жет быть, конечно, и речи о том, чтобы Кэтэ
освободилась от ребенка. Но родить его на свет в нынешней Германии тоже не
имеет смысла. Она сама, Анна, покинула бы страну, если бы не возраст, если
бы у нее не болели ноги, если бы она не была связана со своей  мастерской.
Итак, пусть Кэтэ родит ребенка, но по ту сторону границы.
   У Анны Тиршенройт есть еще два вопроса. Где теперь Пауль Крамер?  Он  и
сам не знал, отвечает Кэтэ, куда отправится: в Швейцарию или Чехословакию;
вероятно, она узнает об этом, как только вернется в Берлин.
   Если это возможно, советует Анна Тиршенройт, Кэтэ должна жить  там  же,
где ее брат.
   - Доктор Крамер  мне  понравился,  -  сказала  она.  И  осведомилась  о
материальном положении Кэтэ.
   Кэтэ, краснея, ответила, что немного денег ей даст отец,  да  и  Пауль,
безусловно, будет ей помогать. Кроме того, она  попытается  найти  работу.
Конечно, все это очень неопределенно.
   - Если вы разрешите, - сказала  Анна  Тиршенройт,  -  то  я  скоро  вас
навещу. Что касается  ваших  денежных  дел,  -  закончила  она,  чуть-чуть
запинаясь, - прошу вас, не заботьтесь об этом.
   Кэтэ вернулась в Берлин, сознавая, что в лице  Анны  Тиршенройт  обрела
друга. Она устроит важнейшие дела, а затем встретится с Паулем  где-то  по
ту сторону границы.


   Жемчужина оказалась поддельной. Ильза Кадерейт подарила  ему  фальшивую
жемчужину.
   Вот они какие, эти аристократы. Папаша был  прав.  Папаша  знал  жизнь.
Обер давит унтера. Если водишь компанию  с  людьми  из  высшего  общества,
ничего хорошего не жди. Но он, Оскар, не считался с народной мудростью, он
водил компанию со знатными людьми и теперь наказан. Они  сговорились,  эта
стерва Кадерейт и эта скотина Цинздорф,  они  гнусно  ухмылялись  и  самым
подлым, свинским образом надули  его,  человека  из  народа.  Послали  ему
фальшивую жемчужину, да еще выманили у него десять тысяч  марок.  Грязная,
мерзкая банда!
   Оскара душил гнев. Он  очень  хорошо  представлял  себе,  как  все  это
происходило. Всему виной тот глупый разговор по телефону. Она  стерва,  но
не скряга. Ее рассердил отказ, и вот ей пришла в голову  забавная,  глупая
мысль, и она послала фальшивому другу фальшивую жемчужину. А затем, сидя с
Цинздорфом, рассказала ему, своему Люкки, какую остроумную шуточку сыграла
с Оскаром, с этим  плебеем.  И  его  сиятельство  граф,  памятуя  о  своих
предках, о промышлявших разбоем рыцарях,  тотчас  же  отправился  к  нему,
Оскару, и извлек выгоду из того, что узнал. Другими словами, залег в кусты
и  ограбил,  выжал  из  него  десять  тысяч  марок.  Вот  они  какие,  эти
аристократы.
   Он  уселся  и  стал  писать:  "Высокочтимый  граф,  пари   относительно
жемчужины вами выиграно. Разрешаю себе вычесть проигранную  сумму,  десять
тысяч марок, из 32297 марок, которые вы мне  должны,  согласно  распискам.
Таким образом, теперь вы должны мне только 22297 марок. Ввиду того, что  у
меня тоже накопились долговые обязательства, я  был  бы  вам  признателен,
если  бы  вы  немедленно  уплатили  свой  долг.  Хайль  Гитлер!  Неизменно
преданный вам Оскар Лаутензак".
