права,  но  поддался
Гансу. Гансль обвел его вокруг пальца. Гансль показал  ему  все  сокровища
мира. Вот каковы они - эти сокровища: шампанское вместо пива. И ради этого
он погубил свою душу.
   Он рыгает. Он сильно пьян. Душа - это чушь, но и шампанское тоже  чушь.
Не следовало ему отпускать Кэтэ. Надо было, по крайней мере,  переспать  с
ней. Чего она не видала в Лигнине? Она принадлежит ему.
   Во всем виноват  Ганс.  Этот  сукин  сын,  эта  шваль.  Нет,  не  Ганс,
Гравличек.
   Он с трудом подходит к книжной полке, с трудом достает  толстый  том  в
серо-голубой бумажной обложке. "Томас Гравличек.  Основы  парапсихологии".
Дрожащими руками, но решительно вырывает он  страницы  одну  за  другой  и
бросает их в корзину для бумаги. "Вот где тебе место", - говорит  он,  сам
не зная, относится это к  Гансу  или  к  Гравличеку.  Затем  поливает  эти
страницы пивом, топит их в пиве,  разглядывает  кольцо  на  своем  пальце,
потом смятые, намокшие  листы,  медленно  поливает  их  снова,  и  на  его
мясистом лице блуждает глупая, довольная улыбка.
   "Чушь, - говорит он. - Все это гроша медного не стоит". И  снова  пьет.
Он так одинок, что впору завыть.


   Пауль Крамер поехал в суд. В  новом  темно-сером  костюме  сидел  он  в
вагоне трамвая, молодой, худощавый, освеженный  крепким  сном,  готовый  к
бою.
   Пауль ни на минуту не сомневался, что теперь,  после  победы  нацистов,
его осудят. На этом процессе никому не будет дела до выяснения истины,  до
установления фактов. Все с начала и до конца,  несомненно,  окажется  лишь
забавным и трагическим, жалким и грубым фарсом, в котором каждому  заранее
отведена  особая  роль  -  судьям,   свидетелям,   экспертам,   адвокатам,
Лаутензаку. И самая неблагодарная - ему, Паулю.
   Однако полная уверенность в предстоящем поражении  не  удручала  Пауля.
Ему  придется  уплатить  огромную  сумму,  целые  годы  жить  в  ужасающей
бедности, может быть, его на некоторое время посадят за решетку, а  сидеть
в тюрьме при нацистском режиме удовольствие, конечно, маленькое. И все  же
он ехал в суд с гордо поднятой головой. Он не был склонен к пафосу, но  не
мог  не  чувствовать  себя  носителем  определенной  миссии.  Пусть   хоть
кто-нибудь  покажет  будущим  поколениям,   что   даже   в   гитлеровской,
лаутензаковской Германии нашлись  люди,  которые  посмели  среди  всеобщей
глупости и трусости встать и заявить: все это ложь, все это глупость.
   Далеко за границами рейха стало известно, что бессовестные  авантюристы
использовали Лаутензака и его сомнительное искусство - телепатию  в  своих
политических целях и что человек этот с восторженной готовностью дал  себя
использовать. Не случайно взлет этого мошенника и расцвет его  "германской
мистики" совпали с торжеством Адольфа Гитлера и  его  идеи  "тысячелетнего
рейха". Пауль Крамер имел все основания предполагать,  что  не  только  он
понимает символичность своего спора с Лаутензаком.
   Правда, этот спор при теперешнем положении вещей безнадежен.  Одиночка,
выходящий на бой против безмозглой физической  силы,  вооружившись  только
своей правотой, это - Дон-Кихот. "Лучше немного силы, чем много  прав",  -
справедливо говорит немецкая пословица. Но Пауль ни в чем не раскаивается.
Он весело улыбается, думая о Лаутензаке, несомненном  "победителе".  Лучше
быть Дон-Кихотом, чем мельницей, которую принимают за великана.
   Когда Пауль Крамер предстал перед  судьями,  худой,  гибкий,  с  умным,
живым лицом и прекрасными, выразительными карими глазами, многие  смотрели
на него с симпатией, и он радовался этому. Но рядом с воинствующим  Паулем
Крамером стоял, как всегда, Пауль-созерцатель, и от него не укрылось,  что
в этой симпатии с самого начала чувствовалось  нечто  покровительственное.
Ибо он защищал безнадежное дело, и  потому  даже  сочувствие  друзей  было
слегка окрашено тем презрением, которое  обыкновенно  вызывают  неудача  и
несчастье.
