а отправляется домой пешком. Враги поймали  Пауля,
и виновата в этом она, Кэтэ. Если бы не она, не было бы этого злосчастного
процесса. Если бы не она, Пауль давно уехал бы из Берлина и был бы  теперь
в безопасности. Его инстинкт всегда подсказывал ему правильно -  и  насчет
Оскара, и насчет бегства. О том, что творится  в  нацистских  застенках  и
тюрьмах,  он  говорил  ей  только  намеками;  она  не  может  себе   этого
представить. Нет, может, но не  хочет.  От  одной  мысли  об  этом  у  нее
перехватывает дыхание.
   Она должна вызволить Пауля.
   Есть только один путь. С первого же слова,  сказанного  Альбертом,  она
поняла, что ей придется пойти этим путем. Отвратительный, грязный путь, ей
придется превозмочь себя, решиться  на  унижение.  Но  она  должна  спасти
Пауля, она должна отправиться в Зофиенбург, к Оскару.


   Как только Кэтэ встретилась с Оскаром, она в первую же  минуту  сказала
ему, чего от него хочет. Ее лицо замкнуто, видно, что ей тяжело  говорить.
Ей всегда нелегко было просить. А теперь ее просьба звучит как требование,
почти как обвинение.
   Оскар мрачнеет. Значит, она опять встречалась со своим братцем -  после
процесса, несмотря на  процесс.  Она,  как  видно,  считает  Оскара  очень
великодушным, если предполагает, что он вызволит из беды своего врага - да
еще какого врага!
   И все же он рад ее просьбе. Враги опутали  Кэтэ,  женщину,  которую  он
любит, путами рассудочности. Если он преодолеет свой справедливый  гнев  и
смилостивится над предводителем  клики  интеллектуалов,  его  великодушный
поступок освободит Кэтэ от пагубного влияния этой  рассудочности.  Да,  он
спасет Пауля Крамера. Этот человек слишком  ничтожен,  и  Оскар  не  будет
настаивать на том, чтобы он понес заслуженное наказание.
   Оскар молчит. Обдумывает, как облечь свое согласие в наиболее эффектную
форму. Кэтэ между тем неправильно понимает это молчание.  Она  знала,  что
Оскар согласится не сразу, что ей придется пойти на  многое.  И,  подавляя
раздражение, она  говорит  своим  чистым  голосом,  что  ей  нелегко  было
обратиться к нему, но она вынуждена это сделать. Она многим обязана своему
брату Паулю, и, кроме того, она виновна в том, что с ним  случилось.  Если
бы не она, Пауль своевременно уехал бы из Берлина. Она его  удержала.  Она
нуждалась в его совете.
   Оскар высоко поднимает густые темные брови. Значит, вот как, она  снова
сблизилась со своим братцем.
   - Если тебе был нужен совет, - говорит он, - почему ты не обратилась ко
мне?
   Она решительно отвечает:
   - Оттого, что в этом замешан ты. А дело в том, что я беременна.
   Лицо Оскара - Кэтэ стало горько и  смешно  -  лицо  Оскара,  ясновидца,
поглупело от изумления. Но вдруг - мгновенная перемена -  оно  посветлело,
оно сияет огромной, простодушной, мальчишеской радостью.
   Кэтэ ничего  не  может  с  собой  поделать:  при  взгляде  на  внезапно
изменившееся лицо Оскара в ней  на  мгновение  вспыхивает  прежнее  бурное
чувство. Но ее лицо остается суровым и озабоченным. Он это видит  и  снова
неправильно объясняет себе причины ее озабоченности.
   - Почему же ты  обратилась  к  брату,  -  спрашивает  он  с  упреком  и
добавляет с неуклюжей радостью. - Неужели ты думала,  что  я  откажусь  от
своего отцовства? И не подумаю! Это же замечательно - у нас будет ребенок!
Теперь мы, конечно, поженимся.  Как  можно  скорее.  Немедленно.  Увидишь,
свадьба будет  великолепна!  Если  все  окажется  в  порядке,  сам  Гитлер
приедет. Разве ты не рада?
   Он подходит к ней, обнимает  ее  за  плечи,  и  его  массивное  лицо  с
дерзкими голубыми глазами склоняется близко-близко к ее лицу.
   Кэтэ дрожит, она оттаивает. Ее прежде всего покоряет этот восторг,  эта
детская, необузданная радость. Только у него лицо и все его существо может
светиться такой радостью. Кэтэ чувствует приближение той волны, которая ей
так хорошо знакома, которая захлестывает в ней все разумное. Она  борется.
Она не хочет снова подпасть под его влияние.
