вернется.  Жалко,  что  оладьи
остыли". И он принимается за еду.
   Из смежной комнаты доносится  голос  Кэтэ,  она  говорит  с  кем-то  по
телефону. Слов не разобрать. "Неужели она заказывает  такси?  Неужели  она
действительно?.. Вздор, быть того не может..."
   Он задумывается. Но, сделав над собой усилие, вновь принимается за еду.
Несколько жирных крошек падает на его брюки.  "Надо  заказать  себе  новый
костюм, - решает он. - Это будет сюрпризом для Кэтэ. Но она  будет  ругать
меня, зачем я позволил Вайцу навязать себе вещь, которая мне не к лицу".
   Звонят. "Так и есть, это шофер,  он  пришел  забрать  чемоданы".  Пауля
тянет к дверям. "Надо удержать Кэтэ, ведь это ребячество, нельзя же просто
так отпустить ее". И вдруг ему становится совершенно ясно, что удержать ее
он не может: нечто более глубокое, чем сегодняшний спор, гонит ее от него,
влечет к Лаутензаку.
   Он сидит длинный, нескладный, вытянув шею, и ждет. "Вздор. Не может она
сделать такую глупость. Она же разумный, взрослый человек. Она  останется.
Непременно останется. Она войдет сейчас, сию минуту  и  сделает  вид,  что
решительно ничего не  случилось".  Он  тревожно  ждет.  Но  слышит  только
басистый голос шофера и тихий, чистый голос Кэтэ; никто не входит; вот они
удаляются, и вот... вот хлопнула дверь и звякнул замок.
   Его все-таки пронзила боль.  Он  сидит  неподвижно.  На  мгновение  его
охватывает жалость. "Цветочек бедный, берегись!" - ожил в памяти старинный
стих. Но вдруг на него нахлынула новая жаркая волна бешенства, она подняла
его со стула. Сердце глухо стучит, он слышит, как оно стучит.
   "Низостью" назвала  она  его  статью.  Как  раз  наоборот.  Он  слишком
благороден для своего противника. Такое зловещее явление,  как  Лаутензак,
не устранишь тем, что отнесешь его к такой-то категории.  С  людьми  этого
сорта надо говорить иначе. К счастью, он, Пауль сумеет в случае надобности
заговорить другим языком. Кэтэ бросила ему вызов. Он покажет и ей, и этому
господину  Лаутензаку,  что  он,  Пауль,  способен  действовать  и   иными
способами.
   Но  тут  заговорил  третий  Пауль,  вдумчивый  наблюдатель,  все  время
стоявший рядом. "Теперь ты видишь, как права  была  Кэтэ.  Ты  же  лгал  с
начала до конца. Сам по себе  этот  Лаутензак  тебе  глубоко  безразличен,
никогда бы ты не стал тратить время и  силы  на  такое  ничтожество.  Тебя
просто задевают их отношения - вот и все".
   И Пауль со стыдом понял, понял отчетливо, что  заставило  его  написать
статью. Он попросту не может вынести мысли, что его  сестра  Кэтэ  спит  с
этим человеком.
   Он стыдил себя, успокаивал,  призывал  к  порядку.  И  в  то  же  время
мысленно  уже  набрасывал  новую  статью  против   Оскара   Лаутензака   -
язвительную, популярную статью, которую надо будет  напечатать  в  большой
газете.


