, неблагодарному псу. Он ткнет его носом.
   Вот почему во время очередной встречи с братом  Гансйорг  был  особенно
язвителен. "Звезду Германии", заявил он, основали только для  того,  чтобы
пропагандировать  Оскара.  Поэтому  господину  пророку   придется   теперь
приналечь на работу.
   Оскар надменно ответил, что  писать  об  оккультизме  можно  только  но
вдохновению.
   - По вдохновению? - насмешливо и злобно переспросил Гансйорг. -  Вздор.
Ты просто ленивая скотина. Вот и все. Я настаиваю,  по  крайней  мере,  на
том, чтобы ты крепче держался за фрау фон Третнов. Твои финансы не в таком
состоянии, чтобы ты мог пренебрегать своими благодетелями.
   Не повышая голоса, Оскар спросил:
   - Ты что? Спятил? Ты намерен указывать мне, как вести себя с женщинами?
Я не сутенер. - Он намеренно подчеркнул это "я".
   - Осмелюсь тебе напомнить, -  небрежно  бросил  Гансйорг,  -  что  твое
кольцо еще не оплачено. Если ты не будешь держаться за Хильдхен, то ювелир
Позенер в недалеком будущем отберет у тебя кольцо обратно.
   При этом предупреждении Оскар испытал легкий страх. Но тут  же  овладел
собой.
   - Мой милый Гансйорг, ты на этот счет слишком труслив...  -  проговорил
он беспечно, успокоительно. И самодовольно добавил: - Граф  Цинздорф  тоже
жалуется на твою трусость в денежных делах.
   - Не болтай чепухи, - возмутился  Гансйорг,  и  его  зеленовато-бледное
лицо дрогнуло. Он не выносил Цинздорфа. Ульрих фон Цинздорф стал между ним
и  Проэлем,  и  Манфред,  эта  подлая  тварь,  теперь  нередко  пользуется
Цинздорфом для воздействия на Гансйорга. Когда Гансйорг начинает  наглеть,
Проэль лишь посмеивается и в течение двух-трех дней не  допускает  к  себе
никого, кроме Цинздорфа; что тогда остается Гансйоргу, как не, смирившись,
ползти к нему? Кроме того, Гансйорг завидовал успеху Цинздорфа у женщин. К
молодому графу женщины липли еще больше, чем к Оскару.  Всех  пленяло  его
красивое, гордое, жестокое лицо, а то, что от  него  пахло  кровью  многих
убийств,  еще  больше  распаляло   его   поклонниц.   И   этот   надменный
мальчишка-аристократ еще осмеливается  выставлять  его,  Гансйорга,  перед
братом каким-то мелочным Скрягой! А Оскар, этот баран, и уши развесил. Так
противно, что плеваться хочется.
   -  Тебе  известно  лучше,  чем  кому-либо,  -  заявил  он,   с   трудом
сдерживаясь, - что я не мелочен. Но Цинздорфу чем больше даешь, тем больше
он требует. И  все  равно  он  каждого  считает  мразью.  Такого  чванного
презрения, какое этот господин питает к нашему брату, я еще  не  встречал.
Ты что - дал ему денег? - спросил Гансйорг в упор, сухо, резко.
   - Дал, - вызывающе ответил Оскар.
   - Ну конечно, - с горечью отозвался Гансйорг, -  Цинздорфам  ни  в  чем
нельзя отказать! За честь водиться с графьями приходится платить.
   - Я  только  исправил  то,  что  ты  испоганил  своей  скаредностью,  -
защищался Оскар.
   - Ни пфеннига он тебе не вернет, - продолжал Гансйорг, - даю голову  на
отсечение. Ты взял с него какую-нибудь расписку?
   Оскар, гордый своей предусмотрительностью, кивнул.
   - Идиот, - сказал Гансйорг, - в тех сферах, где живут Цинздорфы, деньги
даются только под честное слово. И обратно их не  получают,  это  известно
заранее. Брать долговую расписку с графа Цинздорфа! Теперь он объявит, что
ты еврей паршивый и  неизвестно  зачем  небо  коптишь,  теперь  даже  я  в
сравнении с тобой окажусь мотом и аристократом! Что  ты  будешь  делать  с
этой  распиской,  святая  простота?  Судебного  исполнителя  к   Цинздорфу
пошлешь? Ведь это курам  на  смех!  Партия  -  это  тебе  не  какое-нибудь
добропорядочное,  мещанское  коммерческое  предприятие!  Мы  здесь  не   в
Дегенбурге, мы в первобытном лесу. Здесь действуют не документы, а  законы
джунглей. А распиской советую подтереться.
