его, уничтожу, поставлю к стенке за государственную измену!
   Гитлер с трудом пришел в себя. Но когда он заговорил деловым  тоном,  в
котором все еще слышался зубовный скрежет, этот  тон  яснее,  чем  бешеные
крики, показал Оскару, что он достиг цели.
   - Да, это похоже на него, - заявил фюрер спокойно и энергично. -  Узнаю
птицу по полету; даже место,  где  произносились  эти  бессильные  угрозы,
говорит за себя. В примерочной портного, в одних кальсонах, брызжет слюной
этот бывший человек. Там он исходит желчью от зависти, оттого что  я  сижу
здесь, а он в примерочной у Вайца.  Уничтожит!  Посмотрим  еще,  кто  кого
уничтожит. Эти господа обнаглели благодаря моему долготерпению. Но  теперь
я принял решение и жду только подходящей  минуты  -  минуты,  которую  мне
подскажет мой внутренний голос. Тогда я уже не отступлю перед  тем,  чтобы
отрубить преступные головы, даже причесанные камердинерами и  возомнившие,
что сидят на плечах как железные и что  вековая  принадлежность  к  не  по
праву привилегированному классу обеспечивает им неприкосновенность...
   С удовлетворением видел  Оскар,  что  он  снова  оказался  стрелочником
судьбы и направил волю Гитлера по нужным рельсам. Бывший рейхсканцлер  был
предводителем и опорой "аристократов". Если  он  падет,  с  ним  неизбежно
падут и другие, падут многие, например, господа Проэль и Цинздорф.


   Хотя гордость  распирала  Оскара,  он  никому  не  сказал  ни  слова  о
разговоре с фюрером. В его ушах еще звучало предостережение Гансйорга.  Он
будет сдержан. Лишь наступив ногой на своих врагов, он посмеется над ними:
"Это я растоптал вас".
   Все снова и снова помимо воли думал он о  судьбе  Кэтэ  и  ребенка.  Он
узнал, что она в Праге. Несколько раз он писал ей длинные  телеграммы,  но
не решался посылать их. Это было бессмысленно. Затем ему пришло  в  голову
поехать в Прагу на гастроли, но он отказался от этой мысли, перед тем  как
подписать контракт.
   К счастью, у него оставалось не слишком много времени  на  размышления.
Приходилось напряженно работать для академии, кроме того, он каждый  вечер
выступал, давал консультации, много сил отнимали светские  обязанности,  и
его дни и ночи были заполнены.
   Однажды он встретился в обществе с графом  Цинздорфом.  Отрадно  видеть
врага, когда знаешь, что в крематории его уже ожидает печь.
   Живой труп - Цинздорф - раскланялся с Оскаром как ни в чем не бывало  и
завел с ним вежливый разговор. Он учтиво и нагло спросил Оскара, сможет ли
публика и в будущем увидеть его на эстраде или же сан президента  академии
не позволит ему выступать публично.
   - Разве публичные выступления - позор? - высокомерно спросил Оскар.
   - Я бы на вашем месте, - дружелюбно предложил  Цинздорф,  -  непременно
посоветовался об этом с фюрером. Ведь вы у него свой человек.
   - Фюрер оказывает мне честь, -  сдержанно  отозвался  Оскар,  внутренне
насмехаясь над Цинздорфом, - спрашивая иногда моего совета.
   - И следует ему?
   Оскар ничего не  ответил  Цинздорфу,  только  взглянул  на  него.  Чуть
заметно, но очень надменно дрогнули уголки его красных  губ.  Эта  скотина
скоро на собственной шкуре узнает, следует ли фюрер советам Оскара. У него
гладкая, красивая рожа, этого нельзя отрицать, и женщины за ним бегают, но
все это не поможет. Сегодня он еще на коне...
