знаешь Адольфа, - ответил Проэль. - Он ничего  не  сказал,  только
сломал черепаховый нож. Это была песня без слов.
   Гансйорг  сидел  против  Проэля,  тщедушный,   несчастный,   подступала
тошнота. Эти минуты показались ему наиболее ужасными в его жизни.  У  него
были самые лучшие намерения, по он повел брата неправильным путем.
   - Неужели нет другого средства? - спросил он жалобно.
   Проэль налил в кофе коньяку, выпил.
   - Гитлер сломал черепаховый нож, - сказал он.
   - Оскар - гений, - с усилием произнес Гансйорг после паузы. -  Гений  и
безумие родственны друг другу. Нельзя разве на некоторое  время  поместить
его в лечебницу для наблюдения за ним?
   Проэль курил, пил. Пил,  курил.  Теперь  он  нашел  средство  поставить
Гансйорга  перед  выбором.  Он  молчал  так  долго,  что  Гансйоргу  стало
казаться, будто Проэль рассержен  его  предложением  и  вообще  больше  не
произнесет ни слова.
   Но тут Проэль неожиданно встал. Гансйорг тоже хотел встать.
   - Сиди, сиди, мой мальчик, - сказал Проэль.
   Этот полный человек с розовой холеной кожей  и  круглой  лысой  головой
подошел к своему гостю, он встал так близко, что  его  тихое,  губительное
дыхание как бы окутало Гансйорга. Эти светло-серые хитрые глаза показались
Гансйоргу самым жестоким из всего, что он когда-либо видел в своей  жизни,
а жестокостей он перевидал немало.
   - Слушай, дорогой мой, - сказал  Проэль,  его  скрипучий  голос  звучал
совсем тихо. - Я справедлив, и, признаюсь  тебе,  твое  предложение  можно
было бы осуществить, я и в самом деле  мог  бы  послать  твоего  братца  в
лечебное заведение. Но я не сторонник половинчатых решений, ты это знаешь.
Я не могу взять на себя ответственность и оставить  тебя  -  брата  такого
опасного, беспокойного человека, как Оскар, - в партии, на высоком  посту.
Пока Оскар жив, он будет сбивать тебя с пути, где бы он  ни  был.  И  вот,
либо мы сделаем так, как ты предлагаешь, и он отправится в  лечебницу,  но
тогда и ты отправишься туда же, для ухода за ним - из партии тебе придется
уйти, - либо он погибнет, и тогда ты можешь остаться самим собою. Выбор  в
твоих руках, мой мальчик. Да, тебе  придется  сделать  выбор,  -  и  после
короткой паузы он почти неслышно закончил, - между ним и мной.
   Быстрые бесцветные глазки Гансйорга пытались  уклониться  от  властного
взгляда Проэля, улыбка отчаяния исказила его остренькое бледное лицо.
   - В нелегкое положение вы ставите меня, Манфред, - прошептал он.
   - Выпей. - Проэль налил ему коньяку. - Да, я  ставлю  тебя  в  нелегкое
положение, - согласился он.
   Гансйорг выпил. Он представил себе, насколько проще и лучше станет  его
жизнь, когда он сбросит со своих плеч бремя, именуемое "Оскаром".  Теперь,
после испытания дружбы, которому подверг его сегодня Проэль, ему  нетрудно
будет раз навсегда вытеснить Цинздорфа. А для Хильдхен Оскар будет  впредь
всего лишь исторической фигурой, и никаких преград  на  пути  Гансйорга  к
успеху не останется.
   Он набрался духу.
   - Я остаюсь с тобой,  Манфред,  -  сказал  Гансйорг.  Но  не  успел  он
произнести эти слова, как уже  картины  будущего,  которые  он  нарисовал,
чтобы подбодрить себя, исчезли; вместо них он увидел  дерзкие  темно-синие
глаза брата и почти физически почувствовал, как проникает  в  него  взгляд
этих глаз. И ему стало нестерпимо больно.
