л он. - Вы находите в
этом какой-нибудь смысл? Я не ошибся?
   Блондинка, взволнованная, вся красная, неуверенно  ответила  сдавленным
голосом:
   - Да, может быть. Много есть несправедливостей на свете.
   До этой минуты Оскар нервничал. Теперь, когда первый опыт прошел  столь
удачно, он становился все увереннее. По описаниям Алоиза он сразу  отыскал
господина Тишлера. С людьми, обладающими таким лицом, он умел  обходиться,
это  легкая  игра,  их  нужно  брать  нахальством,  "превосходством".  Дух
какого-то  зловещего  озорства  овладел  Оскаром.  Не  желает  он   больше
разыгрывать  шута,  ломать  комедию  перед  этой  знатью;  не  они   будут
прохаживаться на его счет, а он посмеется над ними.
   Он взял новый конверт, ощупал его, "увидел".
   - А теперь я вижу,  -  возвестил  он,  -  человека  лет  пятидесяти,  с
темновато-серым лицом. Фамилия его начинается на "Д" или на  "Т".  У  меня
такое чувство, что человек этот не слишком крепкого здоровья. Он  страдает
желудком. - Оскар открыл глаза, длинным указательным  пальцем  с  перстнем
ткнул в одного из присутствующих и воскликнул: - Это вы!
   Лицо господина Тишлера еще сильнее  побледнело,  но  он  сделал  слабую
попытку пошутить.
   - Верно. Я иногда принимаю соду.
   Остальные натянуто улыбались. Но Оскар и глазом не моргнул.
   - Вы спрашивали о своем будущем? - продолжал он. - У меня есть для  вас
ответ. Но это неприятный ответ, и я не знаю, какая вам польза от того, что
вы его узнаете.  Хотите,  чтобы  я  сказал?  -  Его  дерзкие  синие  глаза
испытующе впились в глаза Тишлера, который старался отвести свой взгляд.
   - Что-нибудь сногсшибательное? - отозвался неприятным  хриплым  голосом
господин Тишлер. - Или вы полагаете, господин Лаутензак,  -  продолжал  он
вызывающе, - слова, которые вы сейчас произнесете, изменят  мой  жизненный
путь?
   - Может быть, изменят, а может быть, и нет, - спокойно ответил Оскар. -
Все зависит от того, насколько здраво вы способны рассуждать, господин  Д.
или Т.
   - Выкладывайте вашу мудрость, - нетерпеливо заявил господин Тишлер.
   Оскар откинул голову, закрыл глаза.
   - Я вижу теперь будущее, - возвестил он, -  я  вижу,  что  будет  через
десять лет. Десять лет, считая с нынешнего дня. Я вижу что-то вроде  леса.
Между деревьями - камни. Это могильные памятники. А, это Лесное  кладбище.
Я вижу один памятник. Не слишком богатый. И надпись простая. Буквы стерты,
но приблизительно прочесть можно. Там написано "Антон Тилер" или что-то  в
этом роде. - И после короткой, зловещей паузы добавил: - Памятник  уже  не
новый, он несколько обветшал. - Оскар опять открыл глаза. - Очень сожалею,
что не могу сообщить ничего более утешительного, господин Тилер, но я  вас
предупредил.
   Публике стало не по  себе.  Господин  Тишлер  еще  больше  побледнел  и
пожелтел, но заявил с нервической напускной бодростью:
   - Все это вздор. Никогда я не позволю хоронить себя в Берлине. Об  этом
и речи не может быть. Я не хочу, чтобы меня похоронили в Берлине.
   Однако Оскар возразил с изысканной вежливостью:
   - Возможно, это будет зависеть не только от вас.  Я  предсказываю  лишь
то, что мне открывают силы, более могущественные, чем вы и я.