   Между прочим, Цинздорф был  единственным  из  врагов  Оскара,  кто  мог
похвастать победой над ним. Все остальные  вынуждены  были,  по  мере  его
возвышения, униженно уступать ему дорогу.
   Например, Томас Гравличек,  этот  просветитель,  этот  сухарь.  Теперь,
когда в рейхе снова утвердились германский дух  и  чистота  мировоззрения,
оказалось, что положение этого коварного гнома  пошатнулось.  Он  бежал  в
свою Чехословакию. Пусть там брюзжит и фыркает, а  здесь  о  нем  ни  одна
собака не вспомнит.
   Вполне заслуженно потерпел крах и финансовый советник  Эдмунд  Вернике,
тот самый, который на процессе  со  старческим  упорством  доказывал,  что
Оскар - шарлатан. Тогда над своенравным стариком только  посмеялись  и  он
отделался лишь одним синяком под глазом. Но так как он продолжал ворчать и
даже позволил себе заявить, что в новой Германии  и  в  нацистской  партии
бухгалтерские  книги  не  выдержали   бы   проверки,   возьмись   за   это
добросовестный чиновник  финансового  ведомства,  с  ним  поступили  менее
деликатно. Его посадили за решетку. Хватит, нашумелись, милейший.
   Исчез и господин фон Обрист, человек, не торгующий  ни  принципами,  ни
произведениями искусства, - для Оскара Лаутензака  это  было  тоже  ценным
подарком судьбы. Принципы свои Обрист забрал с собой, а  вот  произведения
искусства захватить не успел. Его имущество было  конфисковано  рейхом,  и
Оскар опередил всех и приобрел "Сивиллу", названия и смысла которой теперь
не брал под сомнение уже ни один кичливый аристократ.
   И стояла она, эта "Сивилла", в  Зофиенбурге,  на  цоколе,  который  так
долго оставался пустым; она заняла центральное место в холле, и ее мощная,
буйная  почти  мужская  голова  подчеркивала  необычайный  стиль   здания.
Волшебный замок Клингзора теперь был окончательно завершен.
   Но не опустел еще рог изобилия, из которого  на  Оскара  сыпались  дары
счастья.   Министр   просвещения   намекнул   ему,   что    одно    весьма
высокопоставленное лицо  заинтересовано  в  создании  академии  оккультных
наук, и уж, разумеется, сам бог велел назначить Оскара  президентом  такой
академии. Но прежде чем предложить этот  пост,  ему  необходимо  присвоить
научную степень. В этом направлении уже кое-что  предпринимается,  сообщил
министр с лукавой улыбкой.
   И действительно, неделю спустя Оскар получил письмо из Гейдельбергского
университета, в котором его извещали,  что  ввиду  его  научных  заслуг  в
области психологии философский факультет постановил присудить ему  степень
почетного  доктора.  Ректор  и  ученый  совет   университета   хотели   бы
согласовать с ним дату и  другие  подробности  церемонии;  этой  церемонии
следовало придать особую торжественность, Оскар даже сел от неожиданности.
Учитель Ланцингер когда-то заявил ему, что такая дубина, как  он,  никогда
не постигнет даже самых элементарных правил латинской грамматики; а теперь
ректор и ученый совет одного  из  старейших,  знаменитейших  университетов
сообщают ему на чистейшем латинском языке о своем намерении облачить его в
докторскую  мантию.  Он  уже  мысленно  наслаждался   этой   торжественной
церемонией. Студенческие корпорации в традиционных костюмах со  знаменами,
факельные шествия вокруг  Гейдельбергского  замка...  Оскар  был  безмерно
счастлив. Ему казалось, что он парит чуть ли не в поднебесье.
   Мальчиком он  однажды  прошел  по  узкой  стене,  которая  тянулась  от
герцогских владений к саду его отца. Какое  это  было  блаженное  чувство:
шагать и шагать на такой высоте по гребню  стены!  С  обеих  сторон  зияла
пропасть, и где-то в глубине души засел страх: вот-вот сорвешься.  У  него
слегка кружилась голова. Но от этого страха  радость,  пожалуй,  была  еще
острее.