   Проэль легко положил руку ему на плечо.
   - Этого я не забуду, - сказал он.
   - Я его увижу еще раз? - с трудом выговорил  Гансйорг  после  минутного
молчания.
   - А почему бы и нет? - сказал Проэль. - По мне -  пусть  еще  несколько
дней порадуется приготовлениям к открытию академии. От нас он не уйдет,  и
спешить нам незачем. - Проэль налил себе еще коньяку.  -  Талантливый  был
парень. Будь у него, кроме таланта, хотя бы капля здравого смысла,  он  бы
далеко пошел.


   Оскар,  как  и  фюрер,  прочитав  статью,  прежде  всего   почувствовал
удовлетворение. Ему понравилась мрачная похвала, которая воздавалась  ему,
мрачные угрозы против "аристократов".
   Но затем, проглядев статью вторично, он ясно понял, что  она  попала  в
печать только по чьей-то злой воле. За этим стоял, конечно, не  кто  иной,
как Цинздорф. И добром это не кончится. В партии у него будут неприятности
из-за того, что он без разрешения предал огласке слова фюрера. И опять ему
придется оправдываться перед Гансйоргом.
   Он почти жаждал телефонного звонка брата. Ему еще не было  ясно,  какие
последствия повлечет за собой статья. Лишь после объяснения  с  Гансйоргом
он сможет ясно представить себе размеры постигшей его беды.
   Но Гансйорг не звонил. И никто не говорил с ним о статье.
   К счастью, у него в тот  день  было  много  работы.  Утром  его  принял
министр просвещения,  и  они  обсуждали  вопросы,  связанные  с  открытием
академии, днем у него была трудная консультация,  вечером  -  выступление.
После выступления он  поехал  в  ресторан  с  очень  красивой  итальянкой.
Времени для тревожных мыслей не осталось.
   Однако ночью он не мог заснуть, его все же одолела тревога. Как  примет
историю со статьей партия и, главное, фюрер? Он еще раз перебрал в  памяти
отдельные места, он даже встал среди ночи, пошел  в  библиотеку,  разыскал
статью и снова перечел ее. И вдруг ему стало до ужаса  ясно,  что  это  не
может кончиться добром, что это самая опасная из всех шуток, какие сыграли
с ним "аристократы".
   Он был рад, когда наступило  утро  и  можно  было  взяться  за  работу.
Дневная суета поглотила все его мысли. Он забыл о статье, и в  этот  вечер
лег в постель такой усталый, что тотчас же заснул. Спал он хорошо и наутро
почувствовал себя отдохнувшим,  бодрым.  Работал  с  удовольствием,  да  и
вечера ждал с радостью. Предстояло  новое  свидание  с  итальянкой,  и  он
надеялся, что оно кончится победой.
   Но позже,  когда  он  прилег,  чтобы  отдохнуть  перед  выступлением  и
встречей с дамой, им снова  овладело  беспокойство.  Он  злился  на  себя,
пробирал, бранил себя. Все  это  глупая  игра  воображения.  Нужно  раз  и
навсегда покончить с идиотским страхом.  И  для  этого  есть  только  одно
средство: поговорить с Гитлером. Он тотчас же сел, написал письмо,  просил
фюрера принять его.
   После выступления он встретился с итальянкой, и все произошло так,  как
он ожидал. Эта женщина была красива, обворожительна, она понимала  толк  в
любви; и сам Оскар, и его слава увлекли ее.  Она  была  с  ним  нежна,  он
отвечал ей тем же, он спал с ней. Но за всем этим стояли тревога и  страх:
чем кончится разговор с фюрером?
   Это происходило в то самое время, когда Проэль поставил Гансйорга перед
выбором.