   Он с удовлетворением заметил, что  его  дерзкое  пророчество  произвело
впечатление. Затем  стал  выбирать  следующую  жертву.  Вон  тот,  высокий
грузный блондин с толстощеким розовым лицом, - очевидно, доктор  Кадерейт,
магнат тяжелой промышленности. Оскар  испытующе  посмотрел  в  его  сонные
хитрые глаза. С этим господином будет нелегко. Доктор Кадерейт  был  здесь
самым важным гостем - это особенно подчеркивал Гансйорг.
   Оскар не стал пускаться в долгие мистические приготовления, а сразу  же
приступил к делу. Лишь на несколько  мгновений  сомкнул  он  глаза,  потом
заявил:
   - Эта вот записка от  вас,  доктор  Кадерейт.  -  И,  наклонив  голову,
вежливо пояснил: - Что именно вы и есть господин доктор Кадерейт, я  узнал
раньше, ваши фото не раз появлялись в газетах. Но то,  что  я  вам  сейчас
скажу, - продолжал Оскар с легкой улыбкой, - идет из других источников.
   - Пожалуйста, - приветливо отозвался доктор Кадерейт; у этого статного,
крупного человека был странно высокий, почти женский голос.
   Оскар не впал в транс, но глубоко погрузил свой внимательный  взгляд  в
глаза Кадерейта,  в  эти  хитрые,  непроницаемые  глаза.  И  голос  Оскара
зазвучал по-будничному, только говорил он медленнее, чтобы с  его  губ  не
сорвалось ни одно необдуманное слово.
   - Я вижу вас, - сказал он, - в сопровождении людей в мундирах. Я  вижу,
как вы ведете этих люден через большие светлые залы. Вижу  машины.  Должно
быть, это завод. Я ошибаюсь?
   - Нет, это довольно правдоподобно, - раздался  из  публики  насмешливый
звонкий голосок, принадлежавший маленькой изящной  женщине,  видимо,  жене
доктора Кадерейта. - Довольно правдоподобно,  что  заводчик  находится  на
заводе. - В публике раздался легкий смешок.
   - Пожалуйста, но мешайте маэстро, - вежливо, но строго попросил Алоиз.
   "А эта дамочка опасна", - решил  Оскар.  На  тех  скудных  сведениях  о
Кадерейте, которые ему удалось  получить,  тут  не  выедешь.  Чтобы  опять
подчинить себе публику, нужно ввести в бой резервы - его  настоящую  силу,
прозрение, "видение". Он должен рискнуть. Если поток  его  силы  достигнет
Кадерейта - Оскар победил, если нет - ну что ж, сражение проиграно.
   Он закрывает глаза, погружается в себя. Удача! Вот оно. Оскар чувствует
в груди едва ощутимое движение, точно разрывается шелковая ткань. Медленно
открывает глаза. Но, к его удивлению, поток идет не к доктору Кадерейту, а
к его соседке, маленькой женщине, той самой, которая так  дерзко  прервала
его.
   Об этой женщине он ничего не знает; в отношении ее - хочет он или нет -
ему придется опираться только на силу своего  "видения"!  И  он  впивается
взглядом в ее лицо, смугло-бледное, дерзкое, мальчишеское, с ясными серыми
глазами. Он уже не дает  ей  отвести  глаза,  и,  несмотря  на  весь  свой
насмешливый и гордый вид, Ильза  Кадерейт  чувствует,  как  ею  овладевает
что-то чуждое и  принуждает  против  ее  воли  выдавать  свои  сокровенные
чувства и мысли.
   Лицо Оскара точно опустело, красные губы чуть раздвинуты,  глаза  опять
полузакрыты.
   - У меня нет никакой вести для господина доктора Кадерейта,  -  говорит
он, - я обращаюсь  теперь  к  вам,  сударыня.  -  Его  голос  замедляется,
становится тягучим, сонным.
   - О будущем мне вам сказать нечего, но я могу сказать о ваших мыслях  и
желаниях больше, чем вам известно о них самой.