   Но внезапная боль заставляет ее  опомниться.  Кольцо,  это  ненавистное
кольцо, хвастливо сверкающее на его большой руке, впивается  ей  в  плечо.
Кэтэ тихонько, чтобы не обидеть его, высвобождается из его объятий.
   - Конечно, я рада, - отвечает она. - Но боюсь, у меня не будет ни одной
спокойной минуты, пока, - она ищет подходящее слово, - пока Пауль там.
   - Чепуха, - самоуверенно заявляет Оскар, - пусть это не смущает тебя. С
твоим братом все будет улажено - я позабочусь обо всем сам.
   Кэтэ выпрямляется, потом опускает  плечи,  как  бы  сбрасывая  тяжесть.
Сидит усталая, опустошенная, ей пришлось напрячь все силы. Он  смотрит  на
нее.
   - Прошу тебя, предоставь  все  мне,  -  уговаривает  он  ее  заботливо,
ласково. -  В  твоем  положении  нельзя  волноваться.  Прошу  тебя,  Кэтэ,
побереги себя.
   И минуту спустя, улыбаясь, грубовато, но дружелюбно говорит:
   - Послушай, Кэтэ, ну, как же теперь? Может быть, ты  наконец  дашь  мне
ключ?
   Это старый спор. Оскар давно  просил  ключ  от  ее  квартиры,  но  Кэтэ
отнекивалась, ей казалось, что, отдав ему ключ, она окончательно  потеряет
свободу.
   Она кивает. Теперь уж ничего не поделаешь, теперь она вынуждена  отдать
ему ключ.


   Оскар позвонил в "Колумбиахауз", где помещался штаб штурмовых  отрядов,
попросил к телефону начальника штаба Проэля. Ему было неприятно просить об
одолжении, но он не видел другого средства вызволить Крамера.
   Проэль, как всегда, прикидывался веселым, но уже само сообщение о  том,
что  звонит  Оскар,  вывело  его  из  равновесия.  Его  отношения  с  этим
комедиантом все еще были неясны. Как и  прежде,  он  с  каким-то  гнетущим
чувством вспоминал о том вечере, когда Оскар предсказал поджог  рейхстага;
этот человек вызывал в нем чувство жути.  Проэль  пытался  расплатиться  с
ним.  Он  сам  напомнил  Гитлеру  об  академии,  сам   позвонил   министру
просвещения, без его  вмешательства  в  Гейдельберге,  вероятно,  даже  не
подумали бы устроить торжественную церемонию. И Проэлю не было  неприятно,
что этот человек наконец сам обратился к нему и попросил об услуге.
   - Я нахожу, что это очень благородно с вашей стороны,  дорогой  мой,  -
сказал он своим скрипучим голосом, - пристыдить противника своей добротой.
Тут дядюшка Проэль с удовольствием поможет вам. Я  прикажу  принести  дело
вашего, как его там, Пауля Крамера, и если в деле нет  ничего  особенного,
мы этого молодца освободим.
   - Благодарю вас, господин начальник штаба, - сказал Оскар.
   - Пожалуйста, не стоит благодарности, - ответил Проэль.
   Осуществлять "меры предосторожности" Проэль поручил Цинздорфу.
   - Послушай-ка, мой мальчик, - сказал он, - мы посадили известного  тебе
Пауля Крамера. Если  нет  каких-либо  особо  важных  причин,  я  бы  хотел
выпустить  этого  субъекта.  За  него  хлопочет  видный  член  партии;  и,
насколько я понимаю, такие  интеллигенты  в  настоящее  время  не  опаснее
обгоревшей спички.
   Цинздорф все сразу сообразил. Видный член  партии  -  это,  разумеется,
Оскар Лаутензак. Предположение, возникшее у него при виде Пауля в обществе
любовницы  Лаутензака,  оказалось   правильным,   между   "родственниками"
существуют какие-то отношения; и он,  Цинздорф,  арестовав  Крамера,  даже
сильнее, чем рассчитывал, досадил наглецу Лаутензаку, который написал  ему
такое плебейское письмо с напоминанием о долге.  В  расчеты  Цинздорфа  не
входило выпускать из рук добычу, подобную Паулю Крамеру.
   - Вы, разумеется, правы, начальник, - сказал он, - этот тип не  опасен,
но если один видный член партии хлопочет об его  освобождении,  то  другой
видный член партии решительно возражает.
   Он с ухмылкой, нагло и доверительно смотрел в розовое лицо  Проэля;  не
стоило и уточнять, кто этот видный член партии.
   Проэль знал своего Ульриха, знал его  исключительное  высокомерие,  его
безграничную испорченность.
