се  закоулки.
Нет, нет, это не для него, Проэля... Ощущение острое, но на этот стул  он,
Манфред, вторично не сядет.
   По-видимому, прозорливец  и  в  самом  деле  не  намерен  брать  плату.
Господин пророк не лишен самолюбия.
   - Итак, - сказал Проэль, прощаясь, -  огромное  вам  спасибо.  Готов  к
услугам.
   И он ушел. С тех пор он стал врагом Оскара Лаутензака.


   В ту ночь Оскар не мог заснуть от переполнявшей его радости и гордости.
Разумеется, решение устроить большой пожар уже зрело в  мозгу  Проэля;  но
без него, Оскара, оно бы, вероятно, так и осталось в дремлющем  состоянии.
Он,  Оскар,  принадлежит  к  тем  немногим  избранным,  чье  назначение  -
переводить стрелки и направлять пути истории. Этот образ  ему  понравился:
он - стрелочник судьбы.
   Утром, когда он проснулся, его стал одолевать  соблазн  сообщить  своим
современникам о своем предназначении, все  же  здравый  смысл  дегенбуржца
подсказывал, что если  он  это  сделает,  то  испортит  свои  отношения  с
начальником штаба Проэлем.
   Но оставаться немым как могила он тоже не мог,  хотелось  рассказать  о
своем счастье хотя  бы  близким.  Жалко,  что  нет  Кэтэ.  Она  по  натуре
сдержанна, но это увлекло  бы  и  ее.  Гансйорг,  несмотря  на  весь  свой
скептицизм, тоже понял бы, что значит - покорить холодного циника  Проэля.
Но Гансйорга нет в Берлине. С тех пор как партия у власти, Малыш  пошел  в
гору, он  рейхспрессешеф,  получил  титул  государственного  советника,  а
теперь по делам службы уехал на некоторое время в Рим; вероятно, с  особой
миссией. Из надежных друзей остается только Алоиз.
   А к Алоизу после процесса  снова  не  подступиться.  Правда,  его,  как
специалиста,   увлекло   выступление   Оскара   в    зале    суда,    этот
"сногсшибательный номер", и с тех пор он еще сильнее поддался чарам своего
друга. Но самомнение Оскара раздражало его, да и ложная  присяга,  которую
Алоиз принес ради своего сообщника, была неприятным воспоминанием. Он стал
еще ворчливее, чем  раньше,  особенно  когда  речь  заходила  о  политике.
Поэтому Оскар предвидел, что рассказ о встрече с Проэлем вызовет у  Алоиза
лишь угрюмые  насмешки.  И  все  же  он  не  мог  удержаться,  его  тянуло
поговорить с Алоизом. Вышло именно так, как ожидал Оскар.
   - Катись со своей дурацкой политикой, самовлюбленный осел, - вот и все,
что сказал Алоиз по поводу роли Оскара как стрелочника судьбы.
   Чтобы все-таки отвести душу, Оскар поехал к портнихе Альме.  Ей  теперь
жилось отлично. Ателье, которое Оскар устроил ей  в  Берлине,  процветало.
Она была полна благодарности к своему великому другу, все еще  посещавшему
ее раза два-три в месяц.
   Ей-то Оскар и рассказал о своей победе. Извне кажется,  что  на  первом
плане стоят другие, а на самом деле  именно  он  управляет  стрелками,  от
которых зависит жизнь партии и всего государства. Оскар говорил  о  некоем
грандиозном плане, который он придумал  вместе  с  Проэлем,  о  пожаре,  о
сигнале, о разгроме противника. Он ходил по комнате и  рассказывал.  Альма
благоговейно слушала, жалела его за то, что  ему  приходится  нести  такое
тяжкое бремя, восхищалась его величием, была кротка, нежна и почтительна -
именно так, как Оскар и представлял себе. Он был очень расположен  к  ней.