   - Послушайте, Оскар, -  продолжал  Цинздорф,  -  помнится,  вы  недавно
прислали мне записку с предупреждением. Обычно я таких записок  не  читаю,
бросаю их в корзину, но так как на этом письме был ваш автограф, то  я  ее
пробежал. И нахожу, что это нелюбезно с вашей стороны разыгрывать  Шейлока
в отношении меня, бедного маленького чиновника. Вы же знаете, сколько  мне
приходится работать для партии. Ну, а для гешефтов не остается ни  минуты.
Охранять безопасность рейха - утомительная задача. И не очень благодарная.
Каждый вмешивается в это дело. А когда хочешь отсечь гнилое мясо, на  тебя
нападает целая орда слюнявых гуманистов и начинает кричать караул.
   Этот сопливый мальчишка еще смеет бросать ему вызов! Этот мальчишка еще
смеет напоминать ему о подлой истории с Паулем  Крамером!  Этот  мальчишка
над ним издевается!
   - На вашем месте, Ульрих, - ответил Оскар, - я  не  расписывал  бы  так
свою работу. Работа палача нужна, но особенно афишировать ее не следует.
   - Вы ошибаетесь относительно моей должности, Оскар, - ответил Цинздорф.
- Я не веду овец на бойню - я только мечу их.
   Ульрих ничуть не старался скрыть,  какое  удовольствие  доставляет  ему
дразнить своего собеседника.
   Оскар был уже не в силах таить гневную радость, видя,  как  слепо  этот
наглец идет навстречу своей судьбе.
   - Иные думают, что они ставят метку, - сказал он,  -  а  сами  они  уже
давно отмечены.
   - Звучит апокалипсически, - отозвался  Цинздорф.  -  Это  изречение  из
Библии или ваше собственное?
   Оскар с возрастающим веселым гневом ответил:
   - Это не из Библии и только  наполовину  мое.  Это  сказано  человеком,
имеющим власть претворять свои слова в дела. Можете  понять  и  так:  иные
хотят уничтожать, а будут сами уничтожены.
   - В вашем собрании цитат есть, по-видимому, немало жемчужин, мой милый,
- кротко сказал Цинздорф. - И все они настоящие?
   Оскар с трудом сдержался, чтобы не ударить его по  красивому,  наглому,
высокомерному лицу.
   - Есть человек, - ответил он, - который в  данный  момент  не  отступит
перед  тем,  чтобы  кое-кому  снести  головы,  даже  если  они   причесаны
камердинерами и возомнили, что вековая принадлежность к  привилегированным
классам обеспечивает  им  безопасность.  Вот  это,  например,  безусловно,
подлинная цитата,  и  тем,  кого  она  касается,  следовало  бы,  пожалуй,
посбавить спеси, граф Цинздорф.
   - Да, - ответил Цинздорф, - похоже, что эта цитата подлинная.
   Он пытался сохранить прежний задорный тон, но  это  ему  не  удавалось.
Впервые Оскар увидел на дерзком лице Цинздорфа нечто вроде растерянности.
   Оскар покинул его. Он чувствовал себя  удовлетворенным.  Наконец-то  он
дал щелчок этому сопливому мальчишке.


   И в самом деле, слова Гитлера,  переданные  Оскаром,  поразили  Ульриха
Цинздорфа. Но только на мгновение. Ведь еще далеко  до  последней  схватки
между аристократами и чернью, да и не ясно, на чью сторону в окончательной
борьбе станет истерический клоун Гитлер.
   Ясно одно: перед этим фокусником фюрер держал  торжественные  речи.  Не
подлежит сомнению, что приведенные Лаутензаком слова принадлежат  Гитлеру,
- нельзя не узнать его напыщенной манеры.
   Но, уж во всяком случае, эти слова Гитлера не подлежат оглашению, - при
этой мысли лицо Цинздорфа прояснилось. "Вы меня щелкнули  по  носу,  милый
мой Оскар, это так. Но, пожалуй, этот триумф -  величайшая  из  глупостей,
совершенных вами".
