ие и властные нотки. - Да ведь ты, наверное, сам  все  знаешь,  ты  же
ясновидец, - сказал он, подтрунивая над Оскаром.  -  Я  ужасно  скучал  по
тебе, - продолжал Ганс без всякого перехода, и  это  звучало  искренне.  -
Иногда мне позарез нужна была твоя поддержка,  на  душе  бывало  иной  раз
чертовски скверно.
   - Я это чувствовал, - ответил Оскар очень серьезно, - вернее,  знал,  -
поправился он.
   Они дошли до гостиницы. Ганс потребовал  хороший  номер,  расписался  в
книге для приезжих. Вещи были  внесены.  Малыш  вынул  самое  необходимое,
начал мыться. Оскар стоял тут же и, неожиданно  растроганный,  смотрел  на
тщедушное тело брата.
   "Заморыш", - думал он.
   Пока Ганс мылся, они болтали. Ганс  принялся  рассказывать  теперь  уже
более откровенно. Описал, как его дело  принимало  тот  или  иной  оборот,
смотря по тому, как складывались обстоятельства для нацистской партии.
   - Но как бы гнусно оно ни оборачивалось, - сказал он, - я, в  сущности,
никогда не сомневался, что все кончится хорошо. Я был уверен,  что  партия
добьется своего. И она меня вызволила.
   - Зачем ты прибедняешься, - заметил Оскар, - ведь за первого встречного
партия не вступилась бы.
   - Ну конечно,  -  подтвердил  Ганс,  растирая  полотенцем  покрасневшую
спину, - ну да, у меня есть заслуги и есть связи. Проэль меня  в  беде  не
бросит. Моя дружба с Манфредом стала еще теснее, - пояснил он хвастливо  и
при этом усмехнулся лукаво и цинично; его дерзкий, звонкий голос  заглушал
плеск воды.
   Партия имела свою армию, так называемые отряды штурмовиков,  и  Манфред
Проэль, о котором упоминал Ганс, был начальником штаба этой армии.
   Братья ужинали в номере, Ганс продолжал рассказывать.  Он  стал  героем
нацистской партии, важной шишкой. Он поселится в Мюнхене,  будет  жить  на
средства партии и выполнять ее задания. Отсюда и новое  пальто,  и  мягкий
вагон.
   Когда речь  заходила  о  фактах  обыденной  жизни,  Оскар  обычно  туго
соображал, что к чему, и сейчас  ему  трудно  было  сразу  переварить  все
сказанное братом. Значит, Малышу не только  удалось  избежать  последствий
того мокрого дела, он даже ухитрился извлечь из него пользу. Сам Оскар  не
может  похвастать  внешним  успехом,  только  внутренним,  он  может  лишь
отметить,  что  его  сила  возросла.  Это  звучало  довольно  слабо  после
эффектного рассказа о достижениях брата. Поэтому тот  задумчиво  посмотрел
на Оскара и спросил с жесткой деловитостью:
   - Ну, а пети-мети у тебя водятся?
   Оскара больше  рассердило  это  лихое  жаргонное  словечко,  чем  самый
вопрос.
   - Найдутся, - с достоинством ответил он, -  комнату  на  Румфордштрассе
сам оплачиваю.
   Затем Ганс рассказал, что завтра на большом партийном собрании в  цирке
"Кроне" он будет  представлен  фюреру  и  примет  поздравления  мюнхенских
членов партии. Манфред Проэль прилетит  из  Берлина  только  затем,  чтобы
самолично представить его фюреру. Оскар должен,  конечно,  тоже  быть.  На
Оскара все это произвело сильное впечатление.
   Он искренне радовался удачам брата, но никак не мог забыть  его  хилое,
тощее тело, которое видел, когда тот мылся;  и  сейчас  Оскар  внимательно
разглядывал остренькое лисье личико заморыша. Даже понять было трудно, как
мог такой замухрышка добиться столь ощутимых успехов, тогда как он, Оскар,
с его значительной внешностью не достиг решительно ничего.  Видно,  судьба
"без разбору дарит блага, слепо счастье раздает", вспомнился  ему  стишок,
заученный еще в школе.
   Ганс собирался лечь спать, но все же стал удерживать брата: "Не  уходи.
Посиди еще около меня". Это звучало совсем как в годы их юности.  И  Оскар
подчинился его желанию.
   А Ганс зевал и блаженно потягивался, лежа в кровати.