Конечно, ее нельзя  назвать  аристократкой,  но  недаром  Гете  всю  жизнь
предпочитал незначительных женщин.
   Фокусник  Калиостро  тоже  ценил  портниху  Альму.  Он   теперь   часто
заглядывал  к  ней  перед  тем,  как  отправиться  на  представление.  Вся
окружавшая ее атмосфера  -  ее  спокойная  медлительность,  непринужденный
народный говор - напоминала ему родные края. Она ставила перед  ним  пиво,
колбасу, редьку, искусно нарезанную ломтями и посоленную, а он говорил  об
Оскаре. Алоиз привык к этому точно так же, как привык, приезжая в  Мюнхен,
выпивать по вечерам  кружку  пива  в  дымном,  шумном,  мрачном  ресторане
"Францисканец" и жаловаться на тяжелые времена.
   С тех пор как Оскар рассказал  ему  о  Проэле  и  большом  огне,  Алоиз
говорил о своем друге с особенной неприязнью. Его страшно злило, что Оскар
все глубже увязает в нацистской политике; он видел в этом руку  Гансйорга,
бандита, негодяя,  о  котором  не  мог  спокойно  вспоминать.  Он  глубоко
погружал в белую пену большой тонкогубый рот, обтирал  его  крупной  белой
рукой и шумно разжевывал кусок редьки белыми и золотыми зубами.
   - Уверяю вас, фрейлейн Альма, - заявлял он, - незачем Оскару соваться в
политику, он в ней  ни  черта  не  смыслит.  Художник  должен  стоять  над
партиями, это ему известно не хуже, чем мне. Но с того процесса к нему  не
подступишься. Надут, как индюк, воображает, что умнее всех. Поверьте  мне,
путаться с нацистами убийственно глупо. Я  на  месте  Оскара  не  стал  бы
связываться с этой грязной бандой. Подозрительные  у  них  дела,  поверьте
мне.
   - Вы всегда все видите в мрачном  свете,  господин  Алоиз,  -  спокойно
ответила Альма и тоже отпила пива. - Такая уж ваша специальность.
   Алоиз  угрюмо  посматривал  на  нее,  но  взгляд  его  становился   все
приветливее: Альма сидела перед ним такая уютная, с приятными округлостями
спереди и сзади. Он снова взялся за кружку, опорожнил ее залпом,  поставил
на стол, и вдруг беловато-серая кружка оказалась черной.
   - Вот видите, фрейлейн Альма, - сказал он, -  есть  и  у  других  людей
кое-какие способности.
   - Например, у  вас,  господин  Алоиз,  -  одобрительно  поддержала  его
портниха Альма.
   Но потом Алоиз снова начал ворчать.  Он,  правда,  гордился  дружбой  с
гениальным Оскаром, но его грызла зависть. Когда он, например, видел,  как
слепо Альма восхищается этой хвастливой скотиной, его разбирала сильнейшая
досада.
   - Политика разъедает душу, -  сердито  заявил  он,  -  политика  портит
характер. Впрочем, по своей натуре Оскар и  без  того  жмот.  Он  морально
эксплуатирует окружающих. Из меня он все жилы вытянул.
   - Не надо так говорить, господин Алоиз, - строго остановила его  Альма,
- я такого слышать не хочу, даже в шутку.
   Но Алоиз упрямо настаивал на своем.
   - Подождите, фрейлейн Альма, -  говорил  он  своим  ржавым  голосом.  -
Придет и ваш черед, поверьте мне,  Оскар  еще  увидит  вас.  Он  все  соки
высасывает из человека, а  когда  высосет,  отбрасывает  его.  Берегитесь,
когда-нибудь он отбросит и вас, словно кожицу от съеденной колбасы.
   Но тут Альма рассердилась всерьез. Казалось, она вот-вот укажет ему  на
дверь. Алоизу с трудом удалось ее успокоить.