   То же самое чувство он испытывал и теперь: ему было очень  радостно,  и
чуть-чуть кружилась голова.


   Государственному советнику и начальнику всегерманского агентства печати
Гансйоргу Лаутензаку тоже жилось привольно, как еще никогда.
   Росла его дружба с баронессой фон Третнов. Хильдегард все больше ценила
его. Конечно, внешне он был неказист, маэстро с состраданием  и  нежностью
называл его "заморышем". Но он хорошо  знал  пределы  своих  возможностей,
умел мудро ограничивать  себя  и  не  помышлял  о  тех  почестях,  которые
воздавались его великому брату. Фрау фон Третнов находила, что он все-таки
многими своими чертами  напоминает  Оскара.  С  тех  пор  как  Гансйорг  и
Хильдегард встретились в  Моабитской  тюрьме,  они  пережили  много  общих
радостей и печалей. Словом, баронесса ничего не имела против  того,  чтобы
еще теснее сблизиться с Гансйоргом.
   Это было уже немало. Но алчное сердце Гансйорга еще  больше  радовалось
тому, что теперь он мог наконец утолить долголетнюю жажду мести и  нанести
удар некоторым старым врагам. "Яко же и мы оставляем  должником  нашим"  -
учил  он  в  Дегенбурге  на  уроках  пастора  Рупперта.  Но  теперь   этот
жалостливый еврейский кодекс нравственности отменен. Теперь Гансйорг имеет
возможность  показать,   что   он   -   действительно   сильным   человек,
преисполненный нового, истинно германского духа и вполне достойный  своего
истинно германского имени.
   Тщедушный и невзрачный, он на  своем  долгом  жизненном  пути  встречал
многих людей, которые смотрели на него свысока, унижали его. Когда  он  во
время войны был унтер-офицером и таскал рояли из Польши в Германию,  когда
он был  журналистом  и  издавал  "Прожектор",  когда  служил  "агентом"  и
обделывал делишки с Карфункель-Лисси и художником Видтке, у него появилось
много врагов и  завистников.  Не  заботясь  о  справедливости,  они  часто
вымещали свои неудачи на этом хилом человечке;  немало  пинков  и  пощечин
пришлось тогда снести Гансйоргу. Теперь он мог отплатить - и с лихвой.
   Взять, к примеру, антрепренера Иозефа Манца.  Зря  он  смеялся  шуткам,
которые фокусник Калиостро позволял себе отпускать  по  адресу  начальника
всегерманского агентства печати на  освящении  Зофиенбурга.  Уж  лучше  бы
господин Манц не напоминал о себе Гансйоргу своим громким, жирным, веселым
смехом; этот смех и прежде раздражал Гансйорга,  а  теперь  ведь  господин
государственный советник  и  сам  получил  возможность  устраивать  весьма
занимательные представления.
   От пяти до шести господин Манц  имел  обыкновение  бывать  в  "Западном
кафе"; туда приходили его друзья - одни по делу, другие просто  поболтать.
И вот однажды, когда он спокойно сидел с двумя знакомыми,  к  его  столику
подошел человек в коричневой форме и спросил:
   - Господин Манц? Не так ли?
   Господин Манц окинул его взглядом  своих  мышиных  глазок,  он  не  мог
вспомнить это лицо, но оно ему не понравилось.
   - Разве мы с вами знакомы? - спросил Манц. И сам ответил: - Нет, мы  не
знакомы.
   - Но я-то вас знаю, господин Манц, - сказал человек в коричневой форме.
- Я знаю, что вы с самого начала были горячим сторонником нацистов. Не так
ли?
