се,  что
могло ущемить интересы его Калиостро.
   - Нет уж, милейший, - говорил он, похохатывая визгливым жирным  смехом,
- лучше мы этого писать не будем.
   Гансйорг не отличался добродушием,  и  флегматичная,  стойкая  хитрость
Манца доводила его до бешенства - он нередко испытывал  соблазн  отправить
этого жирного наглеца на тот свет. Но ведь речь шла о  Калиостро,  поэтому
Гансйорг сдерживался, говоря себе, что еще настанет день, когда он с этого
сукина сына взыщет сполна, и продолжал переговоры.
   Наконец нашли компромиссное решение.
   - Видите, милейший, - сказал Манц с баварской медлительной вежливостью,
- вот мы с вами все же и договорились.
   Гансйорг прикинулся миролюбивым и, улыбнувшись, оскалил все свои острые
мелкие зубы - зубы хищника. Но Манц знал, с кем  имеет  дело,  знал,  что,
несмотря на дружелюбный, любезный тон этого сопляка, в будущем - лучше  не
попадаться на глаза Гансу Лаутензаку.


   Оскар и Алоиз много работали над подготовкой сногсшибательного  номера,
в котором они хотели показать себя во всем блеске; снова и снова проверяли
они каждую мелочь - взвешивали, меняли, отбрасывали; то они  хвалили  друг
друга, то один  обзывал  другого  презренным  ослом;  они  то  становились
друзьями   -   водой   не   разольешь,   то   обменивались   уничтожающими
характеристиками;  увлекались  новыми   замыслами,   ссорились,   порывали
навсегда, мирились.
   Наконец порешили на следующем: номер пойдет  под  названием  "Правда  и
вымысел". Сначала  Алоиз  покажет  свои  самые  блестящие  фокусы,  причем
публике так и заявят, что это фокусы. Тем самым подлинность экспериментов,
с которыми потом выступит Оскар, будет еще более подчеркнута. Оскар  решил
вначале  продемонстрировать  несколько  телепатических   и   гипнотических
экспериментов, не подготовленных заранее, без трюков. Увенчать все это  он
намеревался  "сенсационным"  номером  вызывания  умерших   и   одним-двумя
пророчествами.
   После того как было предложено  и  отвергнуто  немало  покойников,  они
решили вызвать героя морских сражений Бритлинга из его  океанской  могилы.
Алоиз предложил показать зрителям  если  не  призрак  Бритлинга,  то  хоть
некоторые его атрибуты: Алоиз был мастер  на  такие  штуки.  Однако  Оскар
решительно отклонил это предложение. Он рассчитывал на силу внушения. Надо
как следует внутренне подготовиться,  и  тогда  Бритлинг  так  убедительно
будет вещать через него, что каждый увидит покойного воочию.
   Алоиз принес кучу фотографий героя, а также грампластинки с записью его
голоса. Запершись в комнате  со  звуконепроницаемыми  дверями  и  стенами,
Оскар и Алоиз репетировали. Голос покойного должен был звучать так,  чтобы
слышавшие его при жизни испугались сходства; вместе  с  тем  этому  голосу
следовало придать что-то загробное. Оскар научился  настолько  хорошо  это
делать, что ему приходилось  себя  сдерживать,  иначе  он  мог  заговорить
голосом погибшего героя при самых неподходящих обстоятельствах.
   Все это так, но что же возвестит покойник? Нельзя же вытаскивать его со
дна океана, чтобы потом  заставить  утробным  голосом  изрекать  пошлости?
Оскар тщетно ломал себе голову. Запирался в своей келье,  подолгу  смотрел
на благородное, гордое  лицо  короля  Людвига,  на  маску,  на  фотографии
мертвого героя, и все-таки ни одна мысль не осеняла его, в груди все  было
немо и пусто.
   С горя он обратился  за  советом  к  Гансйоргу.  Тот  почесал  затылок.
Собрать данные о жизни отдельных людей, будущее которых до сих пор "видел"
Оскар,  не  составляло  особого  труда.  Теперь  же  Гансйоргу  надо  было
раздобыть  материал  о  каком-то  большом,  касавшемся  всех  политическом
событии. Он уже хотел сказать "возись  с  этим  дерьмом  сам",  но  увидел
доверие в глазах Оскара, и ему польстило, что брат в трудную минуту  опять
оказался вынужденным обратиться к нему.
   - Ну что ж, я добуду тебе событие, которое ты сможешь предсказать.