   Замок Зофиенбург был закончен. Оскару хотелось бы переехать туда вместе
с Кэтэ. Но она все еще была в Лигнице;  состояние  отца  не  позволяет  ей
вернуться, писала она. Гансйорг тоже еще не приехал в Берлин. А  Оскар  не
мог больше ждать и переехал в Зофиенбург.
   Он был неравнодушен к  красивой  форме,  к  пышности  и  свой  одинокий
торжественный въезд превратил в праздник.
   Дом с его строгим, гармоничным фасадом был особенно красив с  озера,  и
Оскар отправился на берег - туда, где никто не мог его видеть. Там он  сел
на свою яхту. Подхваченная ветром, она быстро, даже как-то слишком быстро,
унесла его на простор веселого весеннего дня. Она обогнула мыс.  За  мысом
высился его  дом.  Простой  и  благородный,  он  стоял  на  зеленом  холме
маленького полуострова, новые флигели сливались в  одно  целое  со  старым
зданием и с ландшафтом.
   Оскар поднялся по лестнице, которая вела к дому между двумя подъездными
дорогами. Тут его уже ждал Али, коричневый слуга, произведенный  теперь  в
кастеляны. Двустворчатая дверь открылась, и Оскар вошел в холл, занимавший
большую часть нижнего этажа. Это была обширная строгая комната. По  стенам
тянулся фриз с загадочными египетскими и халдейскими эмблемами.
   Пустой цоколь, стоявший посередине, придавал холлу какой-то голый  вид.
Оскар улыбнулся. Его будут спрашивать, что это за таинственный цоколь,  но
он не объяснит никому. А дело  в  том,  что  цоколь  -  последняя  "пустая
стена". Произведение искусства, для которого Оскар предназначил его,  пока
еще, по-видимому, для него недоступно. Им владеет  господин  Обрист,  друг
Кадерейта. Это античная статуя, женщина с мощной,  буйной,  почти  мужской
головой, напоминающей Оскару скульпторшу Тиршенройт. Он,  Оскар,  считает,
что эта статуя - сивилла. Господин фон Обрист, правда, не согласен с  этим
толкованием, для него это воительница, и он  многословно  доказывает,  что
она не может  быть  сивиллой.  Господин  фон  Обрист  вообще  препротивный
субъект. Когда Оскар спросил  его,  не  согласится  ли  он  расстаться  со
статуей, тот ответил:
   - В этом доме, милейший господин Лаутензак, не продаются  ни  принципы,
ни произведения искусства.
   Дело в том, что этот господин - противник нацистов, и свои наглые слова
он произнес с улыбкой,  с  той  чуть  заметной  дерзкой  и  вместе  с  тем
удивленной   улыбкой,   которую   Оскар   иногда   улавливает   на   лицах
"аристократов" и которая его особенно задевает.  Именно  улыбка  господина
фон Обриста вызвала у Оскара желание во  что  бы  то  ни  стало  завладеть
сивиллой. И он уверенно смотрит на пустой цоколь.
   Оскар покинул холл и прошелся по  нижнему  этажу.  Это  помещение  было
предназначено для  созерцания,  самоуглубления,  интимного  познания,  для
работы, которую он хотел выполнять  без  всяких  помех,  наедине  с  самим
собою. Здесь была библиотека с гобеленом  "Мастерская  алхимика",  была  и
"келья".  Затем  он  перешел  в  лабораторию,  в  маленький  зал,  где  он
рассчитывал давать консультации. Всюду стояла аппаратура для  демонстрации
фильмов и  звукозаписи  -  каждый  его  жест,  каждое  слово  должны  быть
сохранены для потомства. Имелись и такие приборы, с помощью которых он мог
слышать, что говорится в любом уголке дома; и много непонятных  рычагов  и
выключателей, пользоваться которыми умел только он. Оскар  осмотрел  их  с
удовлетворением, повозился с ними.  Затем  поднялся  по  большой  лестнице
наверх, в парадные комнаты.  Вошел  в  зал,  оборудованный  для  опытов  с
"избранными". Долго  и  с  удовольствием  рассматривал  большой,  странный
круглый стол из стекла, стоявший посреди комнаты. На нем  были  изображены
знаки Зодиака, а с  помощью  особых  установок  он  освещался  изнутри  то
слабее, то сильнее. Предназначался он для того,  чтобы  мистическим  путем
получать  вести  от  отдельных  лиц,  сидевших  вокруг  стола,  и  тем  же
мистическим  путем  передавать  их  дальше.  И  все  остальные   предметы,
находившиеся в этой комнате, радовали  его  глаз.  Долго  стоял  он  перед
аквариумом с рыбами,  которые  отливали  всеми  цветами  радуги;  осмотрел
клетки со змеями и другими странными тварями, выписанными из разных частей
света.