   Много времени ушло на формальности, и у Пауля было  достаточно  досуга,
чтобы разглядеть своего противника. Раньше он видел его на сцене и в отеле
"Эдем", теперь мог рассмотреть вблизи, он ощущал дыхание  этого  человека,
полного животной алчности, этого комедианта до мозга костей, и все  в  нем
было  противно  Паулю.  Он  ненавидел  его  всем  сердцем   и   чувствовал
сострадание к Кэтэ; ему было стыдно за нее, стыдно за то,  что  она  имеет
отношение к этому спесивому петуху.
   Наконец все формальности были  закончены,  и  началось  слушание  дела.
Судьи с самого начала старались затемнить основной  вопрос:  обманывал  ли
Оскар Лаутензак публику, прибегал ли к недозволенным трюкам? Вместо  этого
судьи всеми силами помогали Оскару  блеснуть  своим  искусством,  которого
никто не оспаривал, и уклониться от обсуждения истинного  предмета  спора.
Судьи прикидывались, будто искренне  стараются  установить  истину,  а  на
самом деле бежали от нее. Пауль был охвачен  гневным  изумлением:  неужели
возможно, чтобы достойные  ученые  мужи,  поседевшие  на  почетном  посту,
восседая в своих  парадных  мантиях,  поддались  этой  дурацкой  комедии?!
Неужели им не стыдно?
   А все эти  люди,  собравшиеся  в  зале,  неужели  они  не  интересуются
фактами?  И  весь  этот  процесс  для  них   всего-навсего   захватывающий
сенсационный  спектакль?  Воинствующий  Пауль,   оскорбленный   праведник,
возмущался. Ведь всякому видно, что здесь замазывают истину  и  оскорбляют
право. Неужели никто не встанет,  не  крикнет:  "Все  это  наглый,  глупый
фарс!"
   Но из-за плеча Пауля-борца все время выглядывал  Пауль-созерцатель,  он
окидывал зал критическим, ироническим, мудрым взглядом.  Он,  созерцатель,
понимал людей, которые были глубоко равнодушны к фактам и хотели одного  -
позабавиться этим цирком. Понимал он и судей: они играли этот лживый  фарс
ради куска хлеба, ради своей семьи, ради своей  пенсии.  Пауль-созерцатель
бранил Пауля-борца за то, что он, уже так много повидавший на своем  веку,
все еще возмущается несправедливостью мира и несовершенством  человеческой
природы.
   В общем, для подсудимого Пауля Крамера вся  эта  комедиантская  сторона
процесса  была  помехой  -  охватившее  его  возмущение  и  присущая   ему
способность критического анализа не давали сосредоточиться.
   Истцу же Оскару Лаутензаку  именно  эта  театральность  была  на  руку.
Чувствуя себя как бы на сцене и зная, что на эту  сцену  устремлены  глаза
всего мира, Оскар воодушевился. Сознание того, что каждое произнесенное им
слово, каждый жест будут тотчас же переданы по телеграфным проводам во все
концы света, поднимало его настроение. И он использовал  все  возможности,
которые  ему  предоставил  этот   грандиозный   спектакль.   Был   дерзок,
самоуверен, вежлив, глубокомыслен,  насмешлив,  загадочен,  обольстителен,
величав, гибок, властен и полон чувства превосходства.
   С царственно спокойной наглостью он признал,  что  да,  иногда  потешал
публику "ловкостью рук". Еще с ранней юности  он  любил  ошеломлять  людей
диковинными фокусами. Такова уж натура художника: ему приятно  уходить  из
мира  действительности  в  мир  вымысла,  украшать  серьезное  и  глубокое
какими-нибудь  причудливыми  завитками.  Он  никогда  и  не  скрывал,  что
сочетает серьезные опыты с разного рода трюками, в духе Тиля  Уленшпигеля,
и уже самое название, которое он избрал для своего представления - "Правда
и вымысел", показывает, что он не намерен ограничиваться  строго  научными
экспериментами  -  и  это  должно  быть  ясно  каждому   непредубежденному
человеку. "Но когда дело шло о самом существенном, - подчеркнуто  произнес
Лаутензак, - я никогда не играл и не лгал. Никогда фокусник  Лаутензак  не
мешал ясновидцу Лаутензаку и тем более не подменял его".