   На следующее утро  Оскар  получил  ответ  из  канцелярии  Гитлера.  Ему
сообщали в изысканно вежливых  выражениях,  что  господин  рейхсканцлер  в
настоящее время очень занят. Господин доктор  Лаутензак  будет  уведомлен,
когда у господина рейхсканцлера найдется для него свободное время.
   Прочитав письмо, Оскар побледнел. Но он убеждал себя, что  такой  ответ
ровно ничего не доказывает.  Было  бы  нелепо  воображать,  что  фюрер  им
недоволен, только на том основании, что у него в первый же день не нашлось
времени для Оскара. Он уцепился за эту мысль, вновь и вновь повторял  себе
одно и то же, но успокоиться не мог. Он знал, что фюрер вынес ему приговор
и апелляции быть не может. Он сам заверил фюрера, что не возмутится,  если
тот его осудит.  Он  сам  убеждал  его  слушаться,  не  рассуждая,  своего
внутреннего голоса. Гитлер так и сделал. Теперь он, Оскар, погиб.  "Теперь
крышка", - сказал он вслух на языке своей юности.
   Какая чепуха! Это уже патология. Сумасшествие. Надо взять себя в  руки.
Никому не нужно рассказывать об этих нелепых страхах. Иначе  его  попросту
сочтут помешанным. Надо взять себя в  руки.  Но  десять  минут  спустя  он
поймал себя на том, что прокрался мимо маски, боязливо  отвернувшись.  Ему
было стыдно, что теперь,  накануне  гибели,  его  живое  лицо  меньше  чем
когда-либо похоже на этот бронзовый лик. Накануне  гибели.  Вздор.  Нельзя
так распускаться.  Нельзя  так  отдавать  себя  во  власть  бессмысленного
страха. Надо во что бы то ни стало отвлечься.
   Он с головой погрузился в работу. Но в самом ее  разгаре  его  охватила
тоска по Альме. У нее он  успокоится.  У  нее  он  избавится  от  тревоги,
которая его так изматывает и в конце концов действительно сведет с ума.
   Он тотчас же поехал к ней. Ходил взад и вперед по ее  уютной  комнатке,
чувствовал себя хорошо, говорил об академии, о  предстоящем  торжественном
открытии ее. Вдруг он  умолк  и  после  короткой  паузы  сказал,  даже  не
сознавая, что говорит вслух:
   - Доживу ли я до этого?
   Портниха Альма взглянула на него с изумлением.
   - Но что же будет через две недели, - произнесла она.
   - Что будет через две недели? - спросил он. - Что я сказал?
   Она видела, как он расстроен.
   - Да что с тобой? - испуганно спросила она.
   Он провел рукой по лбу.
   - Ничего, ничего, - пробормотал он, - просто глупая шутка.
   "Так продолжаться не может, - приказал он себе. - Если я сошел  с  ума,
то, по крайней мере, другие не должны этого замечать. Выдуманные страхи, -
повторял он про себя. - Пройдет. Возьми себя в руки. Сдерживайся, пока это
не пройдет".
   Все же на следующий день, в разговоре с Алоизом, снова  прорвалось  то,
что он называл сумасшествием.
   Алоиз был зол  на  академию.  Он  опасался,  что,  когда  Оскар  станет
президентом академии, их совместная работа кончится.  Он  отпускал  грубые
шутки по поводу научной деятельности  Оскара,  ухмыляясь,  напоминал,  что
Оскар и сам много раз потешался  над  сухой  и  бесплодной  ученостью.  Но
сегодня  Оскар  не  отвечал  на  иронические  замечания  друга  с  обычным
высокомерием.
   - Да, - согласился он, - много  безответственного  говорил  я  в  своей
жизни. Но у меня неприятности, Алоиз, и, пожалуй, не следовало  бы  еще  и
тебе на меня нападать.
   - А что такое? - с удивлением спросил Алоиз. - Что это за уныние?
   Однако Оскар продолжал в том же тоне, он был так угнетен, что Алоиз, не
выдержав, озабоченно произнес:
   - Да скажи же наконец, что с тобой сегодня?