   - Оскар Лаутензак оказал  партии  более  важные  услуги,  чем  ты,  мой
мальчик, - добродушно отозвался он.
   - Зато я симпатичнее его, начальник, - возразил Цинздорф,  -  разве  не
так?
   Проэль молча посмотрел на друга своими светло-серыми хитрыми  глазками.
Он слегка постучал карандашом по лысине, как обычно делал, задумавшись.
   - Этот Лаутензак отвратителен, - продолжал Цинздорф. - От  него  так  и
несет потом, до того он старается  -  лезет  все  выше  и  выше.  От  него
смердит. Уверен, что и вы, начальник, относитесь к нему точно так  же.  Не
вижу, почему мы  должны  удовлетворять  все  капризы  этого  избалованного
мужика.
   - А сколько ты должен этому избалованному мужику? - спросил Проэль, все
еще постукивая себя карандашом по лысине.
   - Тысяч двадцать - тридцать, - спокойно ответил Цинздорф.
   - Было  бы  очень  нелюбезно,  -  заметил  Проэль,  -  без  достаточных
оснований отказать в маленькой услуге  столь  заслуженному  человеку,  как
Оскар Лаутензак.
   - Давайте-ка я сначала покажу вам дело Крамера, - сказал Цинздорф, -  я
не все помню, но мне кажется, это объемистое дело, и если преднамеренно не
закрывать глаза, то веских улик в нем можно  найти  сколько  душе  угодно.
Между прочим, совершенно независимо от моей личной антипатии, сама  партия
заинтересована в том, чтобы разок  проучить  владельца  замка  Зофиенбург.
Слишком он уже задрал нос. Если он вдруг преисполнился древнехристианского
всепрощения, его дело. Но требовать, чтобы партия  ему  потворствовала,  -
просто наглость. Я против освобождения Пауля Крамера, - деловито  заключил
он.
   - Ты очень мил, - сказал Проэль.
   Он хорошо понимал антипатию Цинздорфа и находил, что даже с объективной
точки зрения его  доводы  не  лишены  основания.  Лаутензак  действительно
зазнался; если он одарен способностью заглядывать  в  человеческое  нутро,
это еще не значит, что он имеет право  во  все  совать  свой  нос.  Проэль
претендует на "fairness", на порядочность, он  хотел  бы  заплатить  этому
типу, должником которого себя  чувствует,  он  решил  добиться  учреждения
академии оккультных наук,  невзирая  на  огромные  издержки.  Ну  и  пусть
занимается, сколько ему угодно, делами академии. Но в политику  Проэль  не
хочет допускать  столь  опасного  человека,  а  дело  Крамера  -  это  уже
политика.
   - Благодарю тебя, мой ангел, - сказал он,  -  что  ты  так  убедительно
объяснил мне свою точку зрения. Давай сюда дело Крамера.


   Оскар  примерял  костюм,  предназначенный  для  церемонии   присуждения
докторской степени в Гейдельберге. Он заказал его портному  Вайцу.  Черная
мантия  спадала  тяжелыми,  величественными  складками;   над   маленькими
брыжжами возвышалась, излучая силу,  массивная  голова  Оскара,  ребристый
берет придавал еще большую значительность его лицу. Оскар гордо  смотрелся
в зеркало, в то время как искусная рука портного Вайца нежно  разглаживала
складки.
   - Вот это мантия, - радовался Вайц, - в ней господин доктор  произведет
внушительное впечатление. В ней господин доктор  похож  на  монумент.  Вот
такую статую следовало бы вам заказать скульптору.
   Он очень рад, словоохотливо продолжал портной,  что  новый  рейх  умеет
ценить своих великих людей. А господин доктор - из  великих  великий,  это
даже ему, Вайцу, понятно. Ведь он, Вайц, и сам умеет разбираться в  людях,
в этом отношении он чуточку похож на господина доктора.  Когда  наблюдаешь
людей только во  время  примерки,  в  одних  кальсонах,  тогда  видишь  их
насквозь. К тому же господа клиенты во время  примерки  имеют  обыкновение
болтать. Он-то, Вайц, их  не  выдаст,  но  чего  только  не  наслушаешься.
Например,  бывший  господин  рейхсканцлер  недавно  примерял  новый  синий
костюм. Что он только не наговорил, стоя в кальсонах в примерочной кабине,
- только руками разведешь от изумления.  Теперешних  господ  министров  он
назвал грязными хулиганами. Недолго-де он будет их  терпеть  -  всю  банду
разгонит. При этом он так кричал, что во всей мастерской слышно было.
