ться  силами  с  этим  миром,  наполняло  его  гневной
радостью.


   В эти же дни Пауль Крамер написал статью о Гитлере как литераторе, одну
из тех статей, в которой образ Гитлера предстал  во  всей  своей  красе  и
перед более поздними поколениями. Глубоко убежденный  в  том,  что  натура
человека при всех условиях отражается в его стиле, Пауль  Крамер  показал,
как отражается мутная  душа  Гитлера  в  его  мутных  фразах.  Отчетливыми
штрихами обрисовал он этого жалкого имитатора Наполеона, Ницше и  Вагнера,
это    взбесившееся    ничтожество,    которое,     возмутившись     своей
неполноценностью, стремится всему миру отомстить за эту неполноценность.
   Статью прочел, одобрительно  улыбаясь  в  светло-рыжую  бородку,  Томас
Гравличек. "Ну, этому попало!" - думал он на своем  родном  языке.  Статью
прочел Манфред Проэль.  Он  ухмылялся  превосходным  метким  выражениям  и
думал: "Хорошо, что наша братия в таких вещах ничего не  смыслит".  Немало
умных людей прочло статью с радостью, они говорили: "Превосходный  анализ,
теперь этот шарлатан стерт  в  порошок".  Прочел  статью  и  Гансйорг.  Он
подумал и решил: "Скоро вся эта шайка интеллигентов  навсегда  заткнется".
Статью прочел Оскар Лаутензак, он вспомнил о маске, до которой ему уже  не
дано дорасти, и весь задрожал от ярости и огорчения.
   Прочел статью и граф Цинздорф, молодой человек  с  красивым,  порочным,
жестоким лицом. Он прочел  ее  очень  внимательно,  улыбнулся.  Отложил  в
сторону. Отыскал среди своих бумаг какой-то список. Занес в него имя Пауля
Крамера. Подчеркнул это имя.
   Фюреру статью не показали. Иногда после чтения подобных вещей  на  него
находил   "стих".   Дикие   вспышки   гнева   вдруг   сменялись   глубокой
подавленностью; в такие минуты с ним  было  особенно  трудно  иметь  дело.
Решили не беспокоить его подобными пустяками.


   Пока  Пауль  Крамер  писал  статью,  он  был   в   радостно-приподнятом
настроении.  Но  едва  он  ее  закончил,  как  радость  его  погасла:   он
почувствовал себя усталым, опустошенным.
   Вот он написал  хорошую  статью,  несколько  тысяч  людей  прочтут  ее,
несколько сот будут усмехаться и одобрительно кивать  умными  головами.  А
дальше что? Дальше ничего. Толку ни на грош.  Эмоции,  которые  возбуждает
Гитлер и его Лаутензак, можно побороть не  разумом,  а  опять-таки  только
эмоциями. Против глупой  хитрости  этих  людей  нужно  действовать  их  же
средствами. Но этого мы не можем допустить. Мы не умеем. Вот почему мы  не
ведем за собой массы. Вот почему мы не в состоянии справиться с  Гитлерами
и Лаутензаками. Они будут действовать, и они нас прикончат.
   "А теперь ты еще и лжешь",  -  сказала  ему  Кэтэ.  Он  ясно  видит  ее
крупное, красивое, выразительное лицо, и в нем  снова  поднимаются  те  же
чувства: ярость, сострадание, желание доказать  свою  правоту.  И  все  же
права Кэтэ, а он лжет самому себе.  Его  интересует  не  столько  принцип,
сколько Кэтэ.
   Порой он против воли вспоминает ту встречу в  отеле  "Эдем".  И  именно
потому, что он  не  знает,  что  же,  собственно,  с  ним  произошло,  его
охватывает глухое бешенство, звериная ненависть к Лаутензаку.
   И все-таки это благородная борьба. Оскар и его присные запакостили  всю
страну. Они сеют ложь и все обливают грязью. Нельзя дышать  одним  с  ними
воздухом. "Это не просто болтовня, это факт", - говорит  в  таких  случаях
Марианна.
   Это факт, и Кэтэ не права. И вдруг,  повинуясь  внезапному  порыву,  он
садится и начинает писать письмо Кэтэ.
   "Я все же заказал себе костюм, - пишет он, -  серого  цвета,  у  Вайца,
костюм, который я буду носить, по словам этого классика,  "до  конца  дней
своих".  И  он  продолжает  писать  просто,  о  самом   будничном,   будто
разговаривает с Кэтэ; и вдруг он  доходит  до  Лаутензака,  углубляется  в
размышления, цитирует  Гете:  "Особенно  ужасно  проявление  демонического
начала в тех случаях, когда оно в том или ином человеке преобладает. Такие
личности не всегда стоят выше других по уму и таланту. Но от  них  исходит
ужасающая сила, они получают невероятную  власть  над  живыми  существами.