   Оскар вместо ответа задумчиво взглянул на друга.
   - Собственно говоря, тебе всю жизнь приходилось быть в тени, которую  я
отбрасывал. Хорошо, что ты, со своей стороны, все же всегда оставался  мне
верен.
   Алоиз смущенно ответил:
   - Это звучит как некролог.  -  И  недоверчиво  продолжал:  -  А...  ты,
вероятно, хочешь  избавиться  от  меня  ввиду  открытия  твоей  знаменитой
академии. Обыкновенный иллюзионист уже недостаточно хорош для тебя. Что ж,
тебе не придется повторять это дважды. Считаю  наш  договор  расторгнутым.
Такой договор я могу заключить с кем угодно.
   Оскар с непривычной мягкостью возразил:
   - Не говори чепухи, Алоиз. Я не брошу друга на произвол судьбы.
   Оскар сделал едва заметное ударение на слове "я",  с  болью  и  горечью
думал он о фюрере, предавшем его. Он не мог больше сдерживаться.
   - Я открою тебе тайну, - доверился он другу. - Я взят на заметку.  Вот,
сижу с тобой... и спрашиваю себя, не в последний ли это раз?
   Сначала Алоиз  думал,  что  Оскар  разыгрывает  одну  из  своих  глупых
зловещих шуток, но  потом  понял,  что  ему  не  до  этого.  Испуганно,  с
притворной бодростью начал его уговаривать:
   - Ты бредишь. Переутомился. Всему виной эта дурацкая академия.
   Но Оскар ответил:
   - Нет, нет. Говорю тебе, я обречен. Они не оставят меня в покое.
   - Кто "они"? - с возрастающей тревогой спросил Алоиз.
   - Нацисты, конечно, - зло ответил Оскар, - наши старые друзья.
   Говорить такие вещи теперь, когда все  газеты  трезвонят  об  академии,
которую нацисты создают для Оскара, было явным безумием. Совершенно ясно -
Оскар заболел манией преследования. Но, может быть, это  и  хорошо,  может
быть, теперь он и Оскар раз навсегда развяжутся с этой гнусной  бандой,  с
нацистами. Алоиз схватил друга за рукав.
   - Так давай попросту уедем, Оскар, -  сказал  он  настойчиво,  ласково,
таинственным тоном заговорщика. -  Ведь  я  тебе  всегда  говорил,  что  с
нацистами ты не уживешься. Теперь ты видишь: Гансль и  вся  его  идиотская
политика только сводят тебя с ума. Давай  уедем  за  границу.  Пусть  сами
делают свое грязное дело. Контрактов у нас будет сколько душе угодно. Манц
устроит их нам в два счета. Уедем за  границу  и  будем  заниматься  нашим
старым ремеслом.
   Он говорил сбивчиво, горячо, с дружеской настойчивостью: он видел,  как
страдает Оскар.
   Оскара взволновала мысль о том, что Алоиз  ради  него  отказывается  от
своего Мюнхена. Он улыбнулся, растроганный и смущенный. Неужели Алоиз  так
плохо знает нацистов? Да разве они выпустят за границу человека,  которого
уже обрекли на смерть? Но он не стал пускаться в длинные объяснения.
   - Да вознаградит тебя бог, Алоиз, - сказал он. - Не так  уж  плохи  мои
дела. Ничего, все утрясется.
   Он ушел.
   Алоиз  долго  еще  сидел,  подперев  рукой  длинное,  худое  лицо;  еще
задумчивее, чем всегда,  смотрели  карие,  печальные,  насмешливые  глаза.
"Черт-черт", - сказал он про себя, скорее ворчливо,  чем  сердито.  Глупым
речам своего друга он не придавал особого значения, но то, что  Оскар  был
так тих и кроток, наполняло его сердце заботой и недобрыми предчувствиями.