   Цинздорф удобно сидел в  кресле,  закинув  ногу  на  ногу,  прикидывал,
соображал. Эти цитаты надо опубликовать. Пусть их  прочтут  люди,  которых
это касается, - Кадерейт, бывший рейхсканцлер.  Они  зашевелятся,  подымут
шум. Если человек не умеет бережно  обращаться  с  тем,  что  ему  доверил
фюрер,  то  он  совершил   государственную   измену,   а   Гитлер   быстро
расправляется с теми, кто обвинен в государственной измене. Да, вот это  и
есть решение.
   Задача нелегкая - напечатать статью, в  которой  ничего  не  сказано  и
сказано все, статью, которая  содержит  неоспоримо  подлинные  цитаты.  Но
когда Цинздорф чего-нибудь по-настоящему хочет, он не только любезен, но и
ловок.
   Статья появилась. Статью поняли. Аристократы возмутились.
   С  напускной  гримасой  сожаления  Цинздорф  положил  статью  на   стол
начальника штаба. Проэль прочел. Проэль задумался.
   - Я все понимаю, - сказал он, подводя итог своим размышлениям, -  но  я
не понимаю одного: как  это  попало  в  газету.  Наш  циркач  -  гений  и,
следовательно, глуп. Но не настолько же он глуп, чтобы  выкрикивать  такие
вещи и распространять их в количестве пятисот тысяч экземпляров.
   - Господин начальник агентства печати, - невинно  доложил  Цинздорф,  -
тоже  не  понимает,  как  это  случилось.  Он  в  панике  позвонил  мне  и
потребовал, чтобы я посадил в концлагерь редактора, пропустившего  статью.
Я, разумеется, сделал это.
   Проэль пристально взглянул на своего Цинздорфа. Взял его  руку,  узкую,
сильную, холеную руку.
   - Эта рука тоже участвовала в игре, Ульрих? - спросил он.  -  Ведь  все
это ты состряпал. Разве нет?
   - Да что вы, начальник! -  ответил  Цинздорф,  но  таким  тоном,  чтобы
Проэль понял: Ульрих солгал, а вся эта история доставляет ему глубочайшее,
жестокое удовольствие.
   - Оскар Лаутензак, по-видимому, рехнулся, - продолжал  он.  -  Кадерейт
объявил мне, что он больше таких вещей терпеть не станет, да и  "покойник"
канцлер вне  себя.  О  случившемся  будет  доложено  Гинденбургу.  Зигфрид
проболтался. Боюсь, что Зигфрида нельзя будет спасти.
   - Я тоже этого боюсь, - ответил Проэль.
   Смотрите-ка, этот мальчик стал остроумным. Вот,  значит,  насколько  он
ненавидит Оскара?! Лицо Проэля стало серьезным. Он  постукивал  карандашом
по лысине. Ему было жаль Гансйорга - он потеряет брата, и жаль  Гитлера  -
он  лишится  друга  и  прорицателя.  Но  этот  Оскар   Лаутензак   слишком
простодушен. Он слишком неосторожно обращается с даром,  которым  наделен.
Создает себе слишком много врагов. Сначала он замахнулся на него,  Проэля,
а теперь разглашает тайны, доверенные  ему  Адольфом  Гитлером.  Он  может
доставить партии неприятности. Нет, его не спасти.
   В  душе  Проэля,  когда  он  взвешивал  все  эти  обстоятельства,  ожил
отголосок того неприятного чувства, которое охватило его, когда  он  сидел
против Лаутензака и этот человек, держа его руку, заглянул в  тайники  его
души. А теперь вот как обернулось дело. Скоро, очень  скоро  этот  человек
раз и навсегда лишится возможности заглядывать ему в душу. И на  мгновение
Проэль возликовал: этот человек, враг, теперь в  его  руках.  Им  овладела
буйная, неукротимая радость: он его уничтожит, сотрет с лица земли.