Тщетно  более  светлые  умы  пытаются  доказать,  что  это  обманутые  или
обманщики, - такого сорта люди притягивают к себе массу". Я  радуюсь  всем
твоим радостям. Кэтэ, - заверяет он ее, - но я не могу  себе  представить,
чтобы этот мрачный  шут  мог  долго  доставлять  тебе  радость.  Не  давай
морочить себе голову. Вернись, Кэтэ, забудем все".
   Он останавливается. Ведь только сейчас он признал,  что  против  эмоций
нельзя бороться доводами  разума.  Он  представляет  себе  твердое,  точно
отлитое из металла лицо Оскара, производимое им впечатление  романтической
мужественности. И против такого человека он выходит на  бой,  вооружившись
цитатой из Гете? Да он сам, видно, с ума сошел.
   Он рвет письмо на мелкие части. Несколько клочков падают на пол.  Пауль
тщательно подбирает их и бросает в корзину.
   Пауль начал энергично готовиться к процессу. Поехал в  Мюнхен.  Посетил
профессора Гравличека. Спросил,  можно  ли  будет  вызвать  его  в  суд  в
качестве эксперта.
   Гном не был в восторге от этого предложения. "Разоблачать  мошенника  -
дело полиции, а не науки", - проговорил он пискливым голосом на  богемском
диалекте. Быть может, это звучит не особенно  человечно,  ко  человеческие
стороны медиумов его  не  интересуют.  Он  пристально  взглянул  на  Пауля
Крамера маленькими светлыми глазками. Молодой человек  ому  понравился,  и
так как на худом лице Пауля отразилось разочарование, Гравличек  продолжал
развивать свою мысль.
   - Подавляющему  большинству  людей,  -  заявил  он,  теребя  маленькими
ручками рыжеватую бороду, - к сожалению, самой природой предназначено жить
во мраке непреодолимого невежества. В нынешней Германии,  по  причинам,  о
которых тут говорить не место, возможность познания  особенно  ограничена,
поэтому разным чародеям здесь так легко  воздействовать  на  людей  своими
заклинаниями. Неужели вы думаете, молодой человек, что положение  хоть  на
йоту изменится, если мы с  вами  покажем,  какими  бесчестными  средствами
пользуется  Лаутензак  на  своих  сеансах?   Значит,   вы   плохо   знаете
человеческую душу, господин... - он посмотрел на визитную карточку  гостя,
- господин Крамер.
   Паулю понравилась резкая, злая речь гнома.
   - Я знаю, - ответил он, - что спор между  мной  и  Лаутензаком  вас  не
интересует. Но из-за шума, вызванного всей этой историей, многие воспримут
процесс как решающее сражение между наукой и суеверием. Только поэтому я и
посмел к вам обратиться.
   Томас  Гравличек  чуть  заметно  и  почти  благожелательно  усмехнулся.
Вероятно, этот молодой человек верит в  благородные  и  важные  мотивы,  о
которых он говорит, но на деле им, разумеется,  движут  самые  примитивные
чувства. И профессор Гравличек признался себе, что у него самого возникает
озорное мальчишеское желание как следует проучить Лаутензака.
   - Послушайте, милейший, - сказал он, и  усмешка  на  его  розовом  лице
проступила  яснее.  -  Я  ведь  не  отказываюсь  окончательно.  Дайте  мне
подумать. В ближайшие дни вы получите ответ.
   Пауль горячо поблагодарил Гравличека.  Стареющий  профессор  и  молодой
журналист расстались, чувствуя расположение  друг  к  другу,  их  сблизило
молчаливое лукавое единодушие на почве их общей  большой  задачи  и  общих
маленьких слабостей.
   Паулю нелегко дался разговор с  Гравличеком,  но  еще  более  тягостное
чувство он испытал, стоя у двери Анны Тиршенройт. Он ясно понимал, что эта
женщина  мечется  между  любовью  и  ненавистью.  Она  прикипела  душой  к
Лаутензаку, попалась в его сети,  как  и  многие  другие,  затем  пережила
жестокое разочарование. Разве не  мелочно,  не  бестактно  с  его  стороны
пытаться использовать ее смятение?