   - Я слушаю,  -  ответила  Ильза  Кадерейт,  но  ей  не  вполне  удалось
сохранить независимый и насмешливый тон.
   В углу, у стены, стоял Алоиз, он весь подобрался, готовый  вмешаться  в
любую минуту. То, что сейчас предпринял Оскар,  -  рискованное  дело;  это
искусство внушения, оно соединяет в себе гипноз и  чтение  мыслей;  только
настоящий телепат может себе позволить подобные эксперименты.
   - Вы считаете, - заговорил Оскар все тем же нащупывающим голосом, - что
вашему супругу следует наконец связать  и  себя,  и  свою  деятельность  с
национал-социалистской  партией.  Вы  хотите  этого  не  ради   каких-либо
возвышенных  или  мелких  интересов,  но  просто  потому,  что   это   вам
представляется забавным. Вы помните, когда у вас впервые возникло  ясно  и
отчетливо это желание? Да, вы вспоминаете. И я вспоминаю  вместе  с  вами.
Представьте себе, пожалуйста, во всех подробностях, как было дело.
   Он смотрел перед собой  невидящим  взглядом,  прислушиваясь  изнутри  к
себе, прислушиваясь изнутри к ней.
   -  Благодарю  вас,  -  сказал  он  затем  и  улыбнулся.  -  Теперь   вы
действительно стараетесь... Ваши воспоминания становятся яснее:  теперь  я
вижу все отчетливо. Вы в каком-то зале, где множество лиственных растений.
Это оранжерея? Что-то вроде зимнего сада. С вами молодой человек.  Брюнет.
С четким пробором. Вы  разглядываете  вместе  с  ним  какой-то  бассейн  с
растениями. Да, это водоросли. Я не ошибся?
   - Может быть, - неуверенно отозвалась Ильза.
   А доктор Кадерейт, скорей не веря, чем веря, но благосклонно  улыбаясь,
с интересом спросил вполголоса:
   - Может быть, он имеет в виду Штокмана? Разве ты мне не  говорила,  что
две-три недели назад беседовала со Штокманом относительно партии?
   - Господин с  пробором,  -  продолжал  Оскар,  -  отзывается  о  партии
пренебрежительно. Верно? - И, не ожидая ответа, продолжал: - Вы же,  может
быть, только из духа противоречия защищаете партию. И в мыслях -  горячее,
чем на словах. "В сущности, - думаете вы, - эти парни с  дурными  манерами
все же в десять раз интереснее,  чем  вы  все,  вместе  взятые",  -  и  вы
мысленно отпускаете довольно  крепкое  словцо  по  адресу  тех  кругов,  к
которым принадлежит господин с пробором, этакое  грубое  слово,  какое  не
часто услышишь из уст такой дамы, как вы.
   Доктор Кадерейт расхохотался.
   - Это правда? - спросил он  вполголоса  своим  высоким,  почти  женским
голосом и тут же сам себе ответил: - Может быть, и правда, ты вполне могла
это подумать про Штокмана.
   А Оскар решительно продолжал:
   - И тогда вам впервые захотелось, чтобы ваш Фриц сотрудничал с теми,  а
не с этими. - Он совсем открыл глаза и  уже  отнюдь  не  сонным,  а  своим
обычным голосом, уверенно и победоносно заявил: - Я вас не спрашиваю,  так
ли это. Я знаю - это так.
   Алоиз был преисполнен профессиональной гордости за своего коллегу.
   Доктор Кадерейт сделал вид, что аплодирует.
   - Неплохо, - сказал он, - очень неплохо, - и с легкой улыбкой  взглянул
на жену, которая сидела, тоже чуть-чуть улыбаясь, но с озабоченным видом и
слегка облизывая губы. Оскар провел рукою по лбу.
   - Я хотел бы на этом  сегодня  закончить,  -  заявил  он  мягко,  почти
виновато; напряженная сосредоточенность очень его утомила, пояснил  он.  И
сошел с эстрады.
