. На  втором  курсе  университета  он  немного  ознакомился  с
древнееврейским языком, и как он обрадовался, натолкнувшись на эту  фразу.
"Дероор" - это слово в том месте Библии обозначает свободу. А по существу,
оно значит "трубы свободы". "Дероор". Это как раскат  грома.  Слышишь  их,
эти трубы.
   Значит, ему дан срок до трех. Три с половиной часа.  Нет,  три  часа  и
двадцать семь минут. Тюремщики точны. Боли опять  усилились.  Они  смывают
мысли, остается только боль. Одна боль. Еще три часа.
   А ведь я подойду к этой веревке. Она манит к себе,  веревка,  для  того
она и повешена. Надо только подойти и  сунуть  голову  в  петлю.  И  болям
конец. Она манит, петля".
   Пауль приподнялся на кровати.
   "Боль, боль, тик, так. Петля манит. Все так  просто.  Если  я  подойду,
часы протикают еще сто раз, ну, еще двести раз и  голова  будет  в  петле,
тогда конец, мукам конец.
   Думать, думать. Если думать, мысли пересилят боль. Петля манит. Думать.
Мыслью одолеть боль. Несмотря на манящую петлю  -  думать.  Тик,  так.  Не
покоряйся. Несмотря на петлю - думать. Не покоряйся.  Не  покоряйся  им...
Тик, так. Петля манит. Если я поддамся, часы протикают еще двести  раз.  А
если я устою, если я устою перед злой силой, они будут тикать и  тикать  -
сколько еще раз? Думать. Несмотря на петлю. Один час - шестьдесят  раз  по
шестьдесят. Значит, за час они протикают три тысячи шестьсот раз. Три часа
- три раза по три тысячи шестьсот. Сколько это? Думать. Несмотря на петлю.
Трижды три тысячи  будет  девять  тысяч,  трижды  шестьсот,  будет  тысяча
восемьсот.
   Больше не могу. Не выдержу. Никто этого не выдержит. Это нестерпимо. Не
выдержу. Нет, выдержу, досчитаю  до  ста.  Будет  на  сто  секунд  меньше.
Семьдесят семь,  семьдесят  восемь,  семьдесят  девять...  девяносто  два,
девяносто три... так, теперь уже на сто секунд  меньше.  Я  выдержу,  надо
только захотеть. Я им не покорюсь. Все  пройдет.  Скоро  останется  девять
тысяч секунд. Потом только восемь тысяч. Пройдет. Петля  манит,  но  я  не
покорюсь. Не буду думать "петля манит", буду думать "не покоряйся".
   Как  отрадно  знать,  что  скоро  все  пройдет.  Это  как  волны.  Боль
накатывает волнами, и я ее выдержу, после прилива всегда начинается отлив.
Я выдержу.
   Надо быть разумным. Надо собрать  все  силы  ума.  Я  знаю,  все  скоро
пройдет. Надо собрать все силы ума и, пока отлив,  заснуть.  Часы  тикают.
Это тиканье усыпляет.  Глупо  они  сделали,  что  повесили  часы,  которые
тикают.
   А я все-таки поступил правильно. Прав я был,  когда  высказал  Гитлеру,
как лжива его немецкая речь. И прав я был, бросив вызов Оскару Лаутензаку.
Кто-нибудь должен был сказать, что все это ложь.
   Все - ложь. Все - ложь. Когда думаешь об одном и том же,  это  помогает
заснуть. Все - ложь. Вверх, вниз. Прилив, отлив. Все ложь! Сейчас я засну.
Это будет здоровый  сон,  крепкий,  заслуженный  сон,  это  будет  разумно
проведенный последний час. Все - ложь. И я не покорюсь им. Я просто засну,
засну надолго. Вверх, вниз. Все -  ложь.  Прилив,  отлив,  он  уносит.  Он
унесет, убаюкает, и ты заснешь. Все - ложь. Все - ложь.  Все.  Я  засыпаю,
да, засыпаю".
