ачальник,  вы  его  все  же  изучили.  И  уж
наверняка помните одну статью этого Пауля  Крамера,  приложенную  к  делу:
очерк о стиле Гитлера. Мы в свое время поберегли фюрера и не показали  ему
этой статьи. Теперь, думается, незачем его дольше щадить. - Он  улыбнулся,
его красивое лицо вдруг стало таким жестоким, что даже Проэля передернуло.
- Не находите ли вы, начальник, - продолжал он,  -  что  нельзя  выпускать
этого  человека,  пока  мы  не  сделаем  запрос  фюреру?  Если  я   затяну
освобождение Крамера до тех пор, пока не будет получен ответ на запрос, вы
меня прикроете? Рискнете откровенно поговорить с Адольфом?  -  спросил  он
льстиво.
   Проэль вздохнул.
   - Каждый из нас в глубине души - свинья, - сказал он, - но ты, Ули,  не
то что свинья, ты целый кабан.  Продувная  ты  бестия,  мой  мальчик.  Ох,
продувная. - И он слегка хлопнул Цинздорфа по плечу.


   Когда три дня спустя Гитлер приехал в Берлин, Проэль принес ему  статью
Пауля Крамера о стиле Гитлера.
   - Мне сообщили, - начал он, - что надо освободить  Пауля  Крамера.  Мне
сообщил это Оскар Лаутензак, он ссылается на тебя. Это  довольно  странно.
Кажется, здесь кто-то кого-то неправильно информировал.  В  лучшем  случае
это недоразумение.
   Гитлер прочел статью о стиле Гитлера.  Гитлер  покраснел.  Он  с  силой
выдохнул  воздух  через  большой  треугольный  нос.   Гитлер   был   очень
чувствителен к критическим суждениям о своем немецком языке. Своим  стилем
он гордился. И считал его неповторимым.
   Он швырнул журнал со статьей на стол.
   - Это уж верх наглости, - сказал Гитлер, - черт знает что.
   Он говорил негромко - в данном случае неуместно было бы  выдавать  свое
бешенство криком. Он ходил взад  и  вперед  большими  шагами.  Его  тянуло
обратно к столу; он снова взял в руки журнал. "Его  фразы  точно  дождевые
черви, это нечто длинное, извивающееся и липкое";  он  тряхнул  головой  и
прикусил губу.
   - И вот этакое посмели напечатать, - с возмущением крикнул он. - Режим,
допускавший к печати подобные вещи, с самого начала был обречен на гибель.
Подобные червивые плоды - лишнее доказательство, что спилить это трухлявое
дерево было нравственной необходимостью.
   Быстрыми хитрыми  глазками  Проэль  следил  за  метавшимся  по  комнате
фюрером. Он остерегался его прервать. Он знал, что  Гитлер  так  скоро  со
статьей не расстанется.
   И он в самом деле принялся сызнова изучать ее.
   - Он называет мой язык ходульным,  -  негодовал  фюрер,  -  напыщенным.
Упрекает  меня  за  искаженные  образы,  за  противоречащие   друг   другу
сравнения. Он не знает, этот чужак, этот невежда, что  только  скрещивание
образов дает силу и размах языку оратора, который плывет по бурным  волнам
мысли и проносится через иногда неизбежно возникающую пустоту. Да, я люблю
пышный,  богатый  образами  язык.  Мое  знакомство  с  палитрой  художника
насыщает мой язык красками.
   Теперь Проэль решил, что благоприятная минута наконец настала.
   - Видишь ли, - сказал  он,  и  его  деловитый  тон  составлял  странный
контраст с высокопарным тоном фюрера, - я тотчас же понял, что спускать  с
цепи автора такой статьи - не в твоем духе.
   - Да,  -  недовольно  ответил  Гитлер,  -  Лаутензаку  следовало  лучше
осведомиться насчет  этого  мерзавца,  прежде  чем  просить  меня  об  его
освобождении. -  Он  был  раздражен  и  смотрел  куда-то  мимо  Проэля.  В
неприятную он попал историю. Бросить  вызов  ясновидцу  и  силам,  которые
стояли за ним, - перед таким поступком он испытывал  суеверный  страх,  но
вместе с тем нестерпима была мысль, что человек, которому принадлежит  эта
преступная и оскорбительная  писанина  о  его  стиле,  снова  очутится  на
свободе. - Вечные осложнения, - ворчал он, - всюду трудности.
   -  Мне  понятно,  -  добродушно  произнес  Проэль,  -  что  ты   иногда
прислушиваешься к мнению твоего друга Лаутензака. Но  такой  пророк  -  он
компетентен только в великом, космическом, когда же он  сует  свой  нос  в
будничные политические дела, получается черт знает что.