   Ильза Кадерейт была дамой скептического  склада  и  произвести  на  нее
впечатление было нелегко. Теперь, когда Оскар выпустил  ее  из-под  своего
влияния, она начала защищаться от него. Вполне возможно, что  этот  тип  с
дерзким, грубым лицом удачно  скомбинировал  из  отдельных  штрихов  целую
картину. Что-то в нем есть, этого нельзя отрицать, она до сих пор никак не
очнется; при всем желании она не может вспомнить, о чем тогда беседовала с
Альбертом Штокманом. Конечно, сознавать, что  кто-то  так  ясно  читает  в
твоей душе, что твое нутро, так сказать,  раздевают  донага,  не  очень-то
приятно; от этого становится не по себе. Но это и  волнует;  нет,  она  не
жалеет, что приехала сюда.
   И на других гостей Оскар произвел впечатление, и они разглядывали его с
боязливым любопытством.
   - Разве я не выполнила своего обещания? - с гордостью  спрашивала  фрау
фон Третнов. - Разве неправда, что наш Оскар Лаутензак - учитель и пророк?
   -  Удивительно,  -  отвечали  гости.  -  Необыкновенное   явление!   Вы
действительно так назвали про себя Штокмана, дорогая? - приставали  они  к
Ильзе Кадерейт.
   Однако ответы Ильзы были уклончивы.
   - Возможно, - отвечала она и добавляла своим четким, девичьим голоском:
- Говоря по правде, я сама не знаю.
   Тощий господин Тишлер неловко протиснулся через толпу гостей, подошел к
Оскару. Слегка толкнув его в бок, он сказал с судорожным смехом:
   - Да вы шутник, маэстро! То, что вы со мной  проделали,  это,  конечно,
только дьявольская шутка, не правда ли?
   Оскар пожал плечами.
   - Но это в самом деле удивительно! Ведь многое вы сказали очень  верно.
А как вы угадали мысли маленькой Кадерейт -  просто  замечательно.  По  ее
лицу было видно, что  все  правильно.  Мне  очень  хотелось  бы,  господин
Лаутензак, как-нибудь побеседовать с вами подольше, - доверчиво  продолжал
он, - посоветоваться насчет некоторых дел.
   - Обратитесь к моему секретарю, - холодно ответил Оскар.
   Алоиз же, когда к  нему  подошел  господин  Тишлер,  недовольным  тоном
сказал:
   - Придется вам, сударь, предварительно обратиться в  бюро  "Германского
мировоззрения".
   Тем временем Ильза Кадерейт заговорила с Оскаром. Она казалась особенно
изящной рядом со своим неуклюжим мужем.
   - Искусно вы это сделали,  маэстро,  -  заявила  она,  -  эффектно.  По
секрету скажу вам, я не знаю, угадали вы или нет.  У  нас  бывает  столько
гостей, конечно, среди них мог  оказаться  и  брюнет  с  пробором,  а  что
разговор мог зайти о вас, нацистах,  тоже  вполне  правдоподобно,  вы  нас
вызываете на это; кто касается зимнего сада, то вы, вероятно, видели очень
красивый снимок с него, он был помещен совсем недавно в "Иллюстрирте". Все
же нельзя не восхищаться вашей сообразительностью,  тем,  что  у  вас  все
данные оказываются под рукой.
   Ее голосок звучал сейчас не  так  насмешливо,  он  напоминал  щебетанье
птички, серые ясные глаза под челкой искрились умом, она  была  прелестна.
Оскара возмущала дерзость, с какой она ставила под сомнение все  сказанное
им, и все-таки она ему нравилась. Все в ней  нравилось  ему:  изящная,  но
крепкая фигурка, которая казалась миниатюрной рядом с  громоздкой  фигурой
мужа, смелое смугло-бледное мальчишеское  лицо,  короткие  черные  волосы,
твердо очерченный подбородок, красивый прямой нос. Пусть себе подтрунивает
над ним. В конце концов он возьмет над ней верх, уже  взял,  он  чувствует
это.