   Затем он перешел в зал для приемов и докладов, в "зал возвышения". Хотя
Оскар был один, он шествовал тем торжественным шагом,  какому  его  обучил
актер Карл Бишоф. Этот зал был украшением и гордостью замка Зофиенбург. Он
казался пустым, как церковь, в нем были только стулья. На помосте  высился
стул для ясновидца. Оскар взошел на него и сел. Отсюда он мог регулировать
освещение, как это делал фюрер на своих  собраниях,  давать  тот  свет,  в
котором он хотел явиться своим гостям.
   В зале не было окон, здесь царил мрак даже днем. Оскар осветил потолок.
Да, эффект был именно тот, какого он хотел. Так и кажется, что стоишь  под
звездным небом. Он гордился идеей, владевшей им при создании  этого  зала.
Скамьи для молящихся и звезды, -  даже  тупица  не  мог  не  понять  этого
символа.  "Две  вещи  наполняют  мою  душу  вечно  новым   восхищением   и
благоговением: звездное небо над нами и нравственный  закон  внутри  нас".
Здесь,  в  Зофиенбурге,  в  "зале   возвышения"   он,   Оскар   Лаутензак,
материализовал эти основы кантовского мироощущения  в  понятной  для  всех
форме. Когда он, восседая на этом месте, будет исполнять свои обязанности,
каждому  станет  ясно:  для  нынешнего  поколения,  для  Третьей  империи,
представителем "практического разума" интуиции, является именно он,  Оскар
Лаутензак.
   Одиноко сидел он под искусственным небом, наслаждаясь своим  творением.
Этот дом он создал вопреки всем препятствиям,  он  вырвал  его  у  судьбы.
Архитектор Зандерс противился  тому,  что  виделось  Оскару.  Этот  пошляк
твердил об оккультном балагане, о недопустимом смешении стилей.  Но  Оскар
не дал сбить себя с толку. Он сотворил волшебный замок Клингзора, сотворил
собственный мир и теперь увидел, что он хорош.  Пастор  Рупперт,  конечно,
назвал бы все это святотатством, - разве смертный  дерзнет  применить  эти
слова Библии к самому себе. Оскар вдруг почувствовал легкий трепет страха,
но быстро стряхнул с себя это ребяческое чувство.
   Весь день он провел, как намеревался, один в Зофиенбурге, никто не смел
беспокоить его. Вечером он удалился в свою келью.
   Он сидел  в  домашней  фиолетовой  куртке.  Со  стены  на  него  взирал
баварский король Людвиг Второй в серебряных доспехах,  со  своим  лебедем.
Оскар вспомнил, что однажды, когда они с Гансйоргом были  еще  мальчиками,
отец поехал с ними во время  каникул  осматривать  сказочные  замки  этого
короля. Вспомнил, как они восхищались великолепием замка Геренхимзее,  как
они раскрыли  рты  от  испуга  и  удивления,  когда  им  сказали,  сколько
затрачено на всю эту роскошь, - какие-то астрономические цифры. Теперь эти
замки превратились в музейный  экспонат,  а  его,  Оскара,  дом  живет.  К
портрет короля уж не казался ему вызывающим.