   Оскар презрительно скривил губы: "Аристократы!" Их песенка  спета,  это
доказывает их бессильная брань. Как бы громко они ни кричали, их никто уже
не услышит. Вот им и приходится отводить душу  в  примерочной  у  портного
Вайца, стоя в одних кальсонах. Он  же,  Оскар  Лаутензак,  в  мантии  и  в
докторском  берете,  изложит   свое   мировоззрение   студентам,   которые
выстроятся под знаменами перед иллюминованным гейдельбергским  замком.  Он
осматривал  себя   в   зеркале,   улыбаясь   мечтательной,   высокомерной,
презрительной улыбкой. Вдруг ему в голову пришла мысль:  да  ведь  у  него
ключ от квартиры Кэтэ. Надо показаться ей в новом наряде.  Перед  тем  как
отправиться в Гейдельберг, он сделает ей этот сюрприз.
   Ему докладывают, что его просит к  телефону  господин  начальник  штаба
Проэль. После тягостного разговора с Проэлем по поводу Пауля Крамера Оскар
почти забыл обо всей этой истории.
   "Значит, дело улажено, - радуется он, снимая трубку.  -  Очень  хорошо,
что Проэль сообщает мне об этом как раз сегодня. Вот я и успокою Кэтэ".
   - Я с удовольствием оказал  бы  вам  услугу,  -  говорит  Проэль  своим
скрипучим голосом. - Но я велел принести дело  вашего  Пауля  Крамера,  и,
должен  вам  сказать,  дело  весьма  объемистое,  по  толщине  оно   может
сравниться с нашим Германом. Кроме вашего процесса,  у  нас  с  господином
Крамером есть другие счеты, и не маленькие. При всем  желании  я  не  могу
выпустить его в ближайшее время, хоть этого и домогается такое заслуженное
лицо, как вы. Общее благо  выше  личных  интересов.  Если  могу  вам  быть
полезным в  чем-нибудь  другом,  дорогой  мой,  пожалуйста,  с  величайшим
удовольствием. Я не забыл, что еще в долгу у вас.  Присуждение  степени  -
это только первый шаг. Я буду и впредь  нажимать  на  Адольфа  и  добьюсь,
чтобы на той  высокой  кафедре,  которой  мы  восхищались  в  Зофиенбурге,
восседал  человек  титулованный.  Уж  можете  на  меня  положиться.  Всего
доброго, счастливой поездки.
   Оскар побледнел. Они не освобождают Крамера. Это новая коварная интрига
"аристократов". Они мстят подло, они злопамятны; как это похоже на гнусную
выходку с жемчужиной. Сначала он ему пообещал все  сделать,  этот  Проэль,
эта скотина, а теперь, видите ли, появилось толстое  дело.  Знаем  мы  эти
штучки. Но он, Оскар, предчувствовал недоброе, когда обращался  к  Проэлю.
От бешенства он с трудом находит слова.
   - Благодарю вас, господин начальник штаба, - говорит он с  подчеркнутым
высокомерием, - что вы хотите хлопотать за меня у фюрера. Но прошу вас, не
старайтесь, фюрер уже сам обещал мне. Этого достаточно. Да  и  не  следует
забывать о том, что я оказал услугу партии не ради награды, а прежде всего
во имя дела. Сама  природа  моего  искусства  такова,  что  оно  не  может
проявиться, если рассчитываешь на награду.
   - Понимаю, понимаю, - скрипучим голосом отвечает Проэль. -  L'arl  pour
l'art [искусство ради искусства (франц.)]. Башня из  слоновой  кости.  "Не
дари мне цепи златой" и так далее. Ну,  во  всяком  случае,  у  меня  были
добрые намерения, и, насколько я знаю Адольфа, немножко нажать не  мешает.
Итак, всего хорошего. Желаю вам приятно провести время в Гейдельберге.
   Разговор окончен. Оскар сидит, на сердце у него  тяжело,  он  с  трудом
переводит дыхание, ему стоило немало труда  говорить  хоть  сколько-нибудь
спокойно. Вот тебе и поездка к Кэтэ. Оскар вынимает ключ,  злобно  смотрит
на него. А он-то ей наговорил о своей власти,  о  своем  влиянии,  газеты,
мол,  полны  сообщений  о  гейдельбергской   церемонии.   А   на   поверку
оказывается,  что  он  не  может  даже  добиться   такого   пустяка,   как
освобождение Крамера.
   Проэль подлец и терпеть  не  может  Оскара.  Но  при  первом  разговоре
искренне хотел ему помочь. Жалко, что нет  Гансйорга;  тот  мог  бы  точно
объяснить, кто сунул нос в это дело. Но Гансйорг  опять  уехал.  В  Париж.