   Но это не дошло до его  собственного  сознания  и  тем  более  не  было
показано   Цинздорфу.   Напротив,   тот    видел    перед    собой    лишь
высокопоставленного сановника, обдумывающего важное решение. Очевидно, это
решение было Манфреду труднее принять, чем он, Цинздорф, предполагал;  ему
даже казалось, что Манфред на него сердится. Но Цинздорф знал, что в конце
концов Проэль даст свое согласие.
   Проэль положил карандаш.
   - У тебя злое, злое сердце, мой милый Ульрих. Мне, я  вижу,  ничего  не
остается, как пойти к Адольфу.


   Манфред Проэль показал фюреру статью.
   Статья Гитлеру понравилась.
   -  Неплохо,  -  сказал  он.  -  Эта  грозовая  туча  висит  теперь  над
"аристократами", как дамоклов меч.
   - Прости, Адольф, - заметил Проэль, подавляя легкое раздражение. - Я не
докучал бы тебе такими пустяками, как чтение статьи, если бы ее можно было
оценивать только с точки зрения эмоций. Пойми, прошу тебя, что эта  статья
- дело политическое.
   - Я нахожу, - настаивал Гитлер, - что повесить такой дамоклов  меч  над
"аристократами" только полезно.
   - Это им полезно, - ответил Проэль своим скрипучим голосом, - но совсем
в другом смысле. Мы с ними в союзе. Мы связаны соглашениями. Эти угрозы  -
нарушение заключенного с ними договора. Доктор Кадерейт созвал нечто вроде
военного совета. "Покойный" канцлер и его присные заявили, что ни  в  коем
случае не будут больше мириться с такими вещами.
   - С чем это они не будут мириться, эти наглецы, эти  свиньи?  -  мрачно
спросил канцлер.
   - С твоими угрозами,  -  ответил  начальник  штаба.  -  Пожалуйста,  не
обманывай  себя   насчет   серьезности   этого   дела,   Адольф.   Господа
"аристократы" стучат кулаком по столу и кричат,  что  мы  во  всеуслышание
заявили  о  своем  намерении  нарушить  слово.  Они   могут   использовать
Гинденбурга.
   - Мое имя же не названо в статье, - недовольно сказал Гитлер.
   - Имя Лаутензака тоже  не  названо,  -  ответил  Проэль.  -  Но  фразы,
содержащие угрозы, и твой неповторимый немецкий язык -  с  головой  выдают
автора. Не  может  быть  никаких  сомнений  и  в  том,  что  разгласил  их
Лаутензак. Адольф, ты  от  этого  не  отвяжешься,  тебе  придется  сделать
недвусмысленное заявление.
   - Что  это  значит  "недвусмысленное"?  -  высокомерно  и  неприязненно
спросил Гитлер. - "Недвусмысленное" - это нечто  чуждое  немецкому  языку.
Заявления Гете не были недвусмысленными.
   - Так ведь он был поэт, - нетерпеливо сказал Проэль.
   - Он был и министр, - настаивал канцлер.
   - Адольф, - ласково уговаривал его Проэль, - не обманывай себя.  Вникни
в суть дела. Ты должен  отречься  от  этого  болтуна.  Решительно.  Раз  и
навсегда.
   Фюреру  было  не  по  себе.  Болтать  -  это  со   стороны   Лаутензака
безответственно, и сделай это кто-нибудь другой, разговор  с  ним  был  бы
короткий. Но Лаутензак - ясновидец. От него нельзя требовать, чтоб он  был
нем как могила. Видения и высокопарные  речи  неразрывно  связаны  друг  с
другом - это он сам знает лучше, чем кто-либо. Когда  сердце  полно,  уста
глаголят. То,  что  для  другого  было  бы  государственной  изменой,  для
ясновидца Лаутензака простительный грех. И из-за таких пустяков "отречься"
от друга? Вечно у него хотят отнять то, что его радует. Нет, не выйдет. Он
не пожертвует другом и ясновидцем молоху отечества.