   - У них там, в Моабите, что-то вроде коек в стене, - рассказывал он.  -
Их надо откидывать. Они даже не так плохи, вроде как в  казармах,  но,  по
правде сказать, спалось мне на них неважно. Зато теперь я вознагражден,  -
закончил он с глубоким удовлетворением и  снова  потянулся.  -  А  кровати
здесь неплохие, - заметил он, - вообще это хорошая гостиница.  Я  мог  бы,
конечно, позволить себе роскошь остановиться в "Четырех временах года". Но
благоразумнее, если мы, видные деятели партии, не будем слишком выставлять
себя напоказ.
   Оскар сидел у брата до тех пор, пока тот не заснул. Сам же,  вернувшись
на Румфордштрассе, еще долго лежал без сна, размышляя об успехах Ганса. "А
деньги у Малыша есть, это сразу видно, партия не хочет, чтобы он  голодал.
Только  бы  все  кончилось  благополучно",  -   думал   Оскар,   прикрывая
заботливостью свою зависть к брату.
   Гансль всегда умел устроить себе  хорошую  жизнь.  Зато  ему  постоянно
приходилось подвергаться опасностям.  Не  очень  красивая  вышла  история,
когда начался процесс по поводу каких-то роялей, которые Гансль  во  время
войны вывез из Польши в Германию. И было весьма неприятно, когда  один  из
тех, чьи секреты Гансль разоблачал в своей  газетке  "Прожектор",  обвинил
его в вымогательстве. Да и теперешние дела брата,  эти  поручения  партии,
которые он выполняет, беспокоили Оскара. Ради его прекрасных глаз  партия,
уж конечно, не будет нести такие  высокие  накладные  расходы.  Ганс,  как
видно, вынужден заниматься рискованными делами.
   Итак, Малыша теперь зовут  Гансйоргом.  Он  убедительно  просил  Оскара
отныне называть его только Гансйорг.  Он  вообще  немножко  злоупотребляет
северными, истинно германскими словечками,  пусть  называется  Гансйоргом,
если ему нравится.  Но  маленькому  Ганслю  из  Дегенбурга  будет  нелегко
дорасти до столь эффектного имени.


   Машина, в которой братья Лаутензак ехали в  цирк  "Кроне"  на  массовое
собрание, созываемое Адольфом Гитлером, двигалась вперед  очень  медленно.
Со всех сторон спешили люди, везде  стояли  полицейские.  Казалось,  самый
воздух насыщен ожиданием, волненьем. Уже во время последних выборов партия
нацистов  выдвинулась  на  второе  место;  ее  притягательная   сила   все
возрастала.
   Еще с месяц назад Оскар сделал попытку вступить в нее. Но  он  опоздал,
теперь  желающие  повалили  валом,  и   партийное   руководство   временно
прекратило прием.
   Ганс ласково пожурил брата. Оскар слишком  мало  заботится  о  подобных
вещах:  быть  членом  нацистской  партии  сейчас  очень  важно.  Придется,
пожалуй, ему, Гансйоргу, опять приложить к этому руку. Ну, да он  добьется
своего. Оскар будет принят. Если бы Оскар  действовал  обычным  путем,  он
получил бы билет с таким поздним номером, что его вступление в партию едва
ли дало бы что-нибудь. Вот тут-то он, Гансйорг, и поправит  дело,  добудет
Оскару более ранний номер. И, видя, что Оскар только  усмехнулся,  заверил
его:
   - Уж ты на меня положись. Твой брат кое-что значит в партии.
   Оскар не возражал, однако недоверчивое выражение не сходило с его лица.
Ведь Ганса при всей его ловкости хватило только на то, чтобы  стать  снова
тем, кем он был  в  свои  лучшие  времена,  -  преуспевающим  спекулянтом,
сутенером,  сотрудником  желтой  прессы.  Теперь  он   намерен   сделаться
высокооплачиваемым политическим агентом. Но как понять  его  слова:  "твой
брат кое-что значит в партии"? Нет, тут Малыш, наверно, опять натрепался.
   Когда они вошли в зал, где  собрались  главари  партии,  Оскар  получил
возможность убедиться, что Ганс не хвастал. Он видел собственными глазами,
как его Ганс, маленький Гансль,  сын  покойного  секретаря  муниципального
совета Игнаца Лаутензака, мелкого  чиновника  из  Дегенбурга,  оказался  в
центре внимания  всего  этого  блестящего  собрания.  Вокруг  него  так  и
теснились вожаки  самой  влиятельной  партии  Германии,  его  поздравляли,
стремились быть ему представленными, почтительно спрашивали его  мнение  о
той или иной политической проблеме. Оскар был просто ошеломлен.