   Его дыхание, свистящее, стонущее, становится  более  равномерным,  лицо
разглаживается. Нечто вроде улыбки проходит  по  этому  измученному  лицу,
опухшему, в кровоподтеках.
   Все - ложь. Он засыпает.
   Когда вежливый господин ровно в три часа входит в камеру, он видит, что
заключенный N_11783, правда, неподвижен, но не  в  петле.  Пауль  все  еще
лежит на кровати, дыхание у него свистящее, стонущее, но равномерное.  Оно
похоже на храп. Это храп. Ей-богу, парень храпит. Он заснул.  Он  позволил
себе  заснуть,  вместо  того   чтобы   повеситься.   "В   этих   проклятых
интеллигентах сам черт  не  разберется",  -  недовольно  говорит  вежливый
господин.


   Кэтэ почти все время сидела в своей квартирке на Кейтштрассе  и  ждала.
Она твердила себе, что надо известить фрау Тиршенройт  о  происшедшем.  Но
затем решила, что лучше сначала дождаться возвращения Пауля. Она не  смела
выйти на улицу, боясь прозевать  его  приход  или  телефонный  звонок.  Ей
хотелось, чтоб он, как только выйдет из тюрьмы, тотчас  же,  не  теряя  ни
минуты, покинул эту страну.
   Она почти не выпускала из рук телеграмму  Оскара:  "Фюрер  распорядился
освободить Крамера". В эти дни ожидания она часто перечитывала  ее.  Оскар
постарался ради нее, Кэтэ.  По-видимому,  он  был  у  Гитлера.  Во  всяком
случае, он добился того, что враги снова выпустят Пауля  на  свободу.  Это
уже кое-что. Конечно, она за это заплатила.  Остаться  с  Оскаром  в  этом
призрачном замке Зофиенбург - цена немалая.
   А она-то думала, что будет жить  с  Паулем  где-нибудь  за  границей  и
воспитывать ребенка, во всем советуясь с братом. Хорошие были  дни,  когда
она верила в это, счастливые дни.
   Она ждала. Надеялась,  что  Пауль  вернется  в  первый  же  день  после
телеграммы Оскара или на второй, наконец, не позже чем на  третий.  И  вот
наступил уже четвертый день, а Пауля нет.  В  чем  же  дело?  Если  Гитлер
приказал,  -  значит,  все  препятствия  устранены.  Почему  же  Пауль  не
возвращается?
   В этот день Оскар позвонил  из  Гейдельберга,  он  был  в  превосходном
настроении, очень мил и любезен, он опять превратился, как в  свои  лучшие
часы,  в  мальчишку,  наивно  удивлялся  своему   успеху,   гордился   им,
рассказывал, как его чествовали, и жалел, что она, Кэтэ,  не  наслаждается
этим успехом вместе с ним. Кэтэ ждала, что  он  сообщит  ей  что-нибудь  о
Пауле или, по крайней мере, спросит о нем.  И  он  действительно  спросил:
"Кстати,  виделась  ты  с  братом?"  Когда  она  ответила,  он  с   легким
удивлением, но без особой тревоги сказал: "Ну, вероятно, он придет сегодня
или завтра", - и снова  начал  рассказывать  о  Гейдельберге,  а  в  конце
разговора предупредил, что, быть может, задержится еще на некоторое время.
   На  следующий  день  Кэтэ  стала  подумывать,  не  пойти   ли   ей   на
Гроссфранкфуртерштрассе, к Альберту. Но ведь он ничего не  скажет,  только
захочет что-нибудь узнать от нее. Тогда она решила известить обо всем фрау
Тиршенройт. Нет, надо подождать еще день.
   На следующий день почта доставила ей пакет. Это был  большой  пакет,  и
Кэтэ пришлось два раза расписываться на какой-то бумажке. Она решила,  что
это посылка от Оскара или от фрау Тиршенройт.