   На людях Оскару иногда удавалось отогнать страх, когда же он  оставался
в одиночестве, этот страх ложился на душу почти физическим  грузом.  Порою
он чувствовал себя как бы в пустоте, ему мерещилось, что он уже  находится
по ту сторону жизни. Он еще мог  двигаться,  мог  говорить,  но  звук  его
голоса был уже почти не слышен. Оскару казалось, что он накрыт  стеклянным
колпаком.
   Не было ничего осязаемого, ничего такого, что могло бы  дать  основание
для страха. А Оскара все больше и больше мучили подозрения против  всех  и
всего. Какой-то парень возился в его саду.
   - Что вам здесь надо?  -  напустился  на  него  Оскар.  -  Это  частное
владение.
   Оказалось, что парень - помощник садовника и выполняет  порученную  ему
работу.
   Оскару звонил по телефону министр просвещения, газеты только и говорили
о предстоящем открытии академии. Все шло своим чередом. Но Оскара  это  не
обманывало. Они оставались незримыми, его стражи, его убийцы.  Но  его  не
проведешь. Он чувствовал их всевидящее око. Он знал, что  петля  незаметно
затягивается все туже, хоть ее и не видно.
   Не в силах дольше терпеть, он  отправился  к  Гансйоргу.  Это  было  на
третий день после разговора между Гансйоргом и Проэлем.
   - Я должен с тобой поговорить, сейчас же, наедине, - сказал Оскар.
   - А что случилось? - спросил Гансйорг. - Что с  тобой?  Это  по  поводу
академии? Трубить еще громче, по-моему, нет возможности.
   Он усиленно затянулся сигаретой, стараясь  прикрыть  свое  беспокойство
развязным тоном.
   - Что случилось, - горько и растерянно повторил Оскар,  -  тебе  должно
быть известно лучше, чем мне. Ведь ты меня предупредил, что мне головы  не
сносить, значит, ты должен знать, когда падет топор.
   - Ты бредишь, ты переутомился, - сказал Гансйорг точно так  же,  как  и
Алоиз.
   Но  Оскар  уловил  нотку  неуверенности,  что-то  судорожное  в  словах
Гансйорга, во всем его поведении. Да, он, Оскар, обречен. Где-то в  книгах
"аристократов" уже записана дата его гибели, час его смерти. А этот  Малыш
заодно с "аристократами" и отлично знает, что затевается.
   - Значит, ты ничего не хочешь сказать мне, - жалобно произнес он,  и  в
его  голосе  было  такое  отчаяние,  что  Гансйорг  почувствовал  вину   и
сострадание.
   - Не надо нервничать, -  просительно  сказал  он.  -  Я  поникаю,  тебя
лихорадит: выступать в роли президента академии нелегко. Но ты великолепно
справился с процессом. И я уверен, что открытие академии ты тоже проведешь
блестяще. Играючи. - Он курил. Он улыбался.
   Оскар не ответил на его улыбку. Он только поглядел на  Гансйорга,  даже
не очень пристально, даже не очень выразительно, и все же Гансйорг не  мог
вынести этого взгляда, - Малыш чувствовал, что он, Оскар, знает все.
   И Оскар начал жаловаться. Он не кричал, не бранился - Гансйоргу было бы
гораздо приятнее, если бы он бранился. Оскар говорил  тихо,  без  обычного
высокомерия, и каждое его слово было проникнуто горькой безнадежностью.
   - Зачем ты меня предал, Гансль? - сказал он. - Ведь предал? Или нет? Ты
что-то знаешь? Очень многое знаешь. Почему не сказал мне ни слова об  этой
статье? Ты же знал, что она задумана, чтобы меня погубить.  И  должен  был
вовремя предупредить меня. Должен был спасти.  Ты  мог.  Безусловно,  мог.