   Знаменательный вечер приближался. Были выверены мельчайшие  технические
детали, но Оскара все больше угнетало то, что он до сих пор не знал, какую
же сенсационную новость должен возвестить умерший.
   И вот за два дня до премьеры к Оскару прибежал взволнованный Гансйорг.
   - Есть! - заявил он, сияя. Оскар вздохнул с глубоким облегчением.
   Однако, приняв равнодушный вид, сказал!
   - Да?
   Но Гансйоргу было не до того, чтобы дать Оскару по роже за  его  наглое
притворное равнодушие, - он был всецело захвачен полученными  новостями  и
сообщил брату, что  в  результате  сложной  комбинации  интриг  Гинденбург
наконец согласился сместить военного министра, злейшего  врага  нацистской
партии. А вновь назначенный министр отменит приказ о запрещении  штурмовых
отрядов, и у  партии  опять  будут  свои  вооруженные  силы.  Пройдет  еще
некоторое время, пока это осуществится, но вопрос  решен  бесповоротно.  В
курсе дела лишь очень узкий круг людей.
   Оскар задумался. Потом снисходительно и будто мимоходом заметил:
   - Спасибо, что  ты  потрудился  сообщить  мне  эту  новость.  Она  лишь
подтверждает то, что мне возвестил мой внутренний голос.
   Гансйорг на миг даже оцепенел от этого беспримерного нахальства, однако
снова взял себя в руки. Он похлопал брата по плечу.
   - Ты у меня просто золото, - сказал он. -  Да,  мы,  братья  Лаутензак,
чего-нибудь да стоим.


   Выйдя  на  сцену,  залитую  светом  прожекторов,  Оскар  не   испытывал
волнения. Напротив, доходившее до него дыханье толпы, там, внизу,  вливало
в него силы, рождало ощущение радостной окрыленности, счастья.
   Своей бодрой уверенностью  он  сразу  же  подчинил  себе  публику.  Она
ожидала увидеть мечтателя с патетическим и  мрачным  лицом,  а  перед  нею
стоял элегантный господин, и лицо у него было хоть и значительное, но  все
же хитрое. Он, видимо, был готов в любую минуту дать почувствовать каждому
свое превосходство, мог сыграть с кем угодно злую шутку.
   Оскар не только отгадывал мысли своих жертв, он  расцвечивал  угаданное
ироническими и язвительными замечаниями.  Когда  он  по  вещам,  взятым  у
кого-либо из  публики,  узнавал  секреты,  которые  мог  знать  только  их
владелец,  то  особенно  охотно  останавливался  на  мелких  и   интимных,
несколько смешных подробностях.
   Откровеннее всего потешался он над  публикой  во  время  гипнотического
сеанса.  Особенно  злую  шутку  он  сыграл  с   муниципальным   советником
Райтбергером, лицом весьма  популярным.  Муниципальный  советник  едва  ли
слышал раньше об Оскаре Лаутензаке, он пошел в театр по настоянию супруги,
желая доставить ей удовольствие по случаю ее  дня  рождения.  Когда  Оскар
предложил  желающим  подвергнуться  гипнозу,  в  числе  других   вызвался,
опять-таки по настоянию жены, и муниципальный советник Райтбергер. Он слыл
веселым чудаком и готов был принять  участие  в  любой  забаве.  Но  Оскар
увидал на лице советника самодовольное выражение мещанского  благополучия,
прочел уверенность в  том,  что  он,  муниципальный  советник  Райтбергер,
найдет выход из любого положения и всегда будет прав, это все знают. Алоиз
с помощью шифра сигнализировал Оскару, кто  этот  человек.  Поэтому  Оскар
решил: пусть высокомерный  и  пузатый  бонза  немножко  попотеет.  Толстый
советник спокойно развалился в кресле и очень  быстро  дал  себя  усыпить.
Оскар  внушил  советнику,  что  ему  жарко,   ужасно   жарко.   Райтбергер
раскраснелся, фыркал, утирал пот. Оскар внушил ему, что они едут  купаться
на  Ванзее.  И  вот  они  уже  на  берегу  озера.  Муниципальный  советник
Райтбергер разделся и остался в одних кальсонах, а публика визжала, орала,
бесновалась от восторга. И вот Райтбергер собрался войти в воду,  то  есть
спуститься в оркестр. В  последнюю  минуту  Оскар  удержал  его.  Советник
смущенно оделся и вернулся к своей супруге, выразившей неудовольствие, что
он повел ее в театр; вскоре оба удалились.