   Но посылка оказалась из секретариата  полиции.  В  ней  было  несколько
свертков, а сверху лежало письмо. Кэтэ извещали  о  том,  что  заключенный
Пауль Крамер умер в тюрьме. Ей, как  самой  близкой  его  родственнице  и,
вероятно,  наследнице,  посылаются:  во-первых,  сосуд,  содержащий  пепел
умершего заключенного, во-вторых, вещи, бывшие на  нем  в  момент  ареста.
Список вещей прилагается.  Сумму  расходов,  связанных  с  их  пересылкой,
полиция сообщит соответствующим властям, которые учтут ее  при  исчислении
налога на наследство.
   Кэтэ сидела не шевелясь. Комната казалась пустой, все, что придавало ей
личный отпечаток, было уже уложено. Одиноко стоял громадный рояль, на  нем
лежали искусно запакованные и завязанные "вещи".  Письмо  она  уронила  на
колени,  конверт  лежал  на  полу.  Так  она  просидела  некоторое  время.
Судорожно глотала слюну. Она должна с кем-то поговорить о случившемся. Она
не может переживать это в одиночестве. Она должна  поговорить  об  этом  с
Паулем.
   И только теперь Кэтэ до конца осознает, что Пауля больше нет на  свете.
У  нее  вырывается  короткое  рыдание.  И  опять  она  сидит   съежившись,
потерянная, оцепеневшая. Несколько раз с какой-то странной  машинальностью
поднимает  руку  и  снова  роняет  ее,  поднимает  и  роняет.  Вдруг   она
почувствовала давящую боль. Ее вырвало.
   Через какое-то время она снова сидела перед увязанными  "вещами".  "Это
надо скрыть, - пробилась  мысль.  -  Это  пепел  умершего  заключенного  и
одежда, которая была на нем". Она хотела встать, взять ножницы, нож. Но не
смогла. Она страшно устала. Не в силах была шевельнуться.
   Вдруг ее охватил невыносимый страх. Она была  вообще  не  боязлива,  но
сейчас не могла оставаться  в  одной  комнате  с  "вещами".  И  вдруг  она
услышала голос Пауля. "Это не интересно", - совершенно ясно сказал  голос.
"Бедная Кэтэ", - сказал еще голос, и это доконало ее.
   Во всем виновата она.
   Кэтэ не могла больше выносить такое состояние. Она не могла  оставаться
в этой комнате, наедине с "вещами", не могла здесь сидеть, не могла жить в
этой квартире, да и ждать ей теперь было нечего.  Она  покинула  квартиру,
дом, это было как бегство, это и было бегством. Она бежала по  улицам  так
стремительно, что прохожие с удивлением смотрели ей вслед. Она виновата во
всем, а теперь схватят и ее, надо бежать.
   Внезапно она почувствовала, что мучительно голодна,  выбилась  из  сил.
Вошла в большую кондитерскую. Здесь было много люден, и это  было  хорошо.
Она не нашла свободного столика, пришлось подсесть к другим. Надо заказать
еду, и она услышала, как заказывает что-то чужим голосом.  Зал  был  полон
дыма и громкой пошлой музыки. Это ее не очень  беспокоило.  Она  ела,  ела
торопливо, не знала, что ест, но ела много.
   Ей ведь надо что-то сделать,  что-то  неотложное.  Известить  Марианну.
Нет, не то. Известить человека на Гроссфранкфуртерштрассе. И опять не  то.
Вдруг она вспомнила: необходимо позвонить  в  Мюнхен,  поговорить  с  фрау
Тиршенройт, сейчас же, не откладывая. Она заказала срочный разговор.
   Кабина,  в  которую  она  вошла,  была  какая-то  неудобная.  Дверь  не
закрывалась, во всяком случае, она не могла ее закрыть. Сюда проникал шум,
пошлая музыка. Кэтэ держала трубку, из аппарата доносился низкий,  хриплый
голос фрау Тиршенройт, она спрашивала с интересом, но  это  был  спокойный
интерес.
   - Как дела? Есть у вас известия? Вы едете наконец? Куда же вы едете?
   - Да, теперь я еду, - произнесла Кэтэ чужим голосом.