   Только на одно мгновение он утратил свое  спокойствие,  когда  защитник
Пауля Крамера спросил, верно ли, что существует рукопись,  в  которой  сам
Оскар ясно очертил границы телепатии. Не заявил ли  господин  Лаутензак  в
статье, рукописный экземпляр которой имеется, что некоторые эксперименты -
как раз те, которые он сам теперь проделывает, -  являются  шарлатанством?
Оскар к этому подготовился, и все же при этом вопросе у него засосало  под
ложечкой. Он испугался - не держит ли защитник в резерве Анну  Тиршенройт,
не появится ли здесь, опираясь на палку, старуха с крупным скорбным лицом.
До сих пор он отвечал на все вопросы без  запинки,  но  тут  на  несколько
секунд онемел. Однако он взял себя в руки и  вызывающе  ответил:  "Да,  он
вспоминает,  есть  такая  рукопись.  Но  там  говорится  исключительно   о
телепатии, а телепатия - это лишь одна из ветвей мощного дерева оккультных
наук. То, что для телепатии недосягаемо, вовсе  не  является  непостижимым
для других таинственных сил души".
   - Во мне, - многозначительно заключил он, - из года в год растут  силы,
не имеющие ничего общего с телепатией, - силы, о которых я прежде даже  не
мог и мечтать. - Рассуждения  противника  он  назвал  буквоедством  и  тем
окончательно свел на нет значение документа, в котором были  изложены  его
собственные взгляды.
   Защитники  Пауля  Крамера  нашли  четырех  свидетелей,  заявивших,  что
предсказания  Оскара  и  советы,  данные  им  за  большое  вознаграждение,
оказались неправильными. За спиной этих свидетелей, как грозное обвинение,
встала тень самоубийцы Тишлера. Но секретарь Петерман предъявил документы,
подписанные этими свидетелями. Каждый из них был своевременно поставлен  в
известность, что  маэстро  -  не  часовой  механизм,  и  если  кто  желает
следовать его советам, должен делать это на свой страх и риск. "Голоса  из
бездны, - насмешливо и дерзко возразил Оскар, - на этот раз не  звучали  с
ясностью и точностью юридического документа". Если господа, пользовавшиеся
его консультацией, неправильно истолковали эти голоса, то они сами во всем
виноваты. "Хоть немного смекалки, - сказал он, улыбаясь, - должно же  быть
у того, кто решается на столь опасную затею, как вопрошать голоса бездны".
   Но один  из  четырех  свидетелей,  старик  Эдмунд  Вернике,  финансовый
советник в отставке, отнюдь не удовольствовался этими общими  фразами.  Он
подробно  рассказал  о  своей  консультации  с  Лаутензаком.  На   вопрос,
соглашаться ли ему на операцию желудка, рекомендуемую  врачами,  Лаутензак
ответил  отрицательно:   он   предсказал,   что   операция   будет   иметь
неблагоприятный исход.
   - Смотрел он в свой кристалл, - сердито и настойчиво говорил старик,  -
и три-четыре раза повторил мне: "Берегитесь ножа". Какое же здесь возможно
недоразумение, господа? Какого ножа я должен был беречься? Надеюсь,  не  о
столовом ноже шла речь, а, совершенно очевидно, о ноже хирурга.
   И финансовый советник остерегался ножа, а  его  желудочное  заболевание
все обострялось.  Врачи  объявили,  что  уже,  пожалуй,  бесцельно  делать
операцию, но если ее все-таки делать, то немедленно, так как  в  противном
случае он наверняка больше трех месяцев не протянет. Наконец  он  решился,
вопреки совету Лаутензака, уступить  настояниям  хирургов.  Операция  была
сделана и сошла удачно.
   - И вот я стою перед вами, - с ожесточением заявил финансовый советник,
- цел и невредим, в чем все вы, господа,  можете  убедиться  лично.  И  я,
старый чиновник, которому к тому же напомнили о значении присяги,  заявляю
вам: этот человек со своим кристаллом чуть не отправил меня на  тот  свет.
"Берегитесь ножа". Слава богу, я не  поберегся.  Позвольте  вас  спросить,
господа, если человек, глядя в свой кристалл, без колебаний  дает  советы,
которые затем оказываются неверными, если он чуть ли не толкает  в  могилу
своих клиентов,  как  назвать  такого  человека?  Знахарем  и  шарлатаном.