Почему ты этого не сделал, Гансль, брат мой. Я  иногда  низко  поступал  с
тобой, согласен, и ты имел право мне отомстить. Но погубить  меня  -  нет,
это слишком. Ведь человеку дается только одна  жизнь,  а  мне  еще  нет  и
сорока пяти. Я прошел через войну, через сто тысяч смертей, а  теперь  вот
ты сидишь и куришь сигарету, и тебе безразлично, что я околею. А  ведь  мы
связаны, орфически, еще водами глубин, и, окажись ты в петле, уж я не  дал
бы тебя повесить, не предал бы тебя, Гансль, брат мой.
   - Не болтай чепухи, - ответил Гансйорг. - Может быть, отложить открытие
и ты поедешь на несколько дней к морю  или  в  горы,  чтобы  отдохнуть,  -
предложил он, но  это  были  вымученные  слова,  в  них  не  чувствовалось
убежденности. "Еще это надо выдержать,  -  думал  он,  -  надо  как-нибудь
вытерпеть. Ведь уже нет никакого смысла идти к Проэлю и  говорить,  что  я
все-таки предпочитаю отправить его в сумасшедший дом. Проэль теперь на это
не пойдет, я только погублю вместе с ним и себя".
   - Ты дьявольски умен, - говорил между тем Оскар, - ты всегда был  умнее
меня. И ты, вероятно, не по злобе оставляешь меня в  петле.  Своя  рубашка
ближе к телу. Тут ты прав. Я и сам так думал. Но только в  таких  случаях,
когда мы, например, крали яблоки. А если бы дело  коснулось  твоей  жизни,
Гансль, я бы не сказал: "Поезжай к морю или в горы", - тогда я заслонил бы
тебя, ты это отлично знаешь. Ну,  да  что  толку  говорить  об  этом.  Все
кончено. И я рад, что не так дьявольски умен, как ты.
   Он говорил медленно, тягучим голосом, будто  извлекал  из  себя  слова,
точно находясь в трансе. Гансйорг ничего не ответил, даже не  взглянул  на
брата.
   Вскоре Оскар ушел. Гансйорг слышал, что он уходит, но не  поднял  глаз,
не  шевельнулся.  Целых  две-три  минуты  после  ухода  Оскара  сидел   он
неподвижно, тщедушный, мертвенно-бледный.


   В течение последних четырех дней, какие еще  осталось  прожить  Оскару,
был ли он один или на людях,  его  не  покидал  мучительный  страх.  Страх
тяжело наваливался ему на грудь, давил, душил. Встречая штурмовика,  Оскар
думал: "Может быть, вот этот завтра или послезавтра хватит меня топором по
голове". Катаясь на яхте по озеру, он думал: "Здесь,  может  быть,  утопят
меня". Гуляя в лесу, вблизи своего замка Зофиенбург, он думал:  "Не  здесь
ли меня зароют". И все время боялся - вот они придут сейчас, сию минуту.
   Оскар  принимал  снотворное,  но  спал  плохо.  Как-то   он   проснулся
ошеломленный, подавленный, весь в поту. Он ясно слышал шаги, он крикнул  в
темноту: "Кто там?" Шаги затихли. Но кто-то побывал в комнате,  он  был  в
этом уверен. Мороз пробежал у  него  по  коже,  он  перекрестился,  как  в
детстве.
   На  следующий  день  вечером,  открывая  калитку  своего  сада,   Оскар
вспомнил,  что  в  его  связке  ключей  есть  ключик  от  квартиры   Кэтэ,
завоеванный им после долгой борьбы. Он ощутил непреодолимое желание побыть
у нее в квартире. "Там,  -  думал  Оскар,  -  я,  может  быть,  почувствую
раскаяние и избавлюсь от страха".
   Он  поехал  туда,  открыл  квартиру.  Она  не  была  пуста,  но  Оскару
показалась более чем пустой. Кэтэ оставила все, что он подарил ей, и  все,
что имело какое-нибудь отношение к нему.
   Свет уличного фонаря ярко освещал комнату.