   Господину Манцу стало не  по  себе.  Откуда-то  из-за  других  столиков
вынырнули еще люди в  коричневой  форме  и  окружили  стол;  соседи  стали
прислушиваться  к  разговору.  На  лицах  обоих  его  знакомых   появилась
растерянность.
   - Кельнер, счет! - крикнул господин Манц.
   Но незнакомец не уходил.
   -  Погодите-ка,  -  настаивал  он,  -  ведь   вы   наш   старый   друг,
припомните-ка, вы должны вспомнить.
   - Да оставьте меня в покое, - потребовал господин Манц.
   - Ну, зачем отвечать  столь  невежливо,  когда  к  вам  обращаются  так
вежливо. Мы ведь тоже иногда не прочь позабавиться. Вы заставляли  плясать
других и здорово на этом зарабатывали. А теперь попляшите, пожалуйста, для
нас, милейший.
   Господин Манц хотел уйти, прорваться к дверям. Но кругом теснились люди
в коричневых рубашках; они стояли даже у входа и никого  не  выпускали  из
кафе.
   - А ну-ка, на стол,  -  резко  скомандовал  незнакомец,  -  и  извольте
плясать! По команде "раз" выбрасывайте левую  ногу,  по  команде  "два"  -
правую, по команде "три" кричите "хайль Гитлер!". Ясно? - приказал он. Его
глаза и жесты не  предвещали  ничего  доброго,  бандиты  окружили  плотным
кольцом толстяка Манца.
   Господин Манц взобрался на стол не слишком грациозно.
   - Раз, - скомандовал незнакомец, и Манц поднял левую  ногу,  -  два,  -
скомандовал тот, и Манц поднял правую, - три, -  и  Манц  крикнул:  "Хайль
Гитлер!" И так много раз.  Публика  смотрела  на  это  зрелище  угрюмо,  с
озлоблением, у некоторых вырывались проклятия, но  поблизости  выстроились
штурмовики, брань умолкла, в битком набитом кафе воцарилась тишина, слышно
было лишь позвякивание кружек и тарелок да  резкие  слова  команды:  "Раз,
два, три". Господин Манн, стоял на маленьком беломраморном столике,  среди
неубранных кружек; выделывая свои па, он сталкивал кружки, они  падали  на
пол и со звоном разбивались вдребезги.
   - Не беспокойтесь, господин обер, - заявил незнакомец, - господин  Манц
уплатит за разбитую посуду.
   А господин Манц поднимал то левую, то  правую  ногу  и  кричал:  "Хайль
Гитлер!" - своим пискливым жирным  голосом,  его  хитрые,  мышиные  глазки
смотрели  испуганно  и  беспомощно,  лысеющая  голова  уже   не   казалась
внушительной и угрожающей. Эти мышиные глазки заметили  напротив  у  стены
тщедушного человечка, который ласково кивал ему, - то  был  Гансйорг.  Да,
Гансйорг смотрел и ухмылялся,  обнажая  мелкие,  острые,  хищные  зубы,  и
теперь господину Манцу стало ясно, кто затеял это представление.
   Болван, он, Манц! Вместо того чтобы быстро исчезнуть, как только Адольф
Гитлер стал главным заправилой, он точно прирос к месту.  А  ведь  у  него
есть опыт, он отлично знает: нет на свете создания более мстительного, чем
неудачливый актер. Теперь получай  по  заслугам.  Вот  и  приходится  тебе
паясничать в переполненном кафе, позориться  и  плясать  под  дудку  этого
сопляка "государственного советника" и его хозяина, этого паршивца,  этого
канцлера, этого "фюрера", освистанного комедианта.
   Раз - левая нога, два - правая, три - "хайль Гитлер!".
   Господин Манц  приплелся  из  кафе  домой  расстроенный,  растерзанный,
совершенно разбитый и сразу же лег в постель. На другой  день  он  покинул
страну, по перед тем не  преминул  рассказать  своему  другу  Калиостро  о
причинах своего бегства.