   Да и маска уже  не  пугала  его.  Он  полностью  владел  своим  гением,
эксперимент с Проэлем удался  ему  так,  как  еще  ни  один  не  удавался.
Тиршенройтша была неправа, его блеск,  его  успех  не  отразились  на  его
способности "видения", а, наоборот, дали толчок ее развитию.
   Он вспомнил о руках Кэтэ, о том,  как  они  перебирали  камни,  которые
сейчас лежат перед ним в деревянной чаше. Нет, теперь неудача не может его
обескуражить. Теперь он знает,  что  неудача  -  это  редкая  случайность.
Теперь он уже не нуждается в подтверждении своей гениальности.
   И все-таки жаль, что нет с ним Кэтэ. Ему не хватает ее. Он  тоскует  по
ней. Жгуче тоскует. Вся радость, которую ему  доставляет  его  новый  дом,
отравлена тем, что ее здесь нет.
   И вдруг ему сразу становится ясно: все, что он здесь насочинил о  своей
гениальности,  о  "ловле  человеков",  -  сплошной  самообман.  Ему  вдруг
становится ясно - он любит Кэтэ.
   Он сидит слегка растерянный. Ему стыдно. Сорок четыре года минуло  ему,
он  желал  многих  женщин,  у  него   было   много   женщин,   интересных,
привлекательных,  и  вот  сидит  и  тоскует  по  какой-то  девочке,  точно
гимназист.  Да,  этому   состоянию   нет   другого   названия   -   что-то
гимназическое, глупое, нелепое: он любит Кэтэ.
   Оскар тряхнул головой, он досадует на себя.  Но  вдруг  досада  и  стыд
исчезают. Превращаются в свою противоположность. Значит, и это переживание
ему даровано. Он всегда считал, что самоотверженная любовь - бессмысленная
болтовня, что ее не существует, это  лишь  ребячливое  изобретение  глупых
поэтов, на самом же деле нельзя любить никого, кроме самого себя. А сейчас
он умирает от тоски по этой девочке.  Не  может  вычеркнуть  ее  из  своей
жизни. Чувствует: вся его жизнь - всего лишь цоколь,  предназначенный  для
этой женщины. Любит ее.
   Он добудет ее. Завоюет, как  завоевал  все  другое.  То,  что  она  так
задержалась в Лигнице, еще ничего не значит. Она не  хочет  сдаваться,  не
хочет признать, что верит в него. Ни за что не скажет этого,  скорее  язык
себе откусит. Она очень горда. Истая немка. Именно поэтому он ее и любит.
   В комнату прокрадывается какая-то тощая фигура.  До  сих  пор  Петерман
никогда не осмеливался беспокоить его  в  келье.  Что  это  еще  за  новые
порядки? Что этот проныра себе позволяет?
   Но Петерман даже не  извиняется,  так  он  захвачен  новостью,  которую
принес.
   - Рейхстаг горит.
   Оскар  высоко  вскидывает  голову.  Свершилось.  Он,  Оскар  Лаутензак,
перевел стрелку судьбы,  определил  будущее  Германии.  Небывалое  счастье
расцветает в его душе, наполняет его всего, рвется наружу, на простор.  Он
широко улыбается. Хлопает Петермана по плечу.
   - Что вы теперь скажете, Петерман?  -  спрашивает  он.  -  Что  скажете
теперь? - И в нем самом как будто  вспыхивает  волшебное  пламя  и  звучит
"хойотохо", "хойотохей" - клич, с которым Зигфрид проходит через огонь.  -
"Хойотохо", "хойотохей", - вырывается у Оскара, он уже не  владеет  собой:
на глазах остолбеневшего Петермана делает прыжок и с громким смехом звонко
хлопает себя по ляжкам.