   Ни на минуту Оскару не приходило в голову, что все ото слишком  дешевые
шутки.  Наоборот,  его  окрыляло  ощущение  своей   власти   над   людьми,
возможность наслаждаться их слабостями, их легковерием, их покорностью. Он
отдавался этому наслаждению, играл  им,  как  бы  испытывая  публику.  Она
подчинялась, он владел ею.
   Зрители так же самозабвенно следили за ним и тогда, когда он перешел  к
более серьезным экспериментам. Только  что  они  хохотали  и  взвизгивали,
только что держались за животики, и вот они уже сидят с серьезными  лицами
и жадно слушают каждое его слово - именно  так,  как  он  этого  хотел.  В
последнее время, начал он свой рассказ, его несколько раз посещал  капитан
Бритлинг, да, покойный Бритлинг, герой морских сражений.  Правда,  до  сих
пор это происходило, лишь когда Оскар был один или в тесном кругу  друзей.
Поэтому он не знает, захочет ли покойник говорить через него  перед  таким
многолюдным сборищем. С другой стороны, Оскар чувствует, что в  зале  есть
люди, исполненные доброй воли и  честно  жаждущие  познания;  может  быть,
умерший хочет что-либо сообщить этим людям. Оскар попытается вызвать  его.
Он просит, чтобы никто из зрителей не оказывал ему сопротивления, -  пусть
ждут, отбросив на время свой скептицизм.
   - Пожалуйста, не  сопротивляйтесь  мне,  -  сказал  он,  -  пожалуйста,
ослабьте всякое напряжение.
   Теперь это  уже  не  был  прежний  веселый  шутник.  На  сцену  вынесли
небольшой черный столик, а на него поставили кристалл в  виде  пирамиды  и
положили деревянные четки. И вот Оскар сидит в мертвенном луче прожектора,
освещавшем только его лицо, сцена тонет во мраке. Но разве это  его  лицо?
Синие глаза под густыми бровями горят ярче,  лоб,  на  котором  так  низко
растут пышные волосы, кажется выше, нос - более дерзким. И вот  это  лицо,
излучающее мрачное сияние, цепенеет, кожа натягивается,  зрачки  сузились,
веки поднялись. С неистовой сосредоточенностью смотрит  Оскар  на  вершину
кристалла. Даже самые рьяные скептики  едва  ли  могли  бы  найти  в  этой
окаменевшей маске, в этом человеке с лицом Цезаря хоть что-нибудь смешное.
Именно потому, что Оскар Лаутензак всего несколько  минут  назад  с  такой
обезоруживающей  откровенностью  показал,  как  неожиданно  просто   можно
вызвать иллюзию "сверхъестественного", именно потому, что он перед тем был
так весел и пускался на  грубоватые  шутки,  люди  были  особенно  склонны
поверить сейчас в его серьезность и в то чудо, которое он им обещал.
   Сам Оскар совершенно забыл о том, что он играет заученную роль. И  хотя
он  заранее  тщательно  продумал  и  спланировал  каждую   деталь   своего
выступления, теперь он был вполне искренне  готов  к  тому,  что  покойник
явится, войдет в него и будет говорить его устами.  Он  слился  воедино  с
охваченной судорожным ожиданием испуганной публикой. Сумрак,  воцарившийся
в большом зале, казался ему сумраком потустороннего мира, в  душе  звучала
бурная музыка привидений из "Летучего голландца", и она  перенесла  его  в
царство теней. Он  был  взбудоражен,  взбудоражены  были  и  зрители;  его
волненье передалось и им, слило воедино чудодея и верующих в него. И когда
глаза человека на сцене, только что светившиеся такой напряженной  жизнью,
погасли, когда лицо его обвисло и застыло, как у тех, кого  он  перед  тем
усыплял, все зрители почувствовали, что сейчас этот человек находится  уже
не в нашем мире, а в потустороннем, он "видит".  Сейчас,  сейчас  появится
призрак.
   У какой-то женщины вырвался шумный вздох мучительного нетерпения, и зал
ответил ей вздохом.
   - Явился, - вдруг произнес голос на сцене.
   Только что, обращаясь к залу, Оскар говорил красивым, звучным  тенором,
гибким и вкрадчивым, - сейчас  раздался  какой-то  хриплый  голос,  как  у
военных, привыкших отдавать команду. И когда прозвучал этот  голос,  перед
теми, кто видел хоть раз фотографию покойного  капитана  Бритлинга,  героя
флота, одного из прославленных национальных героев, снова ясно и отчетливо
встало его лицо.