   Два дня спустя, после многих  сомнений  и  колебаний,  он  написал  эту
статью.  Написал  умно,  с  ненавистью,  с  ядовитым  расчетом.   Старался
действовать на массы теми же средствами, что и противник. О, Пауль  Крамер
умел быть грубым и эффектным, если хотел. А сейчас  он  хотел  этого.  Мир
Оскара Лаутензака, эту поблескивавшую и  зловонную  лужу,  он  описал,  не
жалея красок. Не ограничился сдержанными намеками. Приводил точные данные,
называл цифры. Описал салон баронессы Третнов со всем ее зверинцем снобов,
авантюристов, карьеристов, политиканов, ландскнехтов. Описал  бюро  "Союза
по распространению германского мировоззрения". Называл суммы  гонорара  за
консультации  Оскара.  Показывал,   как   выгодно   материализуются   силы
потустороннего мира, - в виде солидного текущего счета. Нет, на  этот  раз
Пауль Крамер отнюдь не был изыскан, он платил противнику той  же  монетой;
Оскар Лаутензак вызвал дух Бритлинга, известного героя, а Пауль вызвал дух
художника Видтке. Он вытащил на свет дело об убийстве, в котором обвинялся
Гансйорг, разоблачал Карфункель-Лисси и всю ее любовную коммерцию. И особо
подчеркнул  роль  старого,  доброго,  честного   фокусника   Калиостро   в
выступлениях Лаутензака. Он без всяких обиняков называл вещи их именами, а
Оскара Лаутензака - карьеристом, падким на деньги  и  славу  мошенником  и
шарлатаном, опасным в силу своих политических связей.


   Многие газеты опубликовали эту статью. Вокруг ясновидца снова поднялась
неистовая шумиха.
   Оскар  не  знал,  как  держаться.  Ему  льстило,   что   он   изображен
могущественной личностью, но, с другой стороны, многие удары были нанесены
метко, многие атаки было трудно отбить. Как ему ответить на них?
   Гансйорг успокоил  его.  Подобно  всем  нацистским  вожакам,  он  питал
бездонное презрение к массам.
   Совершенно неважно, сказал он, что именно пишут об Оскаре газеты.  Лишь
бы писали. И единственным результатом этой атаки будет то,  что  сенсация,
связанная с именем Оскара Лаутензака, еще, усилится, а от всего этого шума
у читателей останется  в  памяти  только  имя:  Лаутензак.  Главное  -  не
поддаваться на провокацию и ни в  коем  случае  не  опровергать  отдельных
фактов. Ни звука, полное игнорирование - это единственный разумный выход.
   Оскару такой совет пришелся по вкусу. Впереди было  лето,  которого  он
жадно ждал. Он разрешил Алоизу уехать в его  любимый  Мюнхен  и  сам  тоже
отдыхал. Он не хотел бороться, он хотел наслаждаться и в эти летние месяцы
вкусить наконец от плодов  тяжелого  труда.  Он  забыл  о  нападках  Пауля
Крамера и все лето неистово предавался наслаждениям.
   У Хильдегард фон Третнов и Ильзы Кадерейт были поместья в  окрестностях
Берлина: у Хильдегард - недалеко от Мекленбурга, у Ильзы -  в  Кладове;  и
обе дамы, вопреки обыкновению, проводили лето там - ради него, льстил себе
Оскар. Он часто бывал у обеих. Ездил он и к друзьям, от одного к  другому,
в каком-то диком упоении.
   Оскар нетерпеливо подгонял владельцев верфи, где была заказана яхта; он
являлся через день посмотреть, как идут работы.
   Дорога на верфь вела мимо Зофиенбурга. Оскар часто останавливался там и
обходил свое будущее поместье, мысленно намечая план перестройки.
   А перестройка была связана с большими  трудностями,  не  говоря  уже  о
деньгах, которые предстояло добыть. Оскар, как  и  многие  баварцы,  любил
строиться - и строиться с шиком. Он вбил  себе  в  голову,  что  волшебный
замок Клингзора может создать архитектор Зандерс  -  только  он,  и  никто
другой. А тот отнюдь не был в восторге от планов Оскара,  по  его  мнению,
слишком причудливых. Он с грубой прямотой указывал на невозможное смешение
стилей. Оскар между тем не желал отступиться ни от своих проектов,  ни  от
своего архитектора. Вот и реши эту задачу - сущая головоломка.
   Впрочем, Оскар, прогуливаясь по Зофиенбургу,  приходил  к  выводу,  что
сделал  весьма  удачную  покупку.  Дело  было  не  только   в   том,   что
местоположение и фасад маленького замка соответствовали его планам, но и в
том, что каждый уголок здесь дышал историей. Обходя  участок,  он  нередко
останавливался и многозначительно говорил своему  спутнику  -  архитектору
или кому-нибудь другому: "Стойте. Здесь, именно на этом месте, совершались
страшные события: я чувствую кровь, я чувствую зло".