Господа, я утверждаю,  что  требование  регистрации,  а  это  единственное
требование, которое полиция предъявляет знахарям, совершенно  недостаточно
для охраны нашего с  вами  благополучия.  Оправившись  после  операции,  я
вступил в "Общество борьбы со знахарством" и призываю всех вас сделать  то
же самое, если вам дорога ваша жизнь. Таких  людей,  как  этот  Лаутензак,
надо гнать в шею. Им в новой  Германии  не  место.  Я  знаю,  что  говорю,
господа. Я старый чиновник, я проверил десятки тысяч налоговых бюллетеней,
я знаю, что такое мошенничество, и прекрасно понимаю значение присяги.
   Хотя  Оскар  всячески  подчеркивал  комическую  сторону  этой  речи   и
несколько  раз  вызвал  у  слушателей  смех,  воинственная  непримиримость
старика произвела впечатление.  Показания  Алоиза  Пранера,  по  прозванию
Калиостро, тоже не слишком порадовали Оскара. Алоиз обещал другу  показать
в соответствии с фактами,  что  оба  они,  Оскар  и  Алоиз  Пранер,  часто
занимались фокусами - практически и  теоретически.  Но  Алоиз  ни  в  коем
случае не должен был признаваться, что он помогал разными  трюками  своему
партнеру, когда тот пророчествовал и вызывал  умерших.  Разумеется,  враги
Оскара остановились подробно именно на этом.  Алоиз  честно  отвечал,  как
было условлено. Но когда противная сторона многозначительно напомнила ему,
что он дает показания под присягой, Алоиз вспотел,  начал  запинаться;  он
изворачивался и путался; этот странный человек с длинной лысой  головой  и
морщинистым носом произвел на всех неблагоприятное впечатление.
   Однако Оскар без труда исправлял такого  рода  тактические  оплошности.
Прибегал он не к логике, а к своей способности действовать на человеческие
эмоции. У него давно уже вошла в плоть и кровь уверенность, что  во  время
выступлений вовсе нет надобности думать о сути, все дело в манере  подачи,
в тоне.  Пауль  же,  замечая,  что  судьи  и  слушатели  позволяют  Оскару
обманывать их напыщенными и пустопорожними речами, сосредоточивал все свои
усилия на том, чтобы показать, как нелогичен противник. Он снова  и  снова
пытался заставить Оскара вернуться к сути дела  и  производил  впечатление
придирчивого, упрямого человека. Раздражал суд и публику.
   Наконец Оскар заявил со снисходительной усмешкой:
   - Большинство собравшихся в этом зале  понимает  мои  слова.  А  доктор
Крамер, филолог, ученый, не понимает их. Если так  трудно,  -  заявил  он,
обращаясь к судьям, - столковаться с патентованной наукой, то дело здесь в
том, что мы, наука и я, представляем области познания, не имеющие  друг  с
другом ничего общего. Профессор химии учит, что человек состоит  из  таких
веществ, как соль, известь, белок и пр. Шекспир считает, что мы сделаны из
такого вещества, которое располагает к мечтам. Считаете ли вы,  -  любезно
обратился он к Паулю, - что  на  этом  основании  можно  назвать  Шекспира
мошенником?
   - Это не интересно, - возразил Пауль, - это к делу не относится.
   Председательствующий  тоже  заявил  с  оттенком  кроткого  порицания  в
голосе, что это к делу не относится, но  многим  и  многим  доводы  Оскара
показались убедительными.
   Еще худшее впечатление, чем сам Пауль,  произвел  его  первый  эксперт,
профессор Томас Гравличек. Человек этот неприятно поразил аудиторию  своим
внешним видом; его сухая, педантичная манера  выражаться  вызвала  веселые
улыбки, его богемский говор - громкий смех. Оскар  использовал  настроение
публики. Он даже позволил себе с насмешливой любезностью переводить  слова
Гравличека на "понятный профанам немецкий  язык".  Он  говорил:  "Господин
эксперт хочет сказать..." - и передавал слова профессора  гладко,  просто,
чуть-чуть приправляя их легкой иронией. От его дружелюбных замечаний  смех
еще усилился, и председательствующий пригрозил, что прикажет очистить зал.
   Оскар до самой последней минуты боялся, что его противники вызовут Анну
Тиршенройт. При допросе Тиршенройт никто бы не смеялся, и сам он  не  знал
бы, как ослабить силу ее показаний. Но Анну Тиршенройт не вызвали, и Оскар
вздохнул с облегчением.
   Нет, противная сторона покончила со свидетельскими показаниями.  И  тут
берет слово  Оскар.  Он  настойчиво  просит  суд  разрешить  ему  наглядно
продемонстрировать свои способности, взятые под сомнение обвиняемым.