   А когда он затем взглянул в ее крупное, иссеченное жесткими  морщинами,
скорбное лицо, мужество окончательно покинуло его. Он заранее обдумал, что
именно скажет ей, но серьезный, значительный облик этой женщины, ее серые,
усталые и мудрые глаза выражали  такую  глубокую  скорбь,  что  ему  стало
страшно подступиться к ней со своими плоскими  доводами.  Он  заговорил  с
усилием, запинаясь.
   Оскар Лаутензак, разъяснял он ей, становится все опаснее для  общества.
Вез сомнения, никто лучше нее, художницы,  создавшей  "Маску",  не  знает,
какой соблазн исходит от этого человека.  Но  с  тех  пор,  вероятно,  она
увидела и то безобразное, злое, вредное, что творит Лаутензак.  Иначе  она
не исключила бы из своей выставки такое произведение, как "Маска". Поэтому
он просит ее выступить свидетельницей против этого человека.
   Анна Тиршенройт слушала. Она смотрела на Пауля своими  мудрыми  глазами
скульптора. Поняла его  большую  правду,  и  маленькую  ложь,  и  глубокую
ненависть. Когда ей доложили о его приходе,  она,  разумеется,  тотчас  же
догадалась, зачем он явился. Она хотела посмотреть,  что  он  за  человек,
этот враг ее Оскара.
   Горестно, все с большим разочарованием следила она за тем,  как  Оскар,
опускаясь все ниже и ниже, превращается в пошлого фокусника. Когда  же  он
подал жалобу на людей, обвинявших его в мошенничестве, -  а  мошенничество
ведь было явным, - она возмутилась  его  дерзостью  и  с  болью  думала  о
страданиях и поражениях, которые он себе готовит. В  то  же  время  в  ней
проснулась и некоторая надежда, что, быть  может,  поражение,  предстоящее
Оскару, вернет его на истинный путь.
   Все это она передумала и перечувствовала, слушая Пауля. А  слушала  она
его рассеянно. Ах, все, что доказывает этот молодой человек, она  понимает
гораздо лучше и гораздо глубже, чем он.
   Чего он, собственно, хочет? Ну да, чтобы она публично выступила  против
Оскара. Не следовало ей принимать Пауля Крамера. Ведь если она,  вне  себя
от гнева и боли, и подумывала о том, чтобы выступить против Оскара  и  для
его же блага во всеуслышание заявить, каким пошлым,  низким  и  пустым  он
стал, то все же она с самого начала чувствовала, что никогда не решится на
такой шаг.
   Слушая Пауля, Анна тихонько постукивала палкой о пол. Как он  возмущен,
как горячится. Он-то почему? У него-то какие причины? Да разве  он  знает,
как низко и подло обманул Оскар  тех,  кто  ему  верил  и  помогал?  Пауль
предлагает ей публично обвинить Оскара, гневно обрушиться  на  него  перед
всем миром. Но ведь никакой пользы от этого не будет, решительно  никакой,
ни для Оскара, ни для других, ни для нее самой.
   Пауль умолк. Он не смел торопить ее  с  ответом,  он  едва  осмеливался
взглянуть  ей  в  лицо,  такое  утомленное  и  измученное.   Наконец   она
спохватилась  -  молчание  длилось  слишком  долго.  Своим   медлительным,
хрипловатым голосом, борясь с одышкой, она сказала:
   - Благодарю вас за ваши откровенные слова. Быть может, вы и правы, быть
может, было бы полезно показать всем, какой  он.  Но  разве  непременно  я
нужна вам для этого? Вы и сами знаете все, что следует сказать  об  Оскаре
Лаутензаке. А сказать можно многое. Улик против него сколько угодно. Я  же
- старая, усталая женщина. Нет, лучше вам обойтись без меня.
   Весть о том, что Оскар привлекает к суду людей, дерзнувших усомниться в
нем, еще усилила сенсацию, которую он производил. Партия целиком стала  на
его сторону. Где бы и когда бы он ни выступал, его  шумно  чествовали.  Он
принимал овации с самодовольным и  вызывающим  видом.  Теперь,  когда  ему
предстояло перед судом  помериться  силами  с  противником,  он  выказывал
наглую уверенность в победе.
   О нем много говорили в  конце  лета  и  осенью  1932  года,  в  месяцы,
предшествовавшие его процессу. Передавали  друг  другу  слухи  об  оргиях,
которые он устраивал на своей яхте "Чайка". Он теперь постоянно  появлялся
в обществе графа Цинздорфа; назло Гансйоргу Оскар старался всюду  и  везде
показать, как он дружен с графом. Правда,  дружба  с  Ульрихом  Цинздорфом
обходилась недешево.