   - Что случилось? - спросила Тиршенройт,  на  этот  раз  с  тревогой.  -
Говорите же, - продолжала она, и это звучало как приказание; и  Кэтэ  было
приятно, что кто-то приказывает ей.
   - Пауля здесь нет, - сообщила она.
   - Уже уехал? - спросила Тиршенройт.
   - Нет, - ответила Кэтэ, - он не уезжал, но его  нет.  Его  уже  нет,  -
пояснила она.
   Наступило долгое молчание.
   - Вы еще говорите? - спросила телефонистка.
   - Да, мы еще говорим, - ответила Кэтэ.
   - Понимаю, - сказала наконец фрау Тиршенройт. Голос ее был более низким
и хриплым, чем обычно. - Я правильно поняла? - спросила она.
   - Да, вы правильно поняли, - ответила Кэтэ.
   - Хотите приехать ко  мне?  -  спросила  фрау  Тиршенройт.  -  Или  мне
приехать к вам?
   - Я теперь уезжаю, - ответила Кэтэ. - Вы ведь понимаете, что  я  теперь
уеду.
   - Сообщите мне адрес, - почти робко попросила Тиршенройт.
   - Да, - ответила Кэтэ. - И еще раз большое спасибо.
   Она пошла домой, она спешила домой, точно ее кто-то гнал. До дома  было
недалеко, но она взяла такси. Она уже не боялась "вещей". Войдя в комнату,
она тут же, с какой-то злой решимостью принялась распаковывать свертки.
   В первом были бумаги, записки, заметки, трубка Пауля, бумажник, который
она подарила ему. Во втором -  аккуратно  вычищенный  темно-серый  костюм,
брюки отутюжены. В третьем был четырехугольный сосуд. Вероятно, пепел.
   Как он мал, этот сосуд с пеплом.
   Даже странно, что от человека остается так мало пепла.
   "Пепел, - думает она, - пепел, странное слово".
   Значит, это и есть Пауль. Значит, он все-таки пришел,  правда,  в  виде
пепла. А Оскар до конца остался обманщиком.
   Может быть, он  обманывал,  сам  того  не  ведая.  "Фюрер  распорядился
освободить". Вероятно, его самого обманули. Ведь все ложь. Они  лгут  друг
другу.  Постоянно.  Но  это  не  интересно.  Вдруг  для   нее   становится
невыносимой мысль, что "вещи" лежат на  рояле.  Она  перекладывает  их  на
стол, но стол слишком мал...  Она  оставляет  сосуд  с  пеплом  на  столе,
остальное относит в соседнюю комнату и кладет на свою постель.
   На следующее утро Кэтэ покинула Германию, взяв  с  собой  только  самое
необходимое и ни разу не вспомнив об Оскаре.


   В то же утро Оскар  вылетел  в  Берлин,  довольный  и  счастливый.  Его
пребывание в Гейдельберге было вереницей волшебных дней. Докторский берет,
латинская  речь  ректора,  его  собственный  ответ  на  латинском   языке,
факельное шествие студентов и в конце - торжественно воздвигнутый  костер,
на котором были  сожжены  книги  противников.  Одна  церемония  прекраснее
другой.
   В Темпельхофе, на аэродроме, его встретили только Петерман и Али.
   - А фрейлейн Зеверин здесь нет? - спросил Оскар; он ей телеграфировал.
   Ее не было. Как она бестактна! Он из-за нее  отнял  столько  времени  у
величайшего из людей, а она не может  даже  встретить  его  на  аэродроме.
Когда она станет его женой, ей придется научиться себя вести.
   Приехав в Зофиенбург, он тотчас же позвонил Кэтэ. Никто не отвечал.
   -  Пошлите  фрейлейн  Зеверин  городскую  телеграмму,  -  приказал   он
Петерману. - Или нет, пошлите кого-нибудь к ней узнать, что  случилось.  Я
хотел бы как можно скорее видеть ее.
   И все же ему  нравится,  что  она  именно  такая.  Это  лучше,  чем  то
благоговение, которое выказывают ему другие женщины. Он  рад,  что  увидит
ее, будет с ней спорить, вновь и вновь укрощать ее.