   - Этого не может быть, - отозвался Гитлер. - Постижение космического  и
понимание частностей не исключают  друг  друга.  У  меня,  например,  тоже
бывают "видения", однако я провожу в  будничной  политической  работе,  во
всех ее мелочах последовательную линию подлинно германской хитрости.
   Он вернулся к делу Крамера.
   - Пусть на меня клевещут сколько душе угодно, - заявил он. -  Но  чтобы
такой человек, как Крамер, нападал на немецкий язык, пачкал благороднейшее
достояние нации и в дальнейшем, - этого я не потерплю. Я, по  совести,  не
могу отвечать за безнаказанность этого человека.
   - Именно, - поддакнул Проэль, - не можешь.
   - С другой стороны, - ворчливо продолжал Гитлер, - я обещал  Лаутензаку
освободить этого субъекта. Я дал ему слово.
   - Но ведь тогда ты не знал, - возразил Проэль, -  что  за  опасный  тип
Крамер. Да и сам Лаутензак, вероятно, не знал. Оба вы исходили  из  ложных
предпосылок.
   - Пожалуй, что и так, - ответил Гитлер, - оба мы заблуждались.  Но  мне
не хотелось бы обижать Лаутензака. Дар его -  редкостный,  единственный  в
своем роде.  Я  чувствую  себя  морально  обязанным  быть  покровителем  и
заступником этого замечательного человека.
   - A la bonne heure! - ответил Проэль. - Покровительствуй  ему,  охраняй
его. Создай, например, академию. Я решительно ничего против не имею, я  на
все сто за  него.  Но  ведь  у  тебя  есть  в  конце  концов  исторические
обязательства и перед немецким языком. Ты не можешь допустить,  чтобы  его
хулители разгуливали на свободе. Ведь ты  сам  только  что  так  прекрасно
говорил об этом.
   - Верно, Манфред, верно, - подтвердил фюрер, полный тяжелых сомнений. -
Я обещал освободить этого человека, а нравственный закон требует, чтобы  я
оставил его за решеткой. Не вылезаешь  из  таких  конфликтов  между  одним
нравственным долгом и другим, - ворчал  Гитлер.  Он  два  раза  прошел  по
комнате широкими шагами - туда и обратно. Затем остановился  и  решительно
заявил: - Я не могу, не  имею  права  поступить  иначе.  Я  обязан  надеть
намордник на Крамера.
   - Ну, что ж, -  добродушно  подвел  итог  Проэль,  -  наденем  на  него
намордник. Короче говоря, пока что я держу его за решеткой.
   - Не вижу другого выхода, - меланхолически заметил фюрер.  -  Я  обязан
надеть на него намордник. Надеюсь, Лаутензак поймет мою точку зрения.
   - Конечно, ты обязан, и, конечно, он поймет, -  подтвердил  Проэль.  Он
взял со стола дело Крамера с его статьей. -  Значит,  вопрос  исчерпан,  -
сказал он и перешел к другим делам.


   Гансйорг вернулся из Парижа.  Там  его  чествовали,  сделали  кавалером
ордена Почетного легиона, он был принят президентом  республики,  да  и  в
делах добился успеха. Он  с  удовольствием  представлял  себе,  как  будет
рассказывать об этом брату, который находился еще в Гейдельберге.
   Он получил полную информацию о делах Оскара.  К  своему  удивлению,  он
узнал, что Проэль энергично взялся  за  академию.  Значит,  предположение,
будто Проэль недоволен Оскаром со времени пресловутой  консультации,  было
неверно. Узнал он от Петермана и  о  поездке  Оскара  к  Гитлеру,  правда,
причину и цель этого визита Гансйорг не выяснил.
   Еще до возвращения Оскара из Гейдельберга Гансйоргу пришлось услышать о
поездке к Гитлеру много неприятного. Проэль решил откровенно обсудить  это
дело с Гансйоргом. Он не хотел терять дружбу  Гансля  из-за  глупости  его
брата.
   Поэтому, как только Гансйорг закончил  свой  доклад  о  Париже,  Проэль
заговорил об Оскаре.
   - У него прямо мания величия, - сказал он, - разыгрывает из  себя  чуть
ли не  исповедника  фюрера.  Боюсь,  что  долго  он  на  такой  высоте  не
удержится. Занялся бы ты этим делом, дорогой.
   Гансйорг побледнел.
   - Извини, Манфред, - сказал он, - но я решительно  ничего  не  понимаю.