   - По крайней мере, вы должны признаться хотя бы самой себе, сударыня, -
сказал он очень любезно, без всякой обиды,  -  что  ваши  мысли  во  время
беседы с брюнетом я едва ли мог узнать из "Иллюстрирте".
   Доктор Кадерейт звонко и дружелюбно рассмеялся.
   - Ты слишком  строга,  моя  дорогая,  -  обратился  он  к  Ильзе,  -  и
несправедлива. Хотел бы я,  чтобы  существовало  какое-нибудь  учреждение,
которое было бы так же хорошо осведомлено о мыслях тех, с кем я веду дела,
как осведомлен господин Лаутензак  о  твоих.  A  la  bonne  heure  [браво,
отлично! (франц.)], дорогой господин Лаутензак!
   Однако Ильза не сдавалась.
   - Во всяком случае, -  сдержанно  заметила  она,  -  протеже  фрау  фон
Третнов - человек очень занятный и надо видеться с ним почаще.
   Затем она приветливо  улыбнулась  Оскару,  глядя  ему  прямо  в  глаза,
кивнула и отошла к другой группе гостей. Ясновидящий  разозлился.  Ну,  он
еще покажет этой великосветской дамочке, каков протеже фрау фон Третнов!
   Однако его гнев скоро прошел, и возвращался он с Алоизом домой в весьма
приподнятом настроении. Чем больше эта женщина противилась ому, тем  слаще
было предвкушение победы. Да и обращение с ним доктора Кадерейта вызвало в
нем скорее гордость, чем смирение. В присутствии Алоиза он дал себе волю и
начал издеваться над людьми, перед которыми выступал.
   - Чего, собственно, они хотят? И верить и не верить! Чтобы  эксперимент
удался и чтобы он провалился. Их глупость превосходит все, что можно  себе
представить. Они готовы скептически усмехаться по адресу ясновидящего,  но
не потрудятся серьезно проверить, на  чем  он  строит  свои  эксперименты,
какова их техника. Чуть  нажмешь  на  них  посильнее,  они  даже  помогают
успеху, хотя, быть может, и против воли.  Главное  -  ловко  формулировать
свои вопросы, ошарашивать ими. Стоит только с полной уверенностью заявить,
что люди то-то и то-то испытали или подумали, и они уже  начинают  верить,
что так оно и было.
   Алоиз сидел, насупившись, в углу машины.
   - Кому ты это говоришь? - проворчал он. - Мне? Так она же вся  от  меня
идет, твоя мудрость. -  Он  зевнул.  -  Дурацкая  жизнь  в  этом  чертовом
Берлине. В понедельник еду в Мюнхен.


   Кэтэ Зеверин переписывала на машинке рукопись "Рихард Вагнер как пример
и предостережение". Ее пальцы автоматически ударяли по клавишам, но думала
она совсем о другом. Видимо, мысли были не из  приятных,  так  как  на  ее
удлиненном, красивом, худощавом лице было написано глубокое  недовольство:
три резкие вертикальные морщинки, начинаясь у  переносицы,  пересекали  ее
высокий лоб.
   "Кэтэ Зеверин, стенография и переписка на машинке". Так гласит  вывеска
внизу, у входа. Вот уже больше месяца, как эта  вывеска  не  привлекла  ни
одного клиента. Если так будет продолжаться, придется с этим покончить.
   Кэтэ сидела перед машинкой - высокая,  светловолосая,  стройная,  и  ее
худые ловкие пальцы быстро бегали по клавишам. Ее сводный брат  Пауль  дал
ей переписывать свою огромную рукопись "Рихард Вагнер"  только  для  того,
чтобы она не осталась совсем без дела. Ведь копии ему не нужны. Эта  книга
- единственный подлинно критический труд о Рихарде Вагнере; но для  такого
исследования в теперешние времена не найдешь издателя.