   На это адвокат  Пауля  Крамера  заявил,  что  если  господин  Лаутензак
намерен демонстрировать свое искусство вызывать  умерших  и  предсказывать
будущее, то  его  подзащитный  господин  доктор  Крамер  против  этого  не
возражает.   Но   он   вынужден   протестовать    против    телепатических
экспериментов, ибо не эти эксперименты, а именно предсказания и заклинания
доктор Крамер и считает шарлатанством.
   Разумеется, Оскар и не помышлял  вызывать  души  умерших  и  предрекать
будущее. Но он ни за что не хотел отказаться от блистательной  возможности
использовать трибуну  суда,  чтобы  продемонстрировать  всему  свету  свое
телепатическое  искусство.  Его  адвокат  заявил,  что  поведение   Оскара
Лаутензака, когда в нем  говорит  его  гений,  не  зависит  от  его  воли.
Возникнут ли в нем мысли  живых  или  умерших,  будет  ли  он  говорить  о
настоящем, прошлом или будущем - этого он знать заранее  не  может.  Самый
талантливый композитор не в состоянии поручиться за то, что в определенное
время и на определенном месте  у  него  родится  мелодия  к  определенному
тексту.  Но  маэстро,  когда  в  нем   пробуждалась   таинственная   сила,
неоднократно передавал мысли умерших, а то, что он предрекал, впоследствии
оказывалось  поразительно  правильным.  Нет  смысла  под  малоубедительным
предлогом заранее  запрещать  ему  демонстрировать  перед  судом  эту  его
способность.
   Судьи согласились с доводами адвоката и разрешили Оскару выступить.
   Оскар радостно вздохнул. Теперь он получил то, чего желал, - величайший
шанс в своей жизни. Теперь на него смотрят не только люди,  собравшиеся  в
этом зале, но и весь мир, вся планета. Успех зависит только от его умения.
Эта  мысль  окрыляла  его,  удесятеряла  его  силы.  Ему   казалось,   что
человеческая плоть и кровь вокруг него уже исчезают, все  тела  становятся
прозрачными, как стекло,  и  он  может  читать  мысли  и  чувства,  словно
огненные письмена.
   Он приступил к своим опытам. Начал с самых простых.  Попросил  судей  и
даже адвоката противной стороны  выбрать  двух-трех  человек  из  публики,
которые подадут ему в запечатанных конвертах записки  с  вопросами,  а  он
затем  ответит  на  них,  не  распечатывая  конвертов.  Его   смелость   и
уверенность тотчас подействовали на всех. Тогда  он  пошел  дальше.  Снова
попросил судей и адвоката противной стороны указать ему несколько  человек
и прочел их мысли. Он  действовал,  как  обычно  на  сцене,  играл  своими
партнерами, угадывал, внушал. "Правильно? Правильно?" - спрашивал он, и не
нашлось никого, кто ответил бы отрицательно.
   Все это происходило среди бела дня, в одном из залов берлинского  суда.
Тысячи людей со все возраставшей  симпатией  смотрели  на  этого  спокойно
работающего человека. Все казалось таким будничным: кто-то читает  письма.
Но  читал  он  не  письма,  а  лишь  то,  что  было  отпечатано  в   мозгу
опрашиваемого; однако этот человек читал так,  будто  письма  лежат  перед
ним, написанные черным по белому. С тревожной и смущенной улыбкой смотрели
на него судьи и зрители; увлеченные удивительным явлением, они забыли, что
все  это  к  делу  не  относится.  Несколько  раз  адвокат  Пауля  пытался
вмешаться,  но  от  него  отмахивались,  ему  почти  не  давали  говорить.
"Правильно? Правильно?"  -  спрашивал  Оскар  Лаутензак  и  снова  получал
подтверждение, и каждый  раз  публика  с  трудом  удерживалась,  чтобы  не
разразиться ликующими аплодисментами, как в театре.
   Гансйорг, ошеломленный,  смотрел  на  своего  великого  брата.  Он  сам
всевозможными  хитроумными  способами  изготовил  напиток,  которым  Оскар
теперь угощал публику. Он  сам  создал  доверие  к  Оскару,  которое  было
предпосылкой этого триумфа. Но то, что Оскар  показал  здесь,  было  нечто
гораздо большее, чем искусно  подготовленное  представление,  и  не  имело
ничего общего с актерскими