   В темном зрительном зале воцарилась гнетущая тишина. На предложение, не
желает ли кто-нибудь задать Бритлингу вопрос, откликнулся один из зрителей
и произнес заранее подготовленную фразу:
   - Что ожидает в ближайшем будущем новую Германию?
   - Ну, что ж, - раздался со сцены чуждый,  хриплый,  властный  голос.  -
Есть такой ангел мира, который очень хочет отнять у нас  наше  оружие.  Но
торжество произойдет в тридцать втором. С этим господином не  будут  долго
возиться. Его сместят...
   Голос продолжал вещать. Несмотря  на  грубоватые  обороты  и  несколько
туманные выражения, все же было ясно, о чем идет речь: враждебный нацистам
министр, добившийся от Гинденбурга  запрещения  штурмовых  отрядов,  скоро
будет смещен, и партия снова получит свою армию; в темном зале не  нашлось
человека, который не понял бы смысла этого пророчества.
   Зрители молчали,  тяжело  дыша.  И  вдруг  среди  этого  молчания,  так
неожиданно,  что  всем  стало  жутко,  Лаутензак  проревел  своим  обычным
голосом:
   - Не смейтесь! Я запрещаю вам смеяться! Смеяться будете, если его слова
не исполнятся!
   Но никто не смеялся.
   И снова воцарилось молчание. Вдруг в темноте раздался  тонкий  голосок,
неуверенный и все же насмешливый и вызывающий:
   - А когда именно это  произойдет?  Когда  сбудутся  ваши  слова?  Когда
сместят министра?
   Этого Оскар не знал. Через некоторое время - вот все, что  ему  сообщил
Гансйорг. Поэтому он с минуту молчит. А  тонкий  голосок  продолжает  свои
вопросы:
   - Через год? Через пять лет? Или через десять?
   Оскар должен ответить этому нахалу, ответить немедленно и точно,  иначе
зал начнет сомневаться. Он  закрыл  глаза,  погрузился  в  транс  и  своим
обычным голосом обратился к потустороннему миру:
   - Когда военный министр будет снят? - Он  прислушался  к  себе,  затем,
после долгого молчания,  медленно,  с  усилием  извлекая  из  себя  слова,
возвестил:
   - Он сказал, что это произойдет в ближайшие двадцать восемь дней.
   Теперь, когда он указал определенный срок, даже самый злостный  скептик
уже не мог утверждать, что предсказание пророка  слишком  неопределенно  и
туманно.
   Зрители были ошеломлены. Может быть, в человеческом голосе  призрака  и
было что-то странное, даже гротескное. Однако, в сущности, эта обыденность
речи, вероятно, и убедила их.
   Занавес опустился, в зале снова вспыхнул свет. Еще с минуту все сидели,
погруженные в молчание. Затем публика очнулась, захлопала, вначале  скупо,
ибо многие еще не пришли в себя, потом все громче,  сильнее,  и,  наконец,
разразились те бурные, оглушительные аплодисменты, которые Оскар так часто
слышал в своих мечтах. Он  покорил  эту  двухтысячную  толпу.  Они  хотели
верить. Они верили.
   Оскар не смог бы  объяснить,  почему  он  сказал  именно  "в  ближайшие
двадцать восемь дней". Можно было бы с  таким  же  успехом  сказать  и  "в
ближайшие двадцать дней"  или  "в  ближайшие  шестьдесят".  Поистине,  ему
подсказал это его внутренний голос.
   Гансйорг был очень встревожен.
   - Я сообщил тебе сведения, верные на все сто, - сказал он. - А  теперь,
после уточнения срока, все стало делом случая.
   Газеты напечатали пророчество Оскара как  курьез.  Прошло  две  недели,
три, а предсказание все не сбывалось, и тогда  газеты,  -  одни  неуклюже,
другие тонко, - начали над ним потешаться. Однако  Оскар  не  разрешал  ни
малейшего  сомнения  ни  себе,  ни  другим.  Он  держался  все  с  той  же
уверенностью, с тем же веселым превосходством.
   На  двадцать  третий  день  неожиданно  распространилась  поразительная
новость: военный министр подал в отставку. Это было  результатом  какой-то
нелепой интриги, неправдоподобно простой и вместе с тем очень хитрой.
   Две тысячи  человек  собственными  ушами  слышали  предсказание  Оскара
Лаутензака,  которое  теперь  так  блестяще  исполнилось.   И   эти   люди
распространили его славу. Число его приверженцев возросло с двух тысяч  до
двадцати, с двадцати тысяч -  до  двухсот.  А  Гансйорг,  ловко  используя
пропагандистский аппарат нацистской партии, еще больше раздул сенсацию.  И
двести тысяч приверженцев превратились в два миллиона.
