эффектами. Ток, исходивший от  Оскара,  шел  из
других источников, "от праматерей, из глубинных вод". Гансйорг знал брата,
как самого себя, он относился к его  слабостям  с  ненавистью,  знал,  как
безмерно тщеславен Оскар, как неудержим в своих вожделениях, как он ленив,
смешон; и все же теперь, глядя на массивное лицо этого  человека,  который
казался  одержимым,  Гансйорг  снова  почувствовал,  что  его  критическое
отношение к брату, его ненависть превращаются в любовь  и  восхищение.  Он
понял, почему брат с юных лет увлекал за  собой  окружающих  -  родителей,
учителей, женщин, его самого; и он, Гансйорг, охотно  давал  увлечь  себя,
как и другие,  он  гордился  тем,  что  он  -  брат  этого  великого,  да,
гениального человека. Даже Пауль Крамер не мог не  поддаться  впечатлению,
которое производил Оскар. Он напряженно всматривался в него и  ловил  себя
на том,  что  сам  желает  успеха  экспериментам  своего  противника.  Да,
Пауль-созерцатель чувствовал,  что  теперь  все  в  этом  зале  заражаются
интересом и доверием к Лаутензаку. Каждый был частицей самого  Лаутензака,
и если эксперимент удавался, каждый воспринимал его как  свою  собственную
удачу. Весь зал, даже противники, желали этой удачи. Все жаждали  уйти  от
своих  будней,  все  жаждали  чего-то  сверхъестественного,  чуда,  и  все
содействовали тому, чтобы чудо свершилось.
   Оскар, счастливый, продолжал работать. Присутствующие, эти скептические
жители  скептического   Берлина,   до   конца   оставались   под   властью
ясновидящего. С увлечением и страхом смотрели они на него  и  ждали  новых
чудес, еще и еще.
   Все пожалели о том, что представление кончилось так скоро. Оскар достиг
поставленной цели. Корреспонденты посылали сообщения во все страны  света:
"Ясновидение Оскара  Лаутензака  не  есть  шарлатанство",  -  подтверждает
германский суд".
   Мотивируя свое решение, суд объявил: истец Оскар Лаутензак  убедительно
доказал, что он обладает способностями, которые отрицает в нем  обвиняемый
Пауль Крамер. Крамер был приговорен к максимальному наказанию -  штрафу  в
десять тысяч марок и году тюремного заключения.
   Среди   сверкающих   киноаппаратов,   окруженный   толпой   репортеров,
приветствуемый бурными аплодисментами удивленных, испуганных,  восхищенных
зрителей, Оскар Лаутензак, глашатай  нового  германского  духа,  стоял  на
лестнице, которая вела из здания суда в город Берлин.



        ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ЗОФИЕНБУРГ

   В дни после процесса Оскар был переполнен счастьем. Все, что его враги,
"аристократы", задумали ему  на  погибель,  пошло  ему  на  пользу.  Ильза
Кадерейт даже не дождалась конца процесса, ею же коварно задуманного.  Она
испарилась из Берлина и странствует где-то в далеких краях,  она  избегает
видеть его - его, чей гений теперь признан раз и навсегда.
   Хотя Оскар отлично знал, как и почему было вынесено  решение  суда,  он
считал, что отныне его гениальность  подтверждена  самой  судьбой,  духом.
Черным  по  белому  написано  и  печатью  скреплено,  что   ему   дарованы
сверхъестественные силы. Вычеркнут из  его  памяти  тот  вечер,  когда  он
потерпел  такую  позорную  неудачу,  испытывая  на  Кэтэ  свое  искусство.
Педантичная  критика  Гравличека  казалась  ему  теперь  смешной:  зря  он
распинался, этот богемец, этот придира. А Тиршенройтша, - боже мой, у  нее
был шанс, она его не использовала, это ее дело. Оскар проверяет себя: нет,
мысль о ее крупном скорбном лице уже не трогает его. Возражения  скептиков
опровергнуты. Судьба произнесла свое слово, он стал ее избранником.
   Есть люди, которым предназначено быть несчастными  именно  потому,  что
родились они для величия. Он не принадлежит к их  числу.  Ему  дано  свыше
соединять внутреннее величие  с  внешним  блеском,  и  он  твердо  намерен
насладиться до конца своим счастьем. Лишь немногие умеют быть счастливыми;
пафос блаженства быстро улетучивается - достаточно нескольких часов,  даже
нескольких минут,  Оскар  же  обладает  и  силой,  и  мудрой  способностью
наслаждаться своим счастьем, не расставаясь с ним целые дни, целые недели.
   На публику его слава действовала еще сильнее, чем  его  искусство,  она
удесятеряла значение этого искусства. Если фюрер  одним  своим  появлением
вызывал в массах восторг именно потому, что его  фюрерство  подтверждалось
славой и счастьем, то  Оскар  Лаутензак,  стоило  ему  появиться,  вызывал
какое-то  ощущение  жути;  одно  его   имя   пробуждало   темное,   жадное
предчувствие сверхъестественного, "религии".  Особенно  женщины  теснились
вокруг него, с вожделением вдыхали они  воздух,  которым  он  дышал,  были
счастливы от одного  взгляда,  который  он  дарил  им.  Он  был  пророком,
предтечей нового бога, нового мира.
   Он упивался своим успехом. Счастье его не было случайностью, он  вырвал
его у судьбы, сам его создал.
   Оскар написал статью о счастье для журнала "Звезда Германии".  Счастье,
доказывал он, не обусловлено  внешними  обстоятельствами,  счастье  -  это
внутреннее свойство. Нужна сила воли для того, чтобы следовать за  однажды
открытой звездой, следовать даже в то время, когда она не видна. Он  -  за
hybris, за дерзость, которая, по мнению  древних,  навлекает  божественную
месть на голову смертного. И в этом разница между  германским  и  античным
типом человека: немец отважен, он не боится  судьбы,  он  признает  только
одного бога - того, который живет в его  собственной  груди,  он  признает
только одну веру - веру в самого себя, в собственную силу,  в  собственную
звезду.
   Он пел эту мрачную, дерзкую песнь  торжества.  Он  чувствовал  себя  на
вершине своего могущества. Это был  новый  Оскар  Лаутензак;  глубочайшему
забвению был предан тот Оскар, который совсем недавно - на небе стояла еще
та же луна - пытался утопить в пиве свой позор и свое банкротство.
   Манфред Проэль, сидя в своем кабинете в доме "Колумбия", велел принести
себе  простой  обед  из  буфета  и  поставить  на  письменный   стол;   он
распорядился не мешать ему в течение получаса. Ему нужно еще  раз  наедине
спокойно обдумать поставленную перед ним задачу и принять наконец решение.
   Дело заключалось  в  следующем.  Прежние  властители  Германии,  свора,
окружавшая Гинденбурга, "аристократы", вручили партии власть,  разумеется,
ограниченную, с сотней оговорок и удержали за собой важнейшие  посты.  Для
партии это не было неожиданностью, и она давно уже  собирала  силы,  чтобы
сбросить все эти путы. Было решено инсценировать государственный переворот
слева, а затем потребовать чрезвычайных полномочий для его подавления. Это
даст возможность нацистам, не нарушив  приличий,  навсегда  разделаться  с
неприемлемой для них законностью и утвердить свою неограниченную власть.
   Состряпать этот "большевистский заговор" фюрер и поручил ему,  Манфреду
Проэлю. Ясно, что левый путч надо "подавить" в самом зародыше, при  первых
же "сигналах". Однако эти "сигналы" должны выглядеть весьма убедительно.
   Проэль кладет в рот кусочек гуляша и машинально жует, не сознавая даже,
что  он  ест.  Из  всех  предложенных  "сигналов"  остановились  на  трех.
Во-первых, красные могли бы устроить покушение на жизнь Гитлера. Во-вторых
-  взорвать  "Коричневый  дом"  в  Мюнхене.  В-третьих,  можно   было   бы
"посигналить"  огнем  здесь,  в  Берлине:  поджечь  какое-нибудь   большое
общественное здание, например, биржу, рейхстаг или арсенал.
   И вот прошло уже два дня, а Проэль все еще не сдвинулся с места. Против
обыкновения, он медлит принять окончательное решение. Что окажется удачнее
- покушение на Адольфа, взрыв в Мюнхене или пожар в Берлине -  предсказать
трудно, все это дело  случая.  Все  три  "сигнала"  одинаково  нелепы,  но
возможно, и даже весьма  вероятно,  что  именно  своей  нелепостью  они  и
подействуют на массы.
   Проэль отодвигает тарелку  с  остатками  гуляша,  придвигает  десерт  -
шоколадный торт со сбитыми сливками, - кладет кусочек  в  рот  и  запивает
глотком кофе. Теперь,  Манфред,  перестанем  на  минутку  думать  об  этих
дурацких "сигналах", пошлем их к дьяволу, а затем уж, на свежую голову, не
мешкая, примем решение. Из груды газет и журналов, наваленных на столе, он
берет первый попавшийся номер - это "Звезда Германии". Она-то ему и нужна.
Он пробегает оглавление. Оскар Лаутензак - "О  сущности  счастья".  Ладно,
поглядим, в чем сущность счастья. "Счастье - это  свойство...  Я  стою  за
дерзость, которая, по мнению древних..." Как  бы  не  так!  Не  вернее  ли
другое мнение древних: дураки всегда найдутся.
   Ну и ловкач этот Оскар Лаутензак! Ничего собой не представляет,  ничего
не знает и не умеет, просто нацепил на себя вывеску "Я дельфийский оракул"
- и стал им.
   "О сущности счастья". Какой из трех "сигналов" избрать - это ведь  тоже
вопрос счастья. Счастье - свойство. Звучит недурно,  но,  если  хорошенько
вдуматься - всего лишь глубокомысленная болтовня,  чепуха.  Однако  бывают
случаи, бывают. Как, например,  решить  вопрос  о  "сигналах"?  Тут  разум
бессилен. В пользу каждого из трех "сигналов"  есть  столько  же  доводов,
сколько и против. Да, бывают случаи, когда даже Манфред  Проэль  не  может
ничего  добиться  с  помощью  разума  и  вынужден  полагаться  на  детское
непосредственное восприятие вещей, на свой инстинкт. Но, увы, на сей раз и
инстинкт нем как рыба.
   "О сущности счастья". Для чего же партия позволяет себе такую  роскошь,
как дорогостоящий ясновидец? Ведь в этом как раз и состоит его профессия -
он заставляет говорить онемевший инстинкт. Проэль сам  часто  бывал  этому
свидетелем, и друзья не раз передавали ему, что Лаутензак во  время  своих
экспериментов извлекал из них именно то, что они смутно чувствовали, но не
могли выразить  словами.  А  что,  если  обратиться  к  этому  Лаутензаку?
Пусть-ка займется им, Проэлем, и подхлестнет его инстинкт.  Итак,  решено.
Сойдем вглубь, к праматерям. Шагом марш!
   Проэль дал знать Оскару Лаутензаку, что вечером намерен у него ужинать.
   Начальник штаба прикидывался веселым,  но  был  взбудоражен.  Он  любил
крупную игру. А это была крупная, смелая  игра:  поставить  решение  такой
важной задачи, может быть, даже судьбу партии, в зависимость от того,  что
пробормочут уста одержимого дегенбуржца!
   Оскар впервые очутился наедине с начальником  штаба.  Он  почувствовал,
что за легкой, оживленной болтовней Проэля кроется то смущение, та нервная
напряженность,  которую  все  ищущие  у  него  совета  стараются  прикрыть
скептическим и небрежным разговором. Оскар и сам был взволнован. Он  давно
жаждал показать свою силу именно  этому  могущественному  человеку,  этому
опасному, циничному насмешнику.
   - Я полагаю, дорогой мой,  -  начал  Проэль  после  ужина,  -  что  ваш
внутренний голос уже шепнул вам, ради чего я пришел. Партия снова идет  на
риск, ставка крупная. Что же делает  Манфред  Проэль?  Он  направляется  к
нашему высокочтимому Калхасу и  предлагает,  так  сказать,  погрузиться  в
недра судьбы.
   Бойкий, несколько  банальный  тон  начальника  штаба  не  мог  обмануть
Оскара. Этот человек уже готов, лучшего и желать нельзя. Он чувствует себя
в присутствии Оскара, как пациент в  присутствии  врача.  Он  ждет  слова,
которое послужит ему ориентиром.
   - Если вы желаете, - вежливо  отозвался  Оскар,  -  я  с  удовольствием
проведу с вами сеанс.
   - Одно попадание есть, - ответил Проэль, - именно об этом я и хотел вас
просить. Загляните-ка в меня поглубже. Моя интуиция что-то пошаливает. Как
видно, где-то произошло короткое замыкание. Попытайтесь, может  быть,  вам
удастся извлечь наружу то, что заваривается во мне и вокруг меня.
   - Думаю, удастся, - ответил Оскар и устремил на  своего  гостя  дерзкие
синие глаза. Его четко очерченное массивное лицо, на котором и теперь еще,
среди   зимы,   сохранился   загар,   представляло   резкий   контраст   с
бледно-розовым лицом собеседника. - Но предупреждаю вас, - продолжал он, -
погрузиться в самого себя иной раз бывает небезопасно.
   - Ну, не так уж это страшно, - ответил своим скрипучим голосом  Проэль.
- И давайте, пророк,  без  выкрутасов.  Оседлайте-ка  вашего  драгоценного
"демона". Валяйте.
   - Начинаю, господин начальник штаба, - ответил Оскар.
   Чем больше этот человек небрежничал, тем яснее видел Оскар его  нервную
подавленность и тем спокойнее становился сам.
   - Постарайтесь, пожалуйста, ослабить всякое напряжение, - предложил  он
Проэлю, - свободнее, не замыкайтесь, не сопротивляйтесь.
   - Что? - удивился Проэль. - А где  же  ваш  таинственный  кабинет?  Где
кристалл? Вот так, запросто, на ходу? Как у окошечка почты?
   - Я  сегодня  в  хорошей  форме,  -  ответил  Оскар,  -  мне  не  нужны
вспомогательные средства. - И он пристально стал смотреть на гостя.
   -  Надо  же  напустить  хоть  немножко  туману,  -  сказал  с  какой-то
судорожной развязностью Проэль, - иначе кто вам поверит?
   - Дайте-ка вашу руку, - произнес в ответ Оскар.
   - Пожалуйста, если это вам чем-нибудь поможет, - сказал Проэль и вложил
свою белую пухлую руку в большую, грубую руку Оскара.
   Он продолжал болтать, но Оскар уже не слушал его. Умолк и Проэль. Оскар
смотрел на него не отрываясь, и из глаз его, от его  руки  Проэлю  как  бы
передавалось какое-то странное волнение. Оно связывало,  оно  притягивало.
Притягивало и отталкивало. Оно  усыпляло  и  в  то  же  время  пробуждало,
проясняло. Оно было сладковатое и противное, вызывало желание обороняться,
но в то же время хотелось, чтобы оно становилось все сильнее.
   Рука Оскара легко держала  руку  гостя,  но  глаза  не  отпускали  его,
цеплялись за него, присасывались. Оскар ждал. И вот оно приблизилось,  оно
было уже здесь. Ему  почудился  тонкий  звук,  как  будто  рвалась  ткань,
окружавшие его  предметы  исчезли,  лицо  стало  пустым,  челюсть  немного
отвисла. Он выпустил руку  Проэля.  Почувствовал,  что  вышел  за  пределы
самого себя. Он "видит".
   Но то, что он видел, было мучительным и радостным в одно и то же время,
оно создавало какую-то страшную связь  между  ним  и  человеком  по  имени
Проэль.
   Оскар Лаутензак с детских лет любил огонь. Еще мальчишкой он "баловался
с огнем", как это называли в Дегенбурге. Со своими школьными товарищами он
играл в императора Нерона и в пожар Рима. На стенах  некоторых  домов,  на
окраине города, они написали краденой черной краской  слово  "Рим".  Затем
подожгли разрушенную мельницу; он, Оскар, взобрался со своей  скрипкой  на
лестницу и, глядя, как начинает заниматься огонь, пел: "Мое сердце,  точно
улей..." Чуть было  не  вспыхнул  настоящий  пожар,  сбежались  испуганные
жители и под конец Гансйоргу задали ужасную трепку.  Уже  тогда  это  было
нечто большее, чем детская игра, а позднее  у  Оскара  возникло  настоящее
пристрастие к огню. Если где-нибудь начинался пожар, он делал какой угодно
крюк, чтобы только подойти поближе  к  огню.  Он  всегда  жадно  любовался
пламенем. Как раз недавно, совсем на днях, он дважды смотрел фильм  Сесиля
де Миля, где был показан Рим, охваченный  буйным  пламенем.  Он  собирался
посмотреть его и в третий раз. Его любовь к огню была, как  видно,  чем-то
очень  немецким.  "Взлетай,  бушующее  пламя".  Самым  сильным  из   всего
созданного Вагнером тоже был гимн огню.
   Вот почему он с радостным испугом увидел пламя в душе своего партийного
коллеги Проэля. Все в нем горело, пылало, в его мозгу были картины пожара.
Сначала Оскар увидел маленькие огни - "огоньки", подумал он  с  нежностью.
"Огоньки", - сказал он против воли вслух, наслаждаясь звуком этого  слова;
но, разгораясь, эти огоньки высовывали  длинные  языки  и  буйно  плясали,
быстро ползли вверх, разливались морем огня.
   Медленно, подыскивая слова, но  определенно  и  решительно  сообщил  он
Проэлю о том, что видел. "Недурно, недурно", - поддакивал Проэль.  Ему  не
удалось сохранить привычный, насмешливый, игривый тон, у пего пересохло во
рту. О проекте поджога знало всего несколько человек. Да и самого  проекта
еще не было, о поджоге говорили только намеками, иносказательно. "Если  бы
вспыхнуло большевистское восстание, - как-то сказал, задумавшись, один  из
руководителей  партии,  -  то  национал-социалисты  получили  бы  желанную
возможность весьма энергично потушить этот пожар". -  "Если  бы  вспыхнуло
пламя, - так же задумчиво отозвался  толстяк  Герман,  -  ведь  достаточно
одной спички". Все было еще весьма туманно, и совершенно исключено,  чтобы
братья Лаутензак могли узнать об этом. Но интереснее  всего  то,  что  он,
Проэль, если хорошенько подумать, с самого начала  считал  "пожар"  лучшим
сигналом для подавления мнимой  большевистской  революции;  сейчас,  после
слов Лаутензака, это стало ему ясно как  день.  Странно,  даже  более  чем
странно, что этот человек способен так близко  подойти  к  чужим,  глубоко
скрытым  переживаниям  и  мыслям.   Тут   есть   нечто   весьма   опасное,
отвратительное, жуткое и вместе с тем притягательное.
   - Недурно, недурно, - повторял Проэль,  слегка  приглушая  свой  резкий
голос. - Дальше, дальше, - торопил он Оскара. Проэль откашлялся,  стараясь
обрести свой привычный тон. - Пламя, огонь, - продолжал он, -  это  звучит
отвлеченно,  почти  символически.  Раз  уж  вы  видите,  так,  пожалуйста,
постарайтесь увидеть что-нибудь  поконкретнее.  Кто  или  что  горит?  Где
горит? Говорите.
   - Вы нетерпеливы, - сказал, чуть ли не поддразнивая его, Оскар. -  Если
вы будете ждать спокойно, без напряжения, без сопротивления, то  облегчите
и мою работу.
   Он опустил веки, почти совсем прикрыв свои дерзкие глаза. В нем звучало
"заклинание огня". И медлительным, ищущим голосом он заговорил:
   - Я вижу. Вижу  все  яснее.  Горит  большое  общественное  здание.  Вот
золотой купол. Мы оба знаем это здание. Это рейхстаг.
   Проэль дышал тяжелее обычного.
   - Недурно, недурно, - подтвердил он почти против воли.
   - Огонь, - продолжал Оскар, - возник не случайно. Это преступный огонь,
но добрый, очищающий.
   - Возможно, возможно, - сказал Проэль. Он взял себя в руки. -  Но  ваши
оценки мне не нужны, - добавил он сухо и резко. - Нужны факты.
   - Фактов больше никаких не вижу, господин начальник штаба,  -  вежливо,
но решительно произнес Оскар. - Есть только оценки.
   - За словом вы в карман не лезете, - ответил Проэль.
   Оскар спокойно спросил:
   - Разве я не прав?
   - Неплохо это вышло у вас, - согласился Проэль. - Благодарю.
   Оскар провел рукой по лбу, как бы стирая что-то или снимая повязку.
   - Я очень рад, господин начальник штаба, - сказал он, - что вы получили
то, за чем пришли.
   Они сидели друг против друга. Проэль задумался, он уклонялся от взгляда
Оскара, пытался скептически улыбнуться. Но ему не удалось.
   Он ждал, чтобы Оскар  предъявил  счет.  Предполагал,  что  сумма  будет
немалой. Почти желал этого. Не хотел быть в долгу у Лаутензака.
   Но  Оскар  и  не  думал  предъявлять  ему  счет.  Он  не  намерен   был
обесценивать свое пророчество, принимая за него  денежное  вознаграждение.
Он  воспользовался  своим  искусством  ради  самого  искусства.   Он   был
достаточно богат, чтобы позволить себе одарить тоже очень богатого и очень
могущественного человека, и гордился тем, что сделал такой подарок  именно
Проэлю.
   А Проэль все  ждал,  чтобы  Лаутензак  наконец  потребовал  мзды.  Ждал
напрасно.  И   рассердился.   Этот   Лаутензак   оказал   услугу   ему   и
национал-социалистской партии. Манфред Проэль не нуждается в подарках.  Он
хочет уплатить, он любит держать в порядке свои счета. Но Оскар Лаутензак,
по-видимому, сложный тип. И в конечном счете - неприятный.  Проэль  теперь
знает, к какому "сигналу" прибегнуть, и это хорошо. Но чертовски  досадно,
что вот такая личность может заглянуть тебе в самую душу и просветить  ее,
точно рентгеновским  аппаратом.  Мало  у  кого  все  внутри  так  чисто  и
прибрано, что он может позволить постороннему заглянуть во  в