Нет, не нужен ему Гансйорг. Он и  сам  отлично  все  знает  до  мельчайших
подробностей. Виноват Цинздорф. Он науськал Проэля. И они вместе сыграли с
ним эту злую шутку.
   Но на сей раз они опять просчитались, эти милые "аристократы". Он и  не
подумает сдаваться. Он обещал Кэтэ вызволить Крамера. И он его вызволит. И
вдруг молниеносно ему приходит в голову - как именно. Другой на его  месте
дальше Проэля не пошел бы. Но для него, Оскара Лаутензака, есть  и  другие
пути.
   Он звонит в рейхсканцелярию.
   Фюрера  нет  в  Берлине.  Фюрер  уехал  на  несколько   дней   в   свой
берхтесгаденский замок.
   Не беда. Оскар должен быть в Гейдельберге только в пятницу. У него  еще
есть время слетать в Берхтесгаден. Дело с Паулем Крамером он уладит еще до
поездки в Гейдельберг.


   Канцлер праздно бродил по своему поместью Бергхоф - он нервничал.  Надо
было сделать выбор, принять решение, а этого он не любил.
   Две группы, проложившие Гитлеру путь к  власти,  тащили  его  в  разные
стороны: маленькая группа "аристократов"  и  большая  группа  его  "старых
борцов",  авантюристов,  -  он  называл  их  "народ".   "Народ"   требовал
социальной революции, которую Гитлер ему обещал, -  десять  тысяч  "старых
борцов" требовали доходных мест.  Но  раздавать  эти  места  могли  только
"аристократы", а они были  хитры,  упорны,  они  и  не  думали  подпускать
"старых  борцов"   к   кормушке.   Можно   было   бы   попросту   прогнать
"аристократов", но для этого партия пока еще не была достаточно сильна,  а
Гинденбург,  рейхспрезидент,  за  спиной  которого  они  стояли,  все  еще
пользовался большим  авторитетом,  чем  Гитлер.  Кроме  того,  почтение  к
"аристократам" было в крови у канцлера, и он ими восхищался,  несмотря  на
всю свою ненависть: ему импонировали их самоуверенность, их непринужденное
высокомерие.
   Взять, например, самого старика фельдмаршала; Гитлер очень  неохотно  с
ним встречается. Когда престарелый президент стоит перед ним, опираясь  на
свой костыль, и говорит прерывистым, глухим, как из  подземелья,  голосом:
"Господин Гитлер, так не полагается", - ему начинает казаться, что он  еще
мальчишка и стоит перед папашей.  Совсем  недавно  снова  случилось  нечто
такое, о чем он вспоминает с величайшей досадой. В  Потсдамской  церкви  -
это было в день поминовения - старик спустился в склеп  Гогенцоллернов,  а
ему, Гитлеру, не полагалось следовать за  ним.  Правда,  он  в  это  время
произнес речь перед собравшимися в церкви, и это была замечательная  речь.
Но все-таки успех выпал на долю президента, а  он,  Гитлер,  шел  рядом  с
огромным, величественным фельдмаршалом, как побитая собака.
   Надо  сказать,  что  "аристократы",  к  сожалению,  во   многих   своих
требованиях совершенно  правы.  Они,  например,  считают,  что  он  должен
отстранить кое-кого из своих друзей, которых продвинул  на  важные  посты,
так как они  совершенно  неприлично  ведут  себя.  И,  по  правде  говоря,
гордиться этими друзьями не приходится. Но, с другой стороны, "верность  -
основа чести", и если его друзья требуют, чтобы  он  засадил  фрондирующих
"аристократов" в концлагерь, то и над этим стоит хорошенько поразмыслить.
   Ах, как ему надоело изо дня в день  принимать  решения!  Поэтому  он  и
сбежал в свой Бергхоф. Он хочет, чтобы его оставили в покое. А  покоя  ему
не дают. Все хотят срочно с ним говорить. С  одной  стороны  -  Кадерейты,
Беренклау и им подобные, а с другой - его собственные приближенные, Проэли
и Геринги. Но он не хочет. По крайней мере, в эти несколько  дней  отпуска
он знать не хочет проклятой политики.
   И вот он сидит в Бергхофе  и  брюзжит.  Смотрит  фильмы,  перелистывает
иллюстрированные журналы, ни с кем не видится. Но, по совести говоря,  ему
скучно.
   Когда ему докладывают о приезде Лаутензака, он с облегчением  вздыхает.
Вот наконец человек, который не будет  ему  досаждать  государственными  и
партийными делами,  с  ним  можно  поговорить  о  чем-то  более  разумном,
возвышенном, о внутреннем голосе, судьб