   - Я провел с Лаутензаком часы возвышенного созерцания, - упрямо  сказал
он. - Ему ясно во мне многое, что скрыто для других.
   - Мне понятно, что ты ему симпатизируешь, - отозвался Проэль. -  В  нем
что-то есть, я сам это испытал. Но он чудовищно наивен, и его  дружба  для
государственного деятеля - тяжелая обуза. Ты же видишь, он не в  состоянии
держать язык за зубами, этот Зигфрид, - повторил он довод Цинздорфа. -  Ты
должен от него отречься.
   В душе Гитлера шла жестокая борьба. Сравнение с  Зигфридом  понравилось
ему; он наслаждался трагической ситуацией, в которую  снова  попал.  Но  и
мучился ею. Он тяжело дышал, потел.
   - Я готов, - заявил он наконец, - отвернуться от  Лаутензака,  хотя  он
этого не заслужил. Я готов заявить господину Кадерейту, что тут  произошло
недоразумение.
   - Полусловами тут не отделаешься, - сказал  Проэль.  -  Сам  Гинденбург
потребует от  тебя  объяснений  и  новых  торжественных  заверений.  Будут
настаивать,  чтобы  все  это  происходило  публично,  открыто,  при  свете
прожектора. Если ты  намерен  спасти  Лаутензака,  тебе  не  обойтись  без
неприятной сцены со стариком.
   Гитлер - а этого и добивался Проэль - вспомнил тот час унижения,  когда
он, как побитый пес, стоял перед Гинденбургом. Нет, во второй раз он этого
не вынесет.
   - Оставьте меня в покое,  -  разразился  он.  -  Каждому  батраку  дают
передышку. А меня вы терзаете день и ночь.  Это  не  жизнь,  это  какое-то
вечное жертвоприношение. На куски вы меня рвете.
   Проэль видел, как страдает его друг. Он подошел к  нему,  положил  руку
ему на плечо.
   - Тебе тяжело, Адольф, - сказал он, - я знаю.  Но  ведь  подумай,  если
даже ты унизишься перед  Гинденбургом  ради  этого  Лаутензака,  он  через
два-три месяца снова впутается в какую-нибудь глупую  историю.  Ты  должен
заставить себя ради партии. Весь этот шум нам сейчас совершенно  некстати,
об этом мне незачем тебе говорить. Существует только  одно  решение.  Этот
человек должен исчезнуть. Только его исчезновение может тебя  обелить.  Он
должен быть стерт с лица земли. Вместе с ним сама собой  забудется  и  вся
эта неприятная история.
   Гитлер отлично знал, что подразумевалось под словом "отречься". У  него
было честное намерение  спасти  друга.  Но  Проэль  привел  неопровержимые
доводы. И даже если он унизится и спасет его - тут  Проэль  прав,  -  союз
между ним и Лаутензаком навсегда расторгнут. Сам Лаутензак расторгнул  его
своей болтливостью. И разве он сам не дал ему, фюреру, отпущения? "Если вы
меня  осудите,  то  осудите  справедливо",  -  сказал  он.  "Ваше   сердце
принадлежит волкам", - сказал он. Ясновидец  предсказал  свою  собственную
судьбу, предсказал, какую жертву судьба возложит на  него,  фюрера.  Какая
трагическая ирония судьбы!
   Проэль тихонько снял  руку  с  плеча  Гитлера.  Он  смотрел  на  мрачно
размышлявшего друга, видел, как тот  себя  перебарывает.  По-видимому,  он
разыгрывает  теперь  целую  трагическую  оперу.  В  таких  случаях   самое
правильное оставить его в покое. Но вдруг Проэлю померещилось, что в  этой
трагической опере героем является уже не ясновидец, а он сам.  Он  сердито
отогнал от себя эту мысль. Проклятый Лаутензак. Уже от одного имени его  в
душе поднимается что-то темное, жуткое.