   Много говорили также  о  знаменитой  красавице,  актрисе  Варьете,  чьи
ласки, по слухам,  делили  между  собой  Оскар  и  Цинздорф.  Без  нее  не
обходилась ни одна оргия на яхте. По слухам, Оскар  однажды  внушил  ей  в
присутствии гостей, что она находится  в  объятиях  мужчины;  впоследствии
зрители шепотом и с азартом рассказывали другим о поведении этой дамы.
   Но больше всего толковали о перестройке  замка  Зофиенбург.  Архитектор
Зандерс, трясясь от едва сдерживаемого смеха,  рассказывал  по  секрету  о
странных прихотях своего заказчика. Он говорил про него: "Совсем спятил" и
"бешеный сумасброд". А так как Зандерс, по настоянию Оскара,  не  приводил
подробностей и ограничивался намеками, то о Зофиенбурге  пошли  совсем  уж
фантастические  слухи.  Сам  Оскар  не  допускал  на  стройку  никого   из
посторонних; когда его расспрашивали о его новом жилище, он  отвечал  лишь
загадочной и высокомерной улыбкой. Он часто выезжал  в  Зофиенбург  и  был
гораздо больше занят строительством, чем предстоящим процессом.
   Заботы  о  процессе  он  предоставил  Гансйоргу.  Это  было   нелегкое,
тягостное дело. Исход процесса, бесспорно, зависел от  дальнейших  успехов
нацистской партии. Надо было выждать, пока нацисты придут к власти.
   Но, как назло,  всю  вторую  половину  1932  года  их  влияние  падало.
"Аристократы", испуганные крупной победой этой партии на июльских выборах,
упорно проводили свою программу. Они управляли страной, опираясь только на
авторитет Гинденбурга и  на  рейхсвер,  а  победившую  партию  отстранили.
Финансисты стали прижимистыми,  избиратели  охладели  к  нацистам.  Внутри
партии начался разлад, многие лица и группы отвернулись от нее.  На  новых
выборах, всего лишь несколько месяцев спустя после большой победы, нацисты
потеряли шестую часть своих мандатов.
   Нет,  нельзя  было  допустить,  чтобы   процесс   начался   при   таких
обстоятельствах. Гансйорг и нанятые им адвокаты уже  три  раза  добивались
отсрочки. Четвертой отсрочки суд не предоставил.
   Когда Гансйорг намекнул Проэлю, что следовало бы нажать на все пружины,
тот ответил весьма сухо. Точно играя в какую-то жестокую и капризную игру,
он в  последнее  время  оказывал  предпочтение  красивому,  необузданному,
знатному и бессовестному Цинздорфу. "В данный момент я не могу  заниматься
второстепенными вещами, - решительно заявил Проэль Гансйоргу. - Обстановка
слишком серьезна, я не стану размениваться на мелочи. Уж на  сей  раз  вам
придется выпутываться самим", - добавил он.
   Попав  в  столь  затруднительное  положение,   Гансйорг   обратился   к
Хильдегард фон  Третнов.  Он  не  ждал  слишком  многого  от  этого  шага.
Бессовестный  Оскар,  вопреки   его,   Гансйорга,   советам,   игнорировал
Хильдегард, словно последнее ничтожество. "С другой стороны,  -  размышлял
Гансйорг, - такая женщина, как Хильдегард, из одного самолюбия не допустит
падения человека, которому она некогда оказала услугу".
   Когда он заговорил об Оскаре, на ее резко  очерченном  лице  выразилось
удивление  и  недовольство.  Но  Гансйорг  призвал  на  помощь  всю   свою
изворотливость,  сыграл  на  ее  чувствительных  струнках,   польстил   ее
тщеславию. Ведь Хильдегард фон Третнов вложила немало души во вдохновенные
прозрения Оскара. И разве не от нее исходила самая мысль о его переезде  в
Берлин? Если Оскар, под  натиском  чуждого  ему  внешнего  мира,  порой  и
забывает об этом, он все же остается созданием Хильдегард фон Третнов.
   Гансйорг смотрел на высокую, элегантную даму почтительно и  дерзко.  Он
видел ее красивые, рыжеватые волосы, тонкий нос с горбинкой, притягивающий
шалый взгляд. Оскар преступно избалован, а то бы ни за  что  не  пренебрег
этой женщиной. Он,  Гансйорг,  повел  бы  себя  совсем  иначе.  Жаль,  что
инстинкт не подсказывает женщинам, какой любовник пропадает в нем.