Что он тут натворил, пока я был в Париже? Допустил какую-нибудь оплошность
в Гейдельберге? Должен сказать, что я сам  дал  указание  газетам  поднять
шумиху вокруг этого дела. А может быть, что-нибудь  с  академией?  Слишком
зазнался?
   - Все это вздор, - насмешливо сказал Проэль. -  Гейдельберг,  академия.
Нацепи он на себя докторские колпаки спереди и  сзади,  назови  себя  хоть
далай-ламой, я и то благословил бы его. Но Адольфа пусть оставит в  покое.
Есть более заслуженные люди, и не скоро придет его черед лезть  к  фюреру.
Тут он зарвался. Чтобы этого больше не было!
   Гансйорг сидел как в воду опущенный, пока Проэль  подробно  рассказывал
ему всю историю.
   - Может быть, он и гений, - сказал Проэль в заключение, - но  полнейший
идиот. Даже грудному младенцу понятно, что обращаться к Адольфу через  мою
голову бесполезно! И, конечно, он ничего не  достиг  своей  назойливостью.
Наоборот, Гитлер не может  теперь  без  ярости  вспомнить  о  Крамере.  Он
поручил мне надеть на него прочный намордник. И это  все  Лорелея  сделала
пеньем своим. Не строй такое несчастное лицо, мой мальчик, - продолжал он;
Гансйорг был еще бледнее обычного. - Ты ведь в конце концов тут  бессилен.
Но я знаю, как ты к нему  привязан,  поэтому  мне  и  хочется  по-дружески
предостеречь тебя. Поговори, что ли, со своим братцем. Его дело  -  чистая
оккультная наука и  ничего  больше.  Вправь  ему  мозги.  Поговори  с  ним
решительно. Пусть хорошенько зарубит это себе на носу.
   Оставшись один, Гансйорг долго сидел в полном изнеможении,  без  единой
мысли в голове. Затем попытался разобраться в услышанном. Конечно, за всем
этим опять кроется Кэтэ Зеверин. Помешанный он, этот Оскар. Корчит из себя
невесть  что  перед  своей  девкой,  из-за  дурацкого   тщеславия   делает
невероятные глупости. Хоть надевай на него смирительную рубашку.
   В душе Гансйорга поднялась горячая волна ненависти.  Всю  жизнь  он  из
кожи лез ради брата. Он создал ему положение, такое  положение,  каким  не
может похвалиться ни один телепат во  всем  мире,  а  этот  негодяй,  этот
невыносимый дурак ни о чем не помышляет, кроме баб. Если на  его  девчонку
нашел сентиментальный  стих,  он  готов  на  рожон  лезть.  А  Гансйорг  -
расхлебывай кашу.
   Пусть Оскар - гений. Ладно. Гитлер и Оскар - единственные люди, которых
Гансйорг признает гениальными. Но Гитлер, кроме того, прошел сквозь огонь,
воду и медные трубы, а Оскар попросту глупая скотина.  Гений,  мошенник  и
дурак.
   Сумел-таки испортить отношения с Проэлем этот болван! Должно  быть,  во
время консультации натворил несусветные глупости.  Проэль  его  ненавидит,
это чувствуется в каждом слове.  Сначала  Оскар  повздорил  с  Цинздорфом,
наперекор всем наставлениям, а теперь еще и Проэля ухитрился взбесить.
   Манфред поступил очень порядочно,  предупредив  его,  Гансйорга.  "Надо
вправить Оскару мозги",  -  сказал  он.  И  Гансйорг  вправит  ему  мозги,
Манфреду не придется напоминать еще раз. Он его отчитает, этого Оскара. Не
постесняется. Пусть только приедет из Гейдельберга этот болван.


   Несколько  молодчиков  в  коричневых  рубашках  волокут  по   коридорам
"Колумбиахауз" какой-то стонущий мешок мяса и костей.
   Заключенный - в  грязном  и  измятом  темно-сером  костюме,  зовут  его
N_11783. Прежде его звали Пауль Крамер.
   Полумертвого Пауля Крамера втаскивают в один из кабинетов. Здесь  сидит
человек в парадной форме, на его воротнике  нашито  нечто  вроде  листика,
по-видимому, это важная шишка в армии ландскнехтов. Раньше Пауль знал, что
означает этот листик: ему досадно, что он не может  вспомнить.  Человек  в
парадной форме корректен, даже  вежлив.  Называет  заключенного  "господин
доктор Крамер". Просит его сесть и, когда оказывается, что тот  сидеть  не
может, так как все валится  на  бок,  приказывает  тем,  кто  его  втащил,
уложить Пауля на диван.