   Но прежде чем ему удалось повидаться с Кэтэ, явился Гансйорг.
   Он с горечью ожидал приезда  брата.  Фрау  фон  Третнов  жадно  глотала
сообщения о пребывании Оскара в Гейдельберге. Она сожалела, что сама  туда
не поехала. Очевидно, ценила "деятельность" Оскара  в  Гейдельберге  выше,
чем работу Гансйорга в Париже. Снова пришлось Гансйоргу убедиться, что уже
одно имя Оскара затмевает его.
   Поэтому, узнав, что Оскар вернулся,  он  явился  сердитый,  обозленный,
чтобы выполнить поручение Проэля и вправить мозги  брату,  этому  гению  и
идиоту. На восторженные рассказы о блестящих гейдельбергских торжествах он
ответил только  несколькими  саркастическими  замечаниями.  И  затем,  без
перехода, сухо и зло сообщил о своем разговоре с Проэлем.
   Оскар ушам своим не верил.
   - Значит, Крамера все еще не выпустили? - спросил он. -  Проэль  держит
его в тюрьме, несмотря на приказание фюрера?
   Он сидел с глупым видом, высоко подняв брови.
   - Ты что, совсем спятил? - ответил Гансйорг. - Говорю тебе,  ты  достиг
как раз обратного. Гитлер  приказал  надеть  на  твоего  протеже  надежный
намордник. Насколько я знаю нравы охранной полиции, этот  намордник  будет
очень надежным.
   Лицо Оскара все еще выражало тупое удивление.
   - Вы его уничтожите? - спросил он. - Фюрер обещал мне освободить его, а
вы его уничтожите?
   - Вы, вы, - насмешливо отозвался Гансйорг.  -  Мне  твой  Пауль  Крамер
нужен как прошлогодний снег. Но ты опять наглупил. Если бы ты спокойненько
дождался, пока я вернусь, и затем попросил меня  уладить  дело,  никто  бы
волоса не тронул на голове твоего Крамера. Так нет. Он собственным умишком
раскидывает. Этому ослу, видите ли, понадобилось связываться  с  Манфредом
Проэлем. И не пришло тебе  в  голову,  что  ты  против  него  -  при  всех
обстоятельствах - жалкая козявка. Или  ты  в  самом  деле  вообразил,  что
Гитлер ради  тебя  откажется  от  своего  Проэля?  -  Сколько  насмешки  и
презрения было в этом "ради тебя".
   Но Оскар думал только об одном.
   - А Кэтэ, - боязливо спросил он, - что с Кэтэ?
   Гансйорг пожал плечами.
   - А я почем знаю? - ответил он, чуть не задохнувшись от негодования.  -
Что я, сторож твоим бабам? Он, видите ли, бредит своей  Кэтэ,  этот  осел,
этот сумасшедший, - продолжал Гансйорг с ожесточением. - До  тебя,  видно,
все еще не доходит, что поставлено на карту. Твоя шкура. Проэль  предложил
мне вправить тебе мозги. Это последнее предупреждение.
   Оскар вместо ответа вызвал к себе Петермана.
   - Есть у вас какие-нибудь вести?
   Да, у Петермана были  вести.  Кэтэ  уехала.  В  Чехословакию,  сообщили
посланному. Больше никто ничего не знает.
   Значит, все, что  рассказал  здесь  Малыш,  правда.  Пауля  Крамера  не
выпустили - его укокошили, а Кэтэ подумала, что он, Оскар,  ей  налгал,  и
бежала от него, бежала с  его  ребенком,  и  все  рухнуло,  все  разбилось
вдребезги.
   Его лицо выражало бешенство и отчаяние. Гансйорг прикрикнул на него:
   - Пожалуйста, не разыгрывай Фауста, потерявшего свою Гретхен. Я здесь с
официальным  поручением.  Я  должен  тебя  предостеречь.  Опомнись.  Пойми
наконец, что, если ты не возьмешь себя в руки, тебе - крышка.