   Не только самый факт такого успеха заставлял Оскара восхищаться братом,
но и то, что Малыш принимал  эти  почести  как  должное.  Ганс  нимало  не
смущался, он чувствовал себя в этой непостижимой  действительности,  точно
рыба в воде. И отныне даже в мыслях Оскар стал называть его не "Гансль", а
решительно и окончательно "Гансйорг".
   Впрочем, Гансйорг оказался любящим братом. Оскар, со своим  энергичным,
значительным лицом,  бросался  в  глаза,  и  большинство  главарей  решило
сначала, что это и есть новый фаворит партии. Но  Гансйорг  но  только  не
обижался, а, наоборот, все время выдвигал брата вперед,  подчеркивая,  что
сам-то  он  ничто,  просто  вследствие  благоприятных  обстоятельств  смог
оказать партии кое-какие услуги, а вот Оскар  наделен  от  рождения  неким
удивительным даром, который может очень пригодиться партии, ибо этот дар в
известном  смысле  присущ  самому  фюреру.  Слушая   такие   речи,   Оскар
благоразумно  помалкивал  и  лишь  старался   придать   себе   еще   более
внушительный вид.
   Среди собравшихся Оскар  знал  только  одного  человека  -  знаменитого
актера Карла Бишофа. Весело и шумно расхаживал в толпе Карл  Бишоф;  любое
помещение, в которое  он  входил,  превращалось  для  него  в  театральные
подмостки. Он выразительно тряхнул руку Оскара. Этот Лаутензак, взявший  у
него несколько уроков, оказался не без таланта, но он был ленив и  убоялся
тех трудов, какие нужно затратить, чтобы самая будничная фраза приобретала
звучание трагического ямба и  каждый  жест  создавал  бы  при  этом  такое
впечатление, словно говорящий стоит на котурнах, а  ведь  в  этом  и  есть
задача великого актера. Правда, Лаутензак, как и  самый  преуспевающий  из
учеников Карла Бишофа - Адольф Гитлер, - действует только в жизни, а не на
подмостках, грубая же действительность требует гораздо  меньше  таланта  и
мастерства, чем сцена.
   Ближайшим другом Гансйорга был,  по-видимому,  человек,  лицо  которого
Оскар хорошо знал по газетам, - начальник штаба нацистской  армии  Манфред
Проэль. Гансйорг вносил в свое отношение к нему,  наряду  с  угодливостью,
какую-то подмигивающую интимность, а тот улыбался и не  возражал.  Манфред
Проэль  был  небольшого  роста,  гладкий,  холеный,  с  розовой  кожей   и
наклонностью к полноте. У него была круглая, почти лысая голова и  светлые
хитрые глазки. Форма ему шла. Он подал Оскару мягкую, но сильную руку.
   - А... а... значит, вы и есть брат нашего Гансйорга,  -  сказал  он.  -
Гансйорг мне много о вас рассказывал.
   И  он  бесцеремонно  принялся  разглядывать   Оскара.   Оскар   был   в
затруднении, не зная, как ему  понять  слова  Манфреда  Проэля.  Очевидно,
между этим влиятельным господином  и  Гансйоргом  существовали  более  чем
дружеские отношения,  поэтому  он  отнесся  благосклонно  и  к  Оскару.  И
все-таки, несмотря на кажущуюся простоту,  в  нем  чувствовалась  какая-то
барская презрительность. Он играл здесь первую роль и  сознавал  это,  как
сознавали и другие; а Оскар прямо носом чуял, что Проэль предназначен  для
великих дел. Но вместе с тем от него веяло каким-то предвестием  беды,  и,
как ни заманчива  была  для  Оскара  мысль  о  дружбе  с  этим  человеком,
внутренний голос предостерегал его от сближения.
   - Я приехал в Мюнхен прежде всего затем,  -  начал  Манфред  Проэль,  -
чтобы лично представить вашего брата фюреру. Гансйорг  желал  бы,  чтоб  я
познакомил и вас с фюрером; если вы не против, я готов это сделать.  -  Он
улыбнулся, и его светлые глаза почти весело заглянули в темно-синие  глаза
Оскара.
   Затем  все  перешли  в  круглый  зал  цирка.  Оскар  опять  не  мог  не
подивиться, с какой ловкостью и блеском подает себя  партия.  Все  было  в
одном стиле: мощные и грозные черные  свастики  на  белых  кругах  посреди
кроваво-красных полотнищ,  коричневые  рубашки,  бравурная  музыка,  крики
толпы, испарения, затаенная алчность людей, сидящих перед наполненными  до
краев пивными кружками в ожидании,  когда  можно  будет  с  воодушевлением
прореветь "хайль", приветствуя фюрера, германского мессию.