   Оскар был потрясен. В глубине души он боялся, что Малыш прав.  Цинздорф
опасен, Оскар чуял это. Выманить деньги у Оскара, когда они ему самому так
нужны, - это может себе позволить только аристократ, для  которого  законы
не писаны. Оскар сидел подавленный, обалдевший.
   - Весь день одни неприятности, - сердито пожаловался он. -  И  зачем  я
поддался твоим уговорам! Надо было остаться в Мюнхене.
   - Для тебя и трудиться не стоит, - сказал Гансйорг.


   Кэтэ продолжала жить у брата, как будто ничего  не  произошло.  Изредка
она еще делала попытки объяснить ему свои отношения  с  Оскаром,  надеясь,
что брат ее поймет, выкажет к ней участие. Она понимала, что ему  хотелось
бы ей помочь, но его манера выражать  свои  чувства  причиняла  ей  только
боль.
   Она рассказывала Паулю об отдельных черточках Оскара, которые  казались
ей  милыми,  мирили  с  его  тщеславием.   Вспоминала   забавные   случаи,
показывавшие, что в напыщенном комедианте Лаутензаке кроется  простодушный
мальчуган. Все это едва ли доходило до Пауля. Однажды он даже  прервал  ее
рассказ своей любимой фразой:
   - Это не интересно.
   С тех пор Кэтэ перестала упоминать имя Оскара. Видно, ей в этом  случае
придется обойтись без помощи брата. Между тем Пауль страдал за Кэтэ. Но он
чувствовал, что слишком неловко подходит к ней,  и  отказался  от  попыток
отрезвить ее. Его пугала мысль, что  Кэтэ,  быть  может,  придется  пройти
через мучительные  испытания  и  только  тогда  она  исцелится  от  своего
безумия.
   И вот оба боялись хотя бы  словом  обмолвиться  о  том,  о  чем  думали
непрестанно.  Они  слишком  хорошо  знали  друг  друга,  знали,  что   оба
вспыльчивы, упрямы и дело может дойти до разрыва, а в результате  -  и  до
разлуки. Этого нельзя было допускать, Пауль не хотел терять  Кэтэ,  а  ей,
как бы часто и горячо ни сердилась она на брата, совместная  жизнь  с  ним
давала какую-то  опору.  Все  в  его  натуре  противоположно  Оскару,  все
вызывало на критику Оскара, ей  же  нужна  была  критика.  Она  не  хотела
безнадежно утонуть в своем чувстве...
   Пауль теперь везде сталкивался с нацистами. Они могли довести до белого
каления, они торчали всюду, куда ни плюнь. Нигде не  ощущалось  серьезного
желания покончить с этим безобразием. Все отступали, шли  на  компромиссы.
От этого прямо тошнило. Все больше издателей и газет опасались  раздражать
столь сильного противника и заявляли Паулю, что вынуждены будут отказаться
от его сотрудничества, если он не прекратит своих нападок на  нацистов.  А
он  тем  яростнее  атаковал  этот  сброд.  Он  не  знал  ни   страха,   ни
осторожности. Посещал собрания, на которых выступал Гитлер, бросал с места
реплики,  участвовал  в  драках.  Однажды  его  принесли  домой  в  весьма
плачевном состоянии. Когда Кэтэ  испуганно  стала  его  расспрашивать,  он
уклонился от  объяснений;  лишь  от  посторонних  узнала  она,  при  каких
обстоятельствах его так обработали.


   Пауль и господин Кипенрат, его издатель, сидели в  зале  отеля  "Эдем".
Они расположились  в  нише;  был  час  вечернего  чая.  Господин  Кипенрат
объяснял Паулю, почему он, к сожалению,  вынужден  отказаться  от  издания
"Рихарда Вагнера".
   Потом они поговорили о том, о сем. И вдруг Пауль увидел сестру, она шла
с этим Лаутензаком. Пауль сидел в нише, она не могла его  сразу  заметить.
Ему же было очень хорошо видно, как они выбрали столик в той  части  зала,
где танцевали; сели, стали заказывать. Они очень подходили друг к другу, и
их, видимо, связывала большая близость.  Как  ни  больно  было  Паулю,  он
констатировал с  полной  объективностью,  что  этот  тип  очень  эффектен,
пожалуй, эффектнее всех сидевших здесь.