   Там есть ряд мест, - они даже ее выводят из себя.  Сводный  брат  Кэтэ,
Пауль Крамер, чертовски  умен,  она  его  очень  любит,  это  единственный
человек, на которого  Кэтэ  может  положиться.  Но  она  понимает,  почему
нацисты упорно не желают признавать таких людей, как ее  брат.  Во  многом
Пауль прав, критикуя Вагнера, - она разбирается в музыке, и ей понятна его
точка   зрения.   Но   он   преподносит   свои   тезисы   с   раздражающей
самоуверенностью специалиста, он не допускает других взглядов.
   Ей все труднее с ним ладить. Главное - это вопрос о нацистах.  Конечно,
среди нацистских принципов есть очень много нелепых,  возмутительных.  Она
сама, когда говорит с нацистами, спорит против их принципов. Но когда  она
говорит с  Паулем,  она  защищает  движение,  превозносит  искренность  их
фанатизма, их порыв. Высокомерие, с каким Пауль  отвергает  это  движение,
вынуждает ее спорить с ним.
   Кэтэ любит брата. Он внимателен, исключительно умен, отзывчив,  у  него
есть чувство юмора, а когда он излагает свои мысли, нельзя  не  заразиться
его благородным пылом. И все-таки ей тяжело  жить  на  средства  брата,  а
когда кончится эта зависимость от него, увы, неизвестно.
   С досадой  сжимает  Кэтэ  тонкие,  красиво  изогнутые  губы.  Ведь  это
продолжается уже долгие месяцы. Долгие месяцы все идет из рук вон плохо. А
как хорошо началось! Когда она поняла, что больше не в силах жить у  отца,
и переехала из  Лигница  в  Берлин,  к  Паулю,  для  нее  началась  новая,
настоящая жизнь. В первые месяцы она даже сносно зарабатывала. Но потом ее
точно сглазили.
   Кэтэ двадцать четыре года,  у  нее  привлекательная  наружность.  Пауль
находит, что она неглупа. Почему же такому человеку, как она,  в  Германии
1932 года так мучительно трудно добиться сносного существования? В поисках
работы она рыщет но городу с утра до вечера. Почему же ни она, ни миллионы
других не могут найти никакой работы?
   Пауль предпочел бы, чтобы она бросила эту дурацкую машинку  и  отдалась
своей страсти - изучала музыку и  жила  бы  на  его  скудный  литературный
заработок, пока не настанут лучшие времена  и  она  не  получит  приличное
место в каком-нибудь музыкальном издательстве. Но она не хочет  сесть  ему
на шею и продолжает свои упорные попытки заработать хоть что-нибудь. Они с
Паулем очень разные, но оба унаследовали от матери ее высокий выпуклый лоб
и ее упрямство.
   И вот она сидит, пишет на своей дурацкой машинке и испытывает  глубокое
недовольство собой, Паулем, всем на свете. Неужели ее  требования  так  уж
велики? Чего,  собственно,  она  хочет?  Делать  какую-нибудь  осмысленную
работу, а если и это невозможно, то хоть жить с  человеком,  которого  она
полюбит. У нее было несколько романов, но они так  и  остались  случайными
эпизодами. Один раз могло выйти нечто более  серьезное,  но  все  рухнуло,
потому что он уехал за океан с сомнительным политическим поручением. А  ей
и  он  сам,  и  его   деятельность   вдруг   показались   подозрительными,
нечистоплотными; она отказалась с ним ехать.
   Хоть бы произошло какое-нибудь событие! Что бы ни случилось, все  будет
лучше,  чем  теперь.  В  программе  нацистов   много   глупого,   пустого,
варварского. Но никаких утопий, это программа  на  ближайшее  будущее,