   И дом, и вся местность, казалось  ему,  были  наполнены  переплетенными
между собой, уже  забытыми,  а  для  него  все  еще  живыми  человеческими
судьбами. Его сверхутонченное чутье подсказывало ему, что здесь  творились
ужасные деяния - нарушение верности, месть, предательства, убийства. Здесь
ненавидели и знали мало счастья. Он поручил Петерману  разузнать  подробно
историю  поместья.  Секретарь  составил  сухую  и  добросовестную  хронику
Зофиенбурга и описал его прежних обитателей.
   Дом был  построен  придворным  кондитером  короля  Фридриха-Вильгельма.
Кондитер надеялся после жизни, полной  труда,  обрести  здесь  покойную  и
приятную старость. Но ему было суждено другое, не много радостей увидел он
в новом доме и был вынужден расстаться с ним еще до своей  смерти.  Как  и
почувствовал Оскар, дом  этот  все  сто  двадцать  лет  его  существования
населяли  люди,  отмеченные  угрюмым  роком.  Оскару  пришлось,   конечно,
основательно переиначить и перекроить факты, точно и трезво  изложенные  в
докладной записке Петермана, чтобы приспособить их к тем  картинам,  какие
ему мерещились.
   И во время этого  лета  политическая  жизнь  была  напряженной.  Газеты
сообщили о новом падении кабинета. Опять разгорелась предвыборная  борьба,
в которую с энтузиазмом ринулись нацисты. И Оскар, уверенно  предсказавший
нацистам поражение на выборах президента, с той же уверенностью предсказал
им теперь победу на выборах в рейхстаг.
   Однажды он встретился с фюрером. Он и ему предрек, что выборы пройдут с
неслыханным успехом - с успехом, который превзойдет все ожидания.  Гитлер,
очень довольный, тоже выразил уверенность,  что  теперь,  после  короткого
затишья, волна движения будет  мощно  нарастать.  Именно  из  разговора  с
Гитлером Оскар вынес убеждение, что ему недолго  ждать  открытия  академии
оккультных  наук,  и  это  заставило  его  всерьез  заняться  перестройкой
Зофиенбурга.
   Он сделал последнюю попытку убедить архитектора Зандерса. Тот отбивался
руками и ногами. Зандерс был известен своей грубостью и  без  околичностей
заявил  Оскару,  что  тот,  видно,  хочет  построить  какой-то  оккультный
балаган, и очень жаль будет, если за простым и  благородным  фасадом  дома
появится настоящая ярмарка. Но Лаутензак остался тверд.
   - Кто не богат, тот нищ, - заявил он. - То,  что  рисуется  мне,  милый
Зандерс, может показаться варварством. Но это варварское  величие  Рихарда
Вагнера. Поймите же меня, - убеждал он архитектора,  -  фюрер  обещал  мне
академию  оккультных  наук.  Дом  президента  этой  академии  должен  быть
отражением определенной идеи, символом. Так же, как у подлинного ясновидца
за спокойными чертами лица кроются величественные и грозные лики,  так  за
спокойным фасадом Зофиенбурга должна кипеть великая борьба между Аполлоном
и Дионисом.
   - Чепуха, - сказал Зандерс. - Я буду строить что-нибудь порядочное  или
вовсе не буду строить.
   Оскар уже собирался сделать лицо Цезаря. Но ему нужно было во что бы то
ни стало заполучить Зандерса. Волшебный замок  Клингзора  удастся  создать
только в случае, если строить его будет Зандерс. Он просил и заклинал,  он
говорил о планах колоссального строительства, которое предпримет фюрер, он
льстил и угрожал, и наконец ему  удалось  уговорить  архитектора.  Зандерс
угрюмо согласился, и Оскару казалось, что это одна из  самых  больших  его
побед.
   Теперь он снова целые  дни  просиживал  с  Зандерсом.  Делал  наброски,
отказывался от них, спорил, сам шел на уступки и вырывал их у архитектора.