   И вот он появился, фюрер. Точно так, как учил его и Оскара Карл  Бишоф,
прошествовал он к трибуне, поднялся на нее и с мужественно-замкнутым лицом
принял приветствия своих преданных сторонников.
   Потом заговорил, и его натренированный голос  заполнил  зал  и  сердца.
Оскар смотрел на него глазами специалиста, - ведь и  его  призванием  было
воздействовать  на  массы;  с  профессиональной  зоркостью  следил  он  за
приемами оратора. Как и  фюрер,  Оскар  был  родом  из  баварско-богемских
пограничных  областей.  Как  и  фюреру,  ему  было  трудно   говорить   на
литературном немецком языке вместо родного диалекта и  избегать  нарушений
основных правил немецкой грамматики, ибо, подобно фюреру, и он  убежал  из
школы, больше полагаясь на свою интуицию, чем на знания.
   Сейчас Оскар с радостью убеждался, что поступил тогда  правильно.  Дело
не в том, построены ли фразы по законам грамматики, или нет, и не  в  том,
имеет ли смысл то, что говоришь; покорять нужно  сердца  людей,  а  не  их
убогий  разум.  Решает  не  содержание  произносимой  фразы,  а   как   ее
произносишь, поза оратора, подъем, трепет и громовой раскат его голоса.
   Разум Оскара улавливал отдельные технические детали в  речи  Гитлера  и
одобрял их. Но сердце Оскара билось в такт с сердцем толпы и не  допускало
критической оценки того, о чем вещал этот человек там, на трибуне.  Оратор
и сам не очень-то продумал свои слова. Он был скорее погружен  в  какой-то
транс. Пока он говорил, он верил. И поэтому ему верила  толпа,  и  поэтому
верил Оскар. Человек этот был охвачен восторженным пылом,  и  восторженным
пылом был охвачен Оскар, охвачена масса. Человек этот ненавидел, презирал,
восхищался, и с ним вместе ненавидели, презирали, восхищались  и  Оскар  и
толпа.
   Оскар любил этого человека, там, на трибуне, сильнее,  чем  другие,  он
чувствовал  его  глубже.  Им  обоим  дарована  была  интуиция,  "видение",
способность проникать в чужие души. И это делало  их  единым  существом  -
человека на трибуне и человека в зале. Гитлер говорил, а Оскар слушал его,
или, может быть, наоборот: слушал Гитлер, а  говорил  Оскар?  Оскару  были
открыты сокровеннейшие желания и стремления Гитлера, его  глухая,  бурная,
свирепая воля.
   Сегодня Гитлер был  в  ударе,  он  превзошел  самого  себя.  Издевался,
неистовствовал,  любил,  громил.  Казалось,  он   зажег   перед   публикой
сверкающий фейерверк. А Оскару чудилось, что все это делается только  ради
него. Для него одного этот человек из кожи вон лезет и так старается,  что
с длинной пряди на лбу и с коротких усиков капает пот.
   Оскар должен подать ему знак, этому человеку  на  трибуне,  и  получить
знак от него; и вот кожа его лица натянулась, зрачки сузились, его дерзкие
глаза стали неподвижными и вместе с тем  более  живыми.  Он  погрузился  в
себя, весь обратился в волю. "Ты, там, наверху, -  приказала  эта  горячая
воля, - знай, что я здесь. Я понял яснее, чем  другие,  каким  несказанным
трудом ты добился успеха и как вдохновляет тебя  удача.  Подай  мне  знак.
Посмотри на меня, как я смотрю на тебя".
   Вдруг в Гитлере  почувствовалась  мгновенная  неуверенность,  -  только
Оскар заметил ее. Заметил, как человек на трибуне  внезапно  начал  искать
кого-то в толпе. Затаив дыхание, следил Оскар за взглядом Гитлера. И вот -
свершилось. С почти физическим сладострастием он ощутил, как взор  Гитлера
погрузился в его взор. И с той минуты эти двое людей уже не отводили  глаз
друг от друга. Гитлер в мощном crescendo, казалось, превзошел самого себя.
Кипел,  шипел,  гремел,  визжал,  льстил,  глумился.  И  на  лице   Оскара
отражались глумление, лесть, любовь. Гитлер  и  Оскар  давали  друг  другу
грандиозный спектакль.
   После собрания руководители партии встретились с фюрером в  итальянском
винном погребке на Барерштрассе. Проэль взял с собой обоих братьев и здесь
представил фюреру нового любимчика партии.
   Гитлер сказал Гансйоргу несколько приветливых и мужественных слов, но в
это же время его взгляд уже скользнул по Оскару, который стоял в сторонке,
ожидая.
   Затем Проэль представил и его.