   Оттого что Хильдегард так нравилась Гансйоргу,  он  говорил  с  большим
подъемом. И она, слушая его, постепенно забывала,  какой  неблагодарностью
отплатил ей Оскар, как грубо пренебрег ею. Гансйорг говорил  ей  о  "нашем
Оскаре", "нашем балованном ребенке",  и  словечко  "наш",  создавая  связь
между ним и Хильдегард, значительно облегчало дальнейшую беседу.
   - Наш Оскар, - уверял он свою собеседницу, - полон горечи и  тоски,  он
ведь видит, как несправедливо судят теперь о нем те, у  кого  он  встречал
такое признание, как будто враждебное настроение против  нацистов  целиком
сосредоточилось на Оскаре. И когда начнется процесс,  судьи,  без  всякого
сомнения, рады будут нанести удар пророку.
   Хильдегард слушала его задумчиво и растроганно. Все это  правда,  Оскар
Лаутензак стоил ей немало денег, времени, труда, сил. И что  же,  все  это
пропадет? Не лучше ли пойти на новые затраты? При данном положении  вещей,
уверял Гансйорг, она, и только она, может помочь Оскару. Дело Оскара - это
ее дело. Нельзя допустить,  чтобы  процесс  проходил  в  столь  враждебной
атмосфере. Она должна использовать все свои связи и добиться отсрочки.
   Гансйорг смотрел на нее все  более  дерзко,  все  почтительнее,  все  с
большим вожделением. Нельзя сказать, чтобы это  не  нравилось  Хильдегард.
Она вспомнила о своих беседах с  ним  в  Моабитской  тюрьме,  о  том,  как
поднялась решетка, разделяющая их, вспомнила едва  уловимый,  возбуждающий
запах крови, приключений  и  насильнического  патриотизма,  исходивший  от
этого человека и будораживший ее. Конечно, Гансйоргу не хватало той искры,
которая чувствовалась в Оскаре, но между братьями Лаутензак было и  что-то
общее - во взгляде, во всей повадке.
   - Дорогой Гансйорг, - сказала она, - не понимаю  я  вас:  такой  умный,
бывалый человек, как вы, теряет сон и  аппетит  из-за  подобных  пустяков.
Пришли бы сразу к вашей Хильдегард.
   Она что-то записала в свою книжечку.
   - Вопрос об отсрочке я улажу, - заявила она  решительно.  -  Можете  на
меня положиться, дорогой мой. И спите спокойно.
   Она не переоценила своих возможностей. Процесс был отсрочен, и на столь
долгий   срок,   о   котором   Гансйорг   не   смел   и   мечтать.    Если
национал-социалисты до тех пор не придут к власти, то им уж никогда до нее
не добраться.
   Гансйорг  поехал  к  баронессе.   Пылко   поблагодарил   благосклонную,
златокудрую Норну, которая спряла эту пряжу. Еще выразительней смотрел  на
нее,  а  она  нашла  еще  больше  сходства  между  братьями.   Забота   об
отсутствующем  друге,  о  непрактичном  ясновидце  все   больше   сближала
Хильдегард фон Третнов с Гансйоргом, который твердо  решил  исправить  то,
что легкомысленный Оскар чуть не погубил навеки. Он, Гансйорг, ни  за  что
не допустит, чтобы порвалась  восстановленная  связь  с  этой  обаятельной
знатной дамой.


   Неудачи все еще преследовали нацистов,  но  фюрера  это  не  тревожило.
Перед  ним  лежал  ясно  начертанный  путь:  надо  было   только   вовремя
поворачивать то вправо, то влево. Он часто открывал ящик письменного стола
и показывал своим  приближенным  лежащий  на  дне  револьвер.  "Кто  полон
железной решимости победить или умереть, у того вера в будущность Германии
останется  незыблемой  даже  в  самые  тяжелые  минуты",  -   говорил   он
многозначительно.
   А  среди  противников  нацистской  партии,  среди  "аристократов",  тем
временем  начались  разногласия.  Военные,  аграрии,  банкиры,   заводчики
ссорились между собой и интриговали друг против друга.  И  каждая  группа,
когда ей наносили чувствительный удар, вспоминала  о  нацистах,  и  каждая
группа, стремясь окрепнуть и успешнее бороться с  другой,  подумывала,  не
нанять ли ей  снова  бандитов,  которым  только  что  демонстративно  дали
расчет.
   Человек, занимавший пост рейхсканцлера и военного министра, задумал раз
навсегда покончить  с  таким  безобразным  явлением,  как  нацизм.  Старик
Гинденбург охотно предоставил бы ему свободу  действий;  он  всем  сердцем
почитал прусскую военную традицию, честь, вернос