   Оскар, полный злобы, сидел перед большим письменным столом; высокомерно
и насмешливо  взирала  на  него  маска.  Он  был  уже  совсем  у  цели,  в
Гейдельберге он был у цели, он достиг и  внешнего  блеска,  и  внутреннего
расцвета, и вот все рухнуло.
   - А все ты виноват, - вдруг обрушился он на Малыша тихо, но  мрачно,  с
безмерной ненавистью. Ты втянул меня во все это. Если бы не ты, я  остался
бы в Мюнхене. Работал бы как порядочный человек и заключил  бы  договор  с
Гравличеком. Если бы не ты, у меня была бы моя Кэтэ, эта или  другая.  Все
было бы хорошо, если бы не ты.
   Гансйорг умел владеть собой, но когда человек  несет  такой  бесстыдный
вздор, как этот сопляк Оскар, то даже у святого может лопнуть терпение.
   - Попридержи свой гнусный язык, - ответил он  тихо,  но  с  необычайной
резкостью. - Мне это надоело. Все, что тебя  окружает,  доставил  тебе  я,
всем, чем ты стал, ты обязан мне. Кровью и потом это мне  досталось,  а  в
награду я слышу только идиотскую брань.
   - Плевка не стоит все, что ты мне дал, - возразил Оскар.  -  И  ты  это
прекрасно знаешь. А за всю эту дребедень ты отнял у  меня  самое  дорогое.
Отнял у меня "видение". К этому ты стремился  с  самого  начала,  пес  ты,
негодяй.
   - Слышали мы эту музыку, - со злобой и презрением ответил  Гансйорг.  -
Ты всегда был таков - при малейшей  неудаче  все  сваливал  на  меня.  Кто
поджог мельницу в Дегенбурге, кому пришлось красть черную краску?  Мне.  А
кто получил от этого удовольствие? Ты. А кому достались побои? Мне. И  так
было всегда. Ты не мог себе отказать даже в самом маленьком, самом  подлом
желании, а я  должен  был  тебе  помогать.  Из-за  какого-нибудь  дрянного
пустяка  ты  всегда  готов  был  прозевать  главное,  а  мне   приходилось
поправлять то, что ты напортил. И в благодарность ты плевал  мне  в  лицо.
Подлец. Когда  я  одолжил  тебе  двадцать  пфеннигов  -  ты  был  тогда  у
Ланцингера в третьем классе, - мне была дана торжественная клятва,  что  в
пятницу деньги будут возвращены. А ты не только не вернул их, но еще напал
на меня, отколотил. И все потому, что ты на десять сантиметров выше  меня,
в этом все твое величие. Я обещал Терезе Лайхтингер, что пойду  с  ней  на
каток, и вот у меня не было двадцати пфеннигов, чтобы заплатить за вход, и
я остался дома, и она тоже, и вся наша любовь кончилась. А что ты сделал с
двадцатью пфеннигами? Ты их прожрал. Купил себе жевательной резины.
   Оскар все это отлично помнил,  он  вспоминал  сотни  подобных  случаев,
важных и не важных, но, по существу, не важных не было, и на минуту в  нем
шевельнулось легкое чувство вины. Но он тотчас  же  подавил  его.  Так  уж
повелось на свете: один велик, а другой мал, один из породы господ, и  ему
все дозволено, а другой - ничтожество.
   - Теперь все ясно, - торжествуя, ответил Оскар. - Теперь  ты  сам  себя
разоблачил. Ты неудачник, тебе с  самого  начала  не  везло  с  женщинами,
поэтому ты и зол.  Мне  эти  двадцать  пфеннигов  не  нужны  были,  Тереза
Лайхтингер бегала за мной и без двадцати пфеннигов. Ты мне завидуешь.  Вот
ты и сваливаешь свои неудачи на  меня;  вот  ты  и  бранишься  и  брызжешь
ядовитой слюной.
   - Скажу тебе одно, - ответил Гансйорг, - несмотря на все  твои  громкие
слова, ты проиграл. Весь этот вздор,  все  это