   Тираж  "Звезды  Германии"  возрос  до  четырехсот  тысяч.   "Союзу   по
распространению   германского   мировоззрения"   приходилось    отказывать
бесчисленному множеству людей, желающих получить  у  Оскара  консультацию.
Каждый вечер Оскара встречали бурей аплодисментов.  Все  немецкие  варьете
жаждали заполучить номер "Правда и вымысел".
   Теперь уже и речи не могло быть о том, чтобы  отказаться  от  роскошной
жизни на Ландграфенштрассе.
   - Ну что, не бедствуем? - весело говорил Гансйорг и даже поощрял  брата
к мотовству, советовал "жить в свое удовольствие", как он выражался.
   А Оскар твердил про себя: "Кто не богат, тот  нищ",  -  и  жил  в  свое
удовольствие, предавался наслаждениям.
   Одно за другим исполнялись  его  желания.  Он  стал  теперь  постоянным
покупателем у ювелира Позенера. Он любил яркие краски,  любил  драгоценные
камни. На письменном столе в его келье теперь стояла чаша из дерева ценной
породы, она была наполнена самоцветами, и  ему  нравилось  погружать  свои
большие белые руки в эту пеструю, сверкающую груду. В  мюнхенской  галерее
Бернгеймера он приобрел гобелен "Лаборатория алхимика". Вместо  вульгарной
копии с картины Пилоти "Астролог  Зени  у  тела  Валленштейна"  стену  его
роскошной  библиотеки   украсил   старофламандский   гобелен,   поражающий
сумрачным великолепием красок.
   Оскар заказал себе также шикарную яхту. Он назвал ее  совсем  просто  -
"Чайка", но предназначалась она для пышных пиров, и он решил отделать ее с
таким небывалым великолепием,  чтобы  среди  берлинских  яхт  ей  не  было
равной.
   Он не мог остановиться, ему все было мало. Неподалеку от  Потсдама  ему
понравилось  поместье  -   старинный   маленький   замок,   носивший   имя
"Зофиенбург". Он стоял на зеленом холме, и его скромный и благородный  вид
полностью соответствовал представлению о доме-студии, созданному Оскаром в
мечтах. Внутри дом был старомоден, к тому же он совсем обветшал,  нуждался
в капитальном ремонте; но это и было как раз  то,  чего  он  искал.  Оскар
купил замок Зофиенбург и перевел на свое имя закладную на большую сумму.
   Перестроить замок так, как мечталось, Оскару, разумеется, пока еще было
не под  силу.  Пройдет  немало  времени,  прежде  чем  он  сможет  придать
Зофиенбургу ту таинственность и наполнить его тем  гнетущим  великолепием,
которое приличествует лишь волшебному замку Клингзора.  Пока  он  вынужден
ограничиться одними проектами. Зофиенбург стал для него стимулом, стал еще
одной пустой стеной в его комнате. Он был уверен, что со временем  закроет
и эту пустую стену. Ведь он уже вырвал у судьбы и кольцо,  и  "Лабораторию
алхимика", и веру миллионов в Оскара Лаутензака - вырвет и волшебный замок
Клингзора.
   Блаженно и уверенно плыл  он  на  волнах  успеха.  Наслаждался  шквалом
аплодисментов, который ежедневно обрушивался на него, лакомился  газетными
восторгами, сорил деньгами, радовался восхищению и нежности женщин.  Удача
пошла ему впрок: у него был цветущий, почти юный вид. И  крепкий  сон.  Он
часто думал, что сама судьба подтверждает значительность его личности, ибо
внешний успех есть,  разумеется,  лишь  выражение  успеха  внутреннего.  А
внутренний успех его заключается в том, что он сумел приобщить  к  вере  в
духовное начало сотни тысяч людей.  Его  бесчисленные  новые  приверженцы,
которые  были  бы   обречены   без   него   всю   жизнь   постигать   лишь
грубо-материальное, теперь через него,  Оскара  Лаутензака,  познали,  что
между небом и землей есть множество явлений, лежащих за пределами школьной
премудрости.
   Ощущение своей значительности укреплял в Оскаре и  Алоиз  Пранер  -  он
по-прежнему верил в его дар, хотя сам же разработал  технику  ясновидения.
Антрепренер Манц все еще относился к Оскару скептически, но