   Господин Кипенрат,  довольный,  что  наконец  отделался  от  неприятных
обязанностей, заявил, что ему пора. Пауль остался. И вот он сидит  в  этой
нише один, с горечью устремив свои удлиненные карие глаза на сестру  и  на
своего врага.
   Оскар почуял присутствие чего-то враждебного.  Стал  искать,  обнаружил
сидевшего  в  нише  сухопарого  человека,  разглядел  его   высокий   лоб,
выступающие скулы, нос с горбинкой. Он не знал Пауля в лицо.
   - Скажи, это не твой сводный братец? - осведомился он у Кэтэ  небрежно,
будто мимоходом.
   Кэтэ покраснела.
   - Тебе не кажется, что он слишком нагло уставился на нас? - спросил  он
через некоторое время.
   Кэтэ упрямо ответила:
   - Пауль тоже имеет право сидеть здесь, в "Эдеме".
   Но положение создалось неловкое  для  всех  троих.  А  Пауль  продолжал
сидеть; он смотрел на них в упор, отводил взгляд и опять смотрел  в  упор.
Отметил, что Оскар держится гораздо увереннее, чем он сам.  Даже  вспотел.
Обозлился на свою беспомощность. С таким рохлей, как он, этот детина мигом
расправится.
   Оскар притворялся равнодушным, весело болтал. Но он не был  равнодушен.
Посреди какой-то незначительной фразы он вдруг прервал себя и  заметил  со
злым смешком:
   - Он мне  заплатит  за  свою  наглость.  -  И  так  как  она  испуганно
посмотрела на него, добавил еще злее: - Не бойся. Никакого скандала  я  не
устрою. Ничего худого не произойдет. Но я хочу позабавиться.
   Так они сидели довольно долго: Оскар  и  Кэтэ  -  за  столиком  у  края
танцевальной площадки, Пауль - в нише. Никто не хотел уйти первым. Оскар и
Кэтэ танцевали, возвращались к своему столику, болтали. А  Пауль  сидел  в
нише и читал газеты: одну, другую, третью, потом опять первую.
   Казалось, прошла целая вечность. Пауль подозвал кельнера,  расплатился.
И с этой минуты Оскар не сводил с него глаз. Сначала он  смотрел  прямо  в
лицо Паулю, потом, когда тот повернулся, стал  смотреть  на  его  профиль,
потом уставился ему  в  спину.  Его  пристальный,  сосредоточенный  взгляд
провожал врага через весь зал -  от  ниши  до  выхода,  а  путь  этот  был
довольно долог. Походка Пауля становилась все  более  связанной,  в  конце
концов он уже шагал как марионетка. Оскар все еще не спускал с него глаз и
процедил сквозь зубы, с мрачным удовольствием:
   - Сейчас он у меня попляшет, твой братец, смотри.
   Кэтэ с тревогой следила за Паулем, уже приближавшимся к выходу.  В  его
фигуре чувствовалась  какая-то  необычная  напряженность,  он  шел,  точно
слепой. Вот он уже у вращающейся двери. Но, странное дело, он никак не мог
выйти.  И  начал  вертеться  вместе   с   дверью,   нелепо,   унизительно,
смехотворно. Этот танец  с  дверью  продолжался  очень  недолго  -  меньше
минуты. Но Кэтэ  да,  вероятно,  и  Паулю  показалось,  что  прошла  целая
вечность, пока швейцар наконец не придержал дверь и не освободил Пауля  из
странного плена.
   С этого дня ко всем  чувствам,  которые  Кэтэ  испытывала  в  отношении
Оскара, и как бы близки они друг к другу ни были,  примешивалась  какая-то
доля страха перед живущей в нем неведомой силой.


   Тот самый господин Иоахим Тишлер, которому Оскар напророчил в недалеком
будущем обветшалый  могильный  памятник  и  который  пожелал  после  этого
уточнить подробности, с трудом нашел  доступ  к  Оскару.  Прежде  всего  в
"Союзе  по  распространению  германского  мировоззрения"  с  него  содрали
головокружительный гонорар  за  консультацию;  потом  заставили  подписать
целый список обязательств: не обманывать маэстро, не разглашать полученных
советов, не подавать на Лаутензака в суд за убытки, которые может понести,
следуя его указаниям.
   Все же консультация наконец состоял