   - Господин доктор Крамер, как видно, неважно себя чувствует, -  говорит
он и предлагает заключенному выпить воды  и  даже  коньяку.  Теперь  Паулю
вспомнилось, что означает этот листик на воротнике, он символизирует крону
дуба, и человек этот среди ландскнехтов нечто вроде полковника.
   Человек с дубовым листком, полковник, приказывает конвоирам  удалиться,
он остается с Паулем наедине и ведет с  ним  вежливый,  хотя  и  несколько
односторонний разговор.
   - В вашем положении, господин доктор Крамер,  -  говорит  он,  -  нужна
некоторая сила духа, чтобы остаться объективным и правильно  оценить  наши
побуждения. Мы стремимся лишь к одному: исправлять и  вразумлять,  в  наше
суровое время это достигается только суровыми мерами. Вы можете,  конечно,
обвинить нас в том, что мы применяем лекарство в лошадиных  дозах,  но  вы
должны понять, что это наш  метод  лечения.  Вы  меня  слушаете,  господин
доктор Крамер? Вы в состоянии следить за ходом моей мысли?
   - Стараюсь, - прохрипел Пауль.
   - Перехожу, в частности,  к  вашему  делу,  -  сказал  полковник.  -  Я
ознакомился с некоторыми вашими статьями  и  удивляюсь,  как  такой  умный
человек не понял с самого начала, что партия, которая хочет  удержаться  у
власти,  никоим  образом  не  может  допустить  распространения  некоторых
теоретических  положений.  Для  того  чтобы  заставить  вас   понять   эту
элементарную истину, мы берем вас, вернее,  взяли  на  полный  пансион.  Я
пускаюсь в подробности, господин доктор Крамер, потому что для меня важно,
чтобы вы как можно отчетливее уяснили  себе  свое  положение.  Сначала  мы
намеревались  лишь  преподать  вам  урок.  Но  с  тех  пор  обстоятельства
изменились, инстанция, не терпящая  никаких  возражений,  заинтересовалась
вашим делом и предложила "надеть на  вас  намордник".  Существует  разница
между "уроком" и "намордником". Тому, кому преподан урок,  предоставляется
время и возможность над ним поразмыслить. Тот, на кого надевают намордник,
уже лишен возможности говорить. Такому хорошему стилисту, как  вы,  думаю,
незачем объяснять, в чем тут  разница.  Что  касается  вашего  намордника,
господин  доктор  Крамер,  то,  согласно  предписанию,  он   должен   быть
безусловно надежным. - Человек в парадной форме сделал маленькую  паузу  и
пояснил: - Я читаю вам эту лекцию из одного лишь человеколюбия. Вам дается
несколько  часов  на  размышление.  Подумайте,  пожалуйста,  хорошенько  и
сделайте выводы. Мы верим в свободу воли и поэтому  предоставляем  решение
вам. Хотите еще коньяку?
   Пауль лежал и слушал. В теле струилось  приятное  обжигающее  тепло  от
выпитого коньяка, боль не прошла, но уже не заполняла его всего, он слушал
то, что говорил человек в парадной форме, слова доносились словно издалека
и не все доходили до его сознания.
   - Есть у вас какие-нибудь  пожелания?  -  спросил  человек  в  парадной
форме, и этот вопрос глубоко вонзился в душу Пауля и сразу  привел  его  в
полное сознание. Он сделал глубокий вздох. - Поразмыслите, время терпит, -
вежливо сказал человек в парадной форме.
   Но Паулю не понадобилось много времени на размышление.
   - Я хотел бы лечь в постель, - сказал он дребезжащим голосом, -  и  еще
коньяку.
   В камере, куда через некоторое время отвели Пауля, действительно стояла
кровать, кроме того, в ней были еще стул и громко тикающие стенные часы. А
с большого крюка, вбитого в потолок,  свешивалась  толстая  веревка,  ярко
освещенная голой электрической лампочкой.
   Пауль лежал на кровати, прикрыв глаза опухшими веками. Но  даже  сквозь
сомкнутые веки он ясно видел крюк и веревку. Странно. Зачем  нужно,  чтобы
он сам покончил с собою? Ведь им как будто должно быть все равно,  они  ли
сунут его голову в петлю или он сам. Так или иначе,  они  скажут,  что  он
покончил с собой. К чему тогда все это представление?