   - Что ж, Адольф, человек этот должен  исчезнуть?  -  повторил  он  свой
вопрос.
   Гитлер не  смотрел  на  него;  медленно  взял  он  со  стола  маленький
черепаховый ножик, им он вскрывал письма, не спеша нажал на него  большими
пальцами холеных, сильных, грубых рук. Черепаховый нож с противным  звуком
сломался.
   - Благодарю, - сказал Проэль.


   Когда  Гансйоргу  доложили,  что  Проэль  просит  его  к  телефону,  он
испугался, хотя ждал этого звонка.
   С тех пор как он прочел ту  статью,  ему  было  ясно:  случилась  беда!
Успокаивающий,  вежливо-сочувственный,  насмешливый  тон,  которым   тогда
говорил по телефону Цинздорф о "неприятном деле",  только  подтвердил  его
догадку, что зачинщиком этой губительной шутки был Ульрих.
   Оскар погиб. Пытаться спасти его бессмысленно;  что  бы  ни  предпринял
Гансйорг, ему не одолеть Проэля, который, безусловно,  будет  выгораживать
своего Ули, - это значило  бы  лишь  повредить  себе  самому.  Говорить  с
Оскаром  теперь  тоже  нет  смысла.  Гансйорга  мучило,  что  он  вынужден
предоставить Оскара его собственной судьбе, и в  то  же  время  он  втайне
ликовал, что отныне ему не придется жить в тени своего гениального брата.
   В  таком  настроении,  встревоженный,  взволнованный,  ждал  он  звонка
Проэля. Но, позвонив  ему,  Проэль  все-таки  оставил  его  в  мучительной
неизвестности. Он болтал о всяких пустяках своим обычным игривым тоном.  В
конце разговора пригласил его поужинать и  пообещал:  "Мы  будем  с  тобой
наедине, мой ангел".
   За ужином Проэль был любезно-развязен, его скептическая речь, в которой
отражалось знание мира и людей, блистала и переливалась всеми красками.
   Он старался показать себя Гансйоргу с лучшей  стороны.  Пусть  Гансйорг
поймет,  что  Проэль  ни  в  малейшей  степени  не   возлагает   на   него
ответственности за глупые выходки Оскара. Но он хочет, чтобы Гансйорг  дал
ему обещание, как мужчина мужчине, что не будет мстить за  гибель  Оскара.
Пусть сам Гансйорг сделает выбор, за кого ему стоять, - за  брата  или  за
друга.
   После ужина Проэль повел его в кабинет, куда подали кофе и  коньяк.  На
письменном столе лежал номер  журнала,  открытый  на  злополучной  статье.
Проэль указал на пего чуть заметным движением руки.
   - Да, мой дорогой, - сказал он, - тут мне ничего другого  не  остается,
как   выразить   тебе   соболезнование   по   поводу   приступа   безумия,
приключившегося с твоим братцем. - И он положил ему руку на плечо.
   - Что ты решил с ним сделать, Манфред? - спросил  Гансйорг.  Его  голос
звучал резко и сухо.
   - Я-то ничего не решил, - с напускной развязностью ответил Проэль. - Ты
знаешь, он мне нравится, это был удивительный  человек  в  своей  области,
единственный в своем роде. Однажды он даже оказал мне значительную услугу.
Адольфу он тоже был по душе.
   Бледные губы Гансйорга дрогнули.  Манфред  говорил  об  Оскаре,  как  о
покойнике. Оскар уже человек конченый, Гансйорг понял это. И  все-таки  не
хотел верить.
   - Он должен умереть? - как-то по-детски спросил  Гансйорг  и  судорожно
глотнул.
   - Адольфу нелегко было сломать черепаховый нож, - ответил Проэль.
   - Сломать что? - удивился Гансйорг.
   - Ты