   -  Мне  ваше  лицо  знакомо,  -  сказал  Гитлер.  -  Ваша  маска  очень
значительна.
   Они пожали друг другу руки,  глубоко  заглянули  друг  другу  в  глаза.
Безмолвно заключили союз. "Если ты меня предашь, - сказали глаза фюрера, -
ты погиб. А если останешься верен, то будешь моим подручным и я поделюсь с
тобой моей добычей".


   Оскар, воодушевленный  этой  встречей  с  фюрером,  проводил  брата  до
гостиницы и спросил, не подняться ли вместе с ним наверх.
   - Почему бы тебе и не подняться? - отозвался  своим  обычным  развязным
тоном Гансйорг.
   Он устал и сразу же лег. На нем была бледно-зеленая пижама. Оскар сидел
у его постели, как делал не раз, когда тот был мальчиком. Гансйорг оставил
гореть только одну лампочку; Оскар сидел на свету, кровать Гансйорга  была
в тени. Оскар невольно  обратил  внимание  на  то,  как  горят  в  темноте
маленькие глазки брата. "Точно глаза зверя", - подумал он.  Гансйорг  весь
вечер отзывался о брате только с похвалой и любовью,  но  сейчас  на  него
нашло какое-то озлобление.
   - Ведь ты такой дурак, Оскар, - сказал он  с  издевкой.  -  Если  я  не
займусь твоими делами, чего ты добьешься при всей  своей  интуиции?  Маска
Тиршенройтши великолепна, ничего не скажешь, но ведь жрать-то надо! А  что
она тебе даст? Если братишка тебе не поможет, ты так и останешься на бобах
со своим ясновидением и чистоплюйством.
   Он долго еще  продолжал  дурацкие  придирки.  Сначала  Оскар  молчал  и
терпеливо слушал, но в конце концов не выдержал и заявил:
   - Что ж, ты добился успеха и ловко выкрутился из этой  истории,  ничего
не скажешь. Но быть героем процесса о  шантаже,  устраивать  пальбу  из-за
какой-то Карфункель-Лисси - на такие штучки не всякий пойдет.
   Гансйорг громко зевнул.
   - И охота тебе нести такую чушь, милый Оскар, - кротко возразил  он.  -
Хоть тебе и сорок два года, а рассуждаешь ты, будто мы все  еще  ходим  на
уроки к пастору Рупперту и готовимся к  конфирмации.  И  потом,  ты  опять
передергиваешь: я всегда был свиньей  только  на  девяносто  процентов,  а
свиньей на все сто был ты. Помнишь,  как  мы  воровали  яблоки  в  саду  у
Пфлейдерера?
   Оскар помнил. Это он тогда предложил обобрать яблоню. Они  уговорились,
что Ганс будет стоять внизу и сторожить. А  когда  Пфлейдерер  их  накрыл,
Ганс просто-напросто удрал, не предупредив брата об опасности.  Пфлейдерер
поймал  Оскара  на  месте  преступления  и  жестоко  высек.  Тогда   Оскар
наябедничал отцу, чтобы Ганс тоже получил свое. Отец зверски выдрал Ганса.
А Оскар стоял тут же; он хорошо помнит, как  отец  сопел  в  свои  густые,
рыжеватые усы, помнит свист его камышовой трости - нижний  конец  ее  даже
треснул, - помнит возникшее в нем смутное ощущение неловкости оттого,  что
он на Ганса наябедничал, и глубокое  удовлетворение  от  сознания,  что  и
Малыш получил сполна свою порцию побоев. Все это неизгладимо запечатлелось
в его памяти, и  он  особенно  удивился  тому,  что  Малыш,  спустя  почти
четверть века, все еще попрекает его этой историей. А Ганс продолжал:
   - Это было никому не нужно  и  просто  подло,  что  ты  тогда  на  меня
нажаловался.
   Он говорил с раздражающей кротостью, но Оскар знал, что за  ней  таится
лютая злоба.
   Весь вечер Гансйорг ради него распинался, а теперь вдруг ни с того ни с
сего вспомнил их старые счеты и пристает к нему с глупостями.  В  общем  -
очень странно. Хотя так бывало уже не раз.
   Оскар мог бы многое возразить Гансйоргу. Но ведь тот как-никак  устроил
ему встречу с фюрером, и Оскар сдержался.
   - Вот уж нашел, о чем вспоминать, - сказал он, - с тобою я ссориться не
собираюсь.  Я  слишком  тебе  благодарен.  Сегодняшний  вечер   для   меня
знаменателен.
   Светлые глаза Ганса горели в полумраке, они казались Оскару волчьими.
   - Я поведу тебя на такие вечера, мой милый, которые будут для