Наконец замок Клингзора стал принимать те формы, о которых  мечтал  Оскар.
Правда, когда  смета  была  составлена,  итоговая  цифра  оказалась  столь
огромной, что у Оскара захватило дух. Он попросил двадцать четыре часа  на
размышление. Показал смету Гансйоргу. Тот покачал головой.
   - Ты что, взбесился? - спросил он.
   Но Оскар ответил:
   - Я вижу. Я верю.
   Он говорил негромко, но в его словах  прозвучала  такая  непоколебимая,
неистовая надежда, что Гансйорг проглотил язвительные  замечания,  которые
собирался сделать, и, ошеломленный, отступил.
   - Не советую, - сказал он сухо.
   Оскар подписал договор на перестройку Зофиенбурга.
   За два дня  до  выборов  Ильза  Кадерейт  позвонила  Оскару  из  своего
загородного дома в Кладове.
   - Скажите, Оскар, - спросила она. - Послезавтра будет одна  из  обычных
незначительных побед или большая, настоящая?
   Он ответил:
   - Это будет небывалый, грандиозный  триумф.  Последствия  его  окажутся
решающими.
   - Вы в этом совершенно уверены? - спросила она насмешливым голосом.
   - Мы победим. Это так же верно, как то, что я глубоко почитаю вас.
   -  Хорошо,  -  сказала  она.  -  Тогда  я  предлагаю  вам  пари.   Если
действительно  будет  одержана  блестящая  победа,  вы  получаете   черную
жемчужину, которой так восторгались. Если нет, вы мне даете опал из  вашей
деревянной чаши.
   Оскар почти испугался. Что это - одна из  ее  шуток?  Черная  жемчужина
стоит целое состояние: Ильза  предлагает  ему  сказочный  подарок.  Он  не
вполне ее понимал. Значит, она так любит его? "Расстилается перед ним",  -
вспомнилось ему баварское выражение.
   - Я не могу ее принять, - не совсем уверенно сказал он.
   - Нет, можете, - ответила Ильза. - Сделаете из нее булавку к фраку.
   - Меня обижает, что вы все еще не верите в меня.
   - Я верю и не верю, - сказала Ильза на этот раз  тем  голосом,  который
напоминал щебетанье птички. - Я не верю и потому заключила с вами пари.  И
верю - поэтому сегодня же разошлю приглашения на день выборов.  В  тот  же
вечер мы отпразднуем победу. Само собой, вы тоже придете?
   - С радостью, - ответил он.
   - Пари остается в силе, - сказала она в заключение.  -  Я  уже  заранее
радуюсь вашему опалу.
   Черная  жемчужина.  Ильза.  Зофиенбург.  Выборы.  Академия.  Богатство.
Слава. Власть. Мечты Оскара  сбывались  с  такой  быстротой,  что  у  него
начинала кружиться голова.
   Пришел день выборов.  Оскар  на  этот  день  назначил  только  приятные
встречи. Утром он ожидал архитектора Зандерса и ювелира Позенера. Часов  в
двенадцать собирался поехать с маленькой Альмой в Шпандау, пообедать там и
осмотреть свою яхту "Чайка", которая уже была почти готова. А  вечером  он
поедет в Кладов, к Ильзе.
   Но утром, придя домой после голосования, он вдруг  без  всякой  видимой
причины почувствовал гнетущую тоску. Все и вся стали ему противны. Он  был
полон яростной,  угрюмой  вражды  к  людям.  Даже  не  велел  предупредить
Зандерса и Позенера, а попросту приказал не принимать их.
   И заперся в своей келье. Вынул из ящика  стола  пожелтевшую  фотографию
отца;  пристальным  и   строгим   взором   смотрел   на   него   секретарь
муниципального совета, над сомкнутыми губами торчали взъерошенные  жесткие
тюленьи усы. Но, несмотря на всю свою важность, папаша уже не  импонировал
Оскару. Насмешливо рассматривал он фотографию. Ошиблись, ваша честь! Вот и
не сдох бездельник Оскар под забором. Он идет своим путем - да еще