   Но им не совсем все равно; ведь это  добросовестные  чиновники.  Гитлер
дал указание надеть намордник на Крамера,  Проэль  дополнил:  надо,  чтобы
намордник  был   надежный.   Цинздорф   еще   уточнил:   существует   лишь
один-единственный надежный намордник. "Но у нас нет  приказа  покончить  с
этим человеком, - пояснил он. - Мы можем лишь намекнуть заключенному номер
одиннадцать  тысяч  семьсот  восемьдесят  три,  чтобы  он  сам   об   этом
позаботился. Чем выразительнее мы  ему  намекнем,  тем  будет  лучше,  чем
активнее он сам будет участвовать в этом убийстве, тем лучше". Вот  почему
над стонущим мешком мяса и костей  спустили  ярко  освещенную,  заманчивую
веревку.
   Пауль видел, как тщательно, с каким знанием дела все подготовлено. Надо
лишь встать на стул, сунуть голову в петлю и оттолкнуть  стул  ногой.  Это
будет стоить ему напряженных усилии, мучительных болей, но  недолго  будут
тикать часы, если он это сделает. Если же он не покончит с собою сам, если
будет лежать на кровати и дожидаться, пока другие придут  и  сделают  это,
часы будут тикать дольше и боль придется терпеть целую вечность.
   Надо встать на стул.  Надо  это  сделать.  Совершенно  бессмысленно  не
сделать этого.
   И все-таки он не сделает, уже потому не  сделает,  что  это,  очевидно,
выгодно им.
   А кому польза от того, что он останется здесь лежать и  целую  вечность
будет терпеть боль и муки ожидания? Ни ему, ни кому-нибудь другому.  Никто
об этом не узнает. Это героично и совершенно бессмысленно. Гитлер  скажет,
что этот человек погиб по-дурацки.
   Пауль улыбается, вспоминая  о  стиле  фюрера,  да,  несмотря  на  муки,
улыбается разорванными, окровавленными губами. Судя по тому,  что  говорил
человек в парадной форме, его погубила статья  о  стиле  Гитлера,  и  хотя
Гитлер за нее убивает его, Пауль  не  может  не  смеяться,  вспоминая  его
стиль.
   А ведь, по существу, смешон он сам. Смешно, что он не смог держать язык
за зубами, смешно было настаивать на процессе и не бежать своевременно.  И
все же он был прав, хотя и погибает из-за этой своей правоты. Для потомков
шутом будет Лаутензак, а героем  и  рыцарем  будет  он,  Пауль,  со  своей
правдой и своим темно-серым костюмом.
   Что касается темно-серого костюма, то портной Вайц  оказался  пророком:
материалец Пауль действительно проносил вплоть до своей блаженной кончины.
   Его блаженная кончина. Хорошие слова. И хорошая тема для размышлений  в
течение того часа, что ему осталось еще прожить. Он отправится к праотцам.
К каким  праотцам?  К  еврейским  или  древнегерманским?  К  тем,  которые
возлежали на медвежьей шкуре и попивали вино, или к тем,  которые  создали
псалмы и Нагорную проповедь? У евреев есть хорошее изречение. Вот уже  две
с половиной тысячи лет они восклицают в свой  предсмертный  час:  "Слушай,
Израиль, вечное едино", - а для него, Пауля, слова эти всегда имели только
один смысл: идея едина, неделима и не допускает компромисса.  Недурно  для
последнего слова.
   Но тут кто-то входит в камеру, это опять  человек  в  нарядном,  хорошо
сшитом военном мундире, какое-то высокое начальство.
   - Вы все еще здесь? - удивленно, но вежливо спрашивает начальство. - Мы
честно рекомендуем вам самому о себе позаботиться. У нас  есть  опыт  и  в
этом, и в другом направлении. Уж поверьте мне, лучше сделать это самому. Я
даю вам хороший совет. Подумайте-ка еще. Теперь половина  двенадцатого,  у
вас время до трех. В три я приду опять.
   Вежливый человек ушел. В камере пусто,  голо,  очень  светло  от  яркой
электрической лампы. И все-таки камера не  пуста.  В  ней  есть  крючок  и
веревка, в ней звучат слова вежливого человека,  они  заполняют  ее.  Часы
тикают громко, но не заглушают этих слов. "У вас время до трех. - В три  я
приду опять. - Поверьте мне, лучше сделать это самому. - Подумайте-ка  еще
раз". Слова эти были сказаны не очень громко,  но  они  громовым  раскатом
отдались во всем теле Пауля.
   И лишь постепенно возвращаются  собственные  мысли.  "Значит,  мне  дан
выбор, - думает он, - мне предоставлена свобода выбора. Свобода,  свобода.
Я могу сам сунуть голову в  петлю  или  другие  сунут  ее.  "Провозгласите
свободу по всей стране". Это  тоже  библейские  слова.  Они  звучат  очень
революционно