   В Лигнице Кэтэ застала отца уже здоровым, но он очень постарел.  Бродил
по комнатам, колючий, угрюмый, жаловался на преждевременную  отставку.  Он
чувствовал в себе еще много энергии, да и трудно жить на  пенсию  при  его
потребностях. Недовольство своим положением сделало его  ярым  сторонником
нацистов. Целые дни он болтал о величии этой партии.
   Приходили вести о процессе. Хорошо,  что  в  эти  дни  Кэтэ  не  видела
Оскара, но мучительно было слушать  злобные  и  торжествующие  комментарии
отца по поводу поражения клеветника Пауля Крамера.
   Не нашла Кэтэ в своем родном городе покоя, как  надеялась.  Теперь  уже
было совершенно ясно, что она беременна, и положение казалось ей с  каждым
днем  все  более  запутанным.  Она  утратила  наивную  уверенность  ранней
молодости и здесь ощущала свою беспомощность еще острее,  чем  в  Берлине.
Она ходила по  знакомым  улицам,  но  они  уже  не  радовали  ее.  Церковь
св.Иоанна,  замок,  старая   ратуша,   кавалерийская   академия,   здания,
возведенные иезуитами, школа, где она училась, дома ее товарищей и  подруг
- все потеряло  свой  прежний  облик,  все  казалось  маленьким,  далеким,
отзвучавшим.
   В  Лигнице  она  чувствовала  себя  совсем  одинокой,  но  отъезд   все
откладывала. Ей было страшно снова увидеть массивное, мальчишески  жадное,
хищное лицо Оскара. Ее влекло к нему  еще  сильнее,  чем  когда-либо,  она
боялась самой себя.
   Но вдруг она устыдилась своей трусости. И решила откровенно  поговорить
с ним. Послала ему телеграмму. Выехала в Берлин.
   Весь гнев, который когда-либо вызывала  в  нем  Кэтэ,  улетучился,  как
только он получил ее телеграмму. Он  поехал  на  вокзал  встречать  ее.  С
тревогой ждал он Кэтэ, - какая она теперь? Она приехала серьезная, немного
усталая, но показалась ему еще более желанной,  чем  прежде.  На  ней  был
простой коричневый костюм, из-под шляпы  выбивались  темно-русые,  густые,
слегка растрепанные волосы. Он был полон нежности, он любил ее, он  все  в
ней любил.
   Кэтэ смотрела  на  него,  -  вот  он  стоит,  большой,  статный,  ветер
развевает его просторное пальто. Она увидела непритворную радость  на  его
мужественном, энергичном лице. Увидела ярко-красный рот, услышала  веселый
мальчишеский смех, почувствовала сильные  руки,  обхватившие  ее.  Все  ее
сомнения рассеялись. Всем существом она потянулась к нему. Они  составляли
одно целое.
   Оскар не разрешил ей сразу поехать домой. Настоял, чтобы она тотчас  же
отправилась с ним в  Зофиенбург.  На  берегу  озера  их  ждала  яхта;  они
проплыли небольшое расстояние вдоль берега. Вот  и  маленький  полуостров.
Покрытый травой холм и на нем белый,  изящный,  изысканно  простой  замок.
"Зофиенбург", - представил его Кэтэ Оскар,  гордо  посмеиваясь.  Она  тоже
рассмеялась. Давно ей не было так весело. Что за глупые, нелепые мысли она
внушала себе все время!
   Они высадились на берег. Вошли в дом.
   И сразу ее охватили прежние сомнения, будто они только  того  и  ждали.
Вся эта варварская роскошь навалилась на нее, придавила, нелепая и в то же
время тяжелая, как могильная плита.  Ей  показалось,  что  она  затерялась
среди этих вещей. Зачем она здесь? Разве она, Кэтэ  Зеверин,  может  здесь
жить?
   Она заставляла  себя  го