   Между Алоизом и Оскаром произошло бурное объяснение. На этот раз  Алоиз
по-настоящему взбунтовался, он  отказался  выступать.  Кто  принес  ложную
присягу, заявил он мрачно и мстительно, тому уже ничего не стоит  нарушить
и контракт. Оскар,  в  свою  очередь,  устроил  дикий  скандал  Гансйоргу;
правда, его несколько сдерживало воспоминание о том,  как  танцевал  Пауль
Крамер, кружась вместе с вращающейся дверью и не находя  выхода  из  отеля
"Эдем". Наконец антрепренеру Манцу по настоянию Оскара  послали  письмо  с
извинением, а два штурмовика были наказаны.
   Однако господин Манц предпочел остаться за  границей.  Алоиз  стал  еще
более замкнутым и, сидя у портнихи Альмы, с еще большей горечью говорил  о
характере своего друга Оскара.


   Кэтэ, одетая в  дорожный  костюм,  открыла  дверь  своей  квартирки  на
Кейтштрассе. Она  устала,  но  чувствовала  глубокое  удовлетворение.  Все
устроилось наилучшим образом. Как только  она  получит  адрес  Пауля,  она
поедет к нему за границу.
   У себя Кэтэ нашла нетерпеливые телеграммы от Оскара. Он был встревожен,
так как несколько раз звонил и все напрасно; были и  другие  телеграммы  и
письма, но от Пауля - ничего. Вероятно, он из осторожности  решил  послать
ей весточку окольным путем, а  может  быть,  письма  задерживает  цензура.
Придется подождать еще денек-другой, пока она получит от него какое-нибудь
известие. Где он? В Швейцарии или  в  Чехословакии?  Так  или  иначе,  она
завтра же уложит свои вещи. С Оскаром она уже  не  увидится.  Сообщит  ему
из-за границы, что лучше им больше не встречаться. А о ребенке  ничего  не
напишет.
   Кэтэ легла в постель. Худшее - позади. Она  была  спокойна,  счастлива.
Заснула быстро и спала эту ночь крепко.
   На следующий день Кэтэ уложила вещи. Пошла в банк, взяла свои небольшие
сбережения. Вернулась домой. Почта пришла, но от Пауля  -  ничего.  Звонил
телефон, но все это были неинтересные звонки. Она  снова  вышла  из  дому,
чтобы купить себе что-нибудь к ужину. Торопилась, боясь пропустить  звонок
Пауля. Но позвонил Оскар. Он  сердито  спросил,  где  она  пропадала.  Она
солгала, сказала, что ее вызывали в Лигниц, к  отцу.  Это  был  неприятный
разговор. Надо надеяться, - последний. Завтра, самое позднее - послезавтра
она получит весточку от Пауля и уедет.
   Кэтэ села за рояль, открыла крышку. Но  играть  не  стала.  Она  всегда
сидела перед этим роялем  с  каким-то  двойственным  чувством.  Рояль  она
оставит здесь. С Оскаром расстанется без ссоры, но рояль оставит здесь.
   В эту ночь Кэтэ тоже спала хорошо. Утром позвонила Марианна и спросила,
не слышала ли Кэтэ чего-нибудь о Пауле.  Сама  Марианна  целую  неделю  но
получает от него вестей. Должно быть, Пауль уже по ту сторону границы,  но
ведь мог бы он прислать весточку.
   В  следующую  ночь  Кэтэ  спала  плохо  и   решила   утром   пойти   на
Гроссфранкфуртерштрассе, к Альберту. Пауль ей сказал, чтобы она обратилась
к нему лишь в крайнем случае, но если до  утра  не  будет  ни  письма,  ни
телеграммы, она пойдет. Наступило утро. Она подождет до двух. Пробило  два
часа. Она решила подождать до четырех.
   В пять она была на Гроссфранкфуртерштрассе.
   Кэтэ не решилась позвонить  швейцару,  чтобы  вызвать  лифт,  уж  лучше
подняться на пятый этаж пешком. Ей открывает худощавый, на вид равнодушный
человек. Кэтэ произносит пароль, она еще не отдышалась. Человек  окидывает
ее с головы до ног холодным, настороженным взглядом.
   - Не понимаю вас, - говорит он.
   - Но ведь вы господин Альберт, - настаивает она.
   - У любого жильца в этом доме можно узнать,  что  здесь  живет  Альберт
Шнейдер, - говорит он.
   Кэтэ чувствует, что их разделяет глухая стена недоверия.
   - Речь идет о Пауле, - говорит она подчеркнуто, - о Пауле Крамере.
   - Не знаю такого, - коротко отвечает он.
   Что делать? Он ей не верит, это  ясно.  Не  натворить  бы  каких-нибудь
глупостей, иначе все пропало.
   - Да нет же, вы должны его знать, - произносит она в отчаянии, - я  его
сестра, - торопливо добавляет она, - он,  вероятно,  рассказывал  вам  обо
мне. Меня зовут Кэтэ Зеверин, я не лгу вам, клянусь вам богом,  посмотрите
вот это, - и она показывает ему заграничный паспорт,  но  тот  по-прежнему
смотрит на нее с недоверием. Наконец произносит: "Входите", - и вводит  ее
в неуютную комнату.
   - Еще раз повторяю, не знаю я никакого Пауля Крамера или  кого  вы  там
называли. И впустил вас только потому, что вы так расстроены.
   Кэтэ рассказывает стремительно, сбивчиво. Приводит подробности, которые
ей кажутся убедительными. Ее не было в Берлине, она ездила в Мюнхен. Пауль
знает об этом. Она условилась с  Паулем,  что  будет  телеграфировать  ему
сюда, на Гроссфранкфуртерштрассе. Так она  и  сделала,  но  от  Пауля  нет
никаких известий. Он сказал ей, чтобы она лишь в крайнем случае пришла  на
Гроссфранкфуртерштрассе, но ведь это же и есть крайний случай;  ведь  если
бы с ним ничего не случилось, она бы непременно получила от него известие.
   Все, что она говорит, звучит убедительно. Альберт вспоминает, что Пауль
действительно рассказывал ему о сестре. Чудак он, этот  Пауль,  надо  было
выражаться яснее. Альберт никак не может совладать со своим недоверием, он
скуп на слова, в такие времена надо быть крайне осторожным.
   - Никакого тут Пауля Крамера не было, - заявляет он. - Давным-давно  не
было, поверьте мне, фрейлейн, от кого бы вы ни пришли - от полиции или  от
кого другого. - Он видит ее глаза, беспомощные, полные отчаяния. - Если он
не послал вам телеграммы, ваш Пауль, - осторожно поясняет Альберт,  -  то,
вероятно, его сцапали; очевидно, у  него  были  причины  прятаться.  -  Он
говорит угрюмо, задумчиво и все же уверенно.
   Кэтэ сидит, оцепенев от страха и бессилия.
   - Посидите-ка еще минутку, фрейлейн, - предлагает Альберт, - отдохните.
Полиция, - размышляет он все так же угрюмо, -  может  быть,  и  смогла  бы
разыскать вашего Пауля Крамера или как его там зовут. Но не  думаю,  чтобы
имело смысл к ней обращаться: у нее в эти дни и так хлопот по горло.
   Кэтэ понимает, что этот Альберт, из которого  надо  клещами  вытягивать
каждое слово, - друг, но он ничего больше не может, не решается, не  хочет
сказать.  Он  производит  впечатление  разумного  и  надежного   человека.
Вероятно, он прав, вероятно, Пауль арестован, и, конечно,  неразумно  было
бы заявлять об его исчезновении  в  полицию.  Поблагодарив  Альберта,  она
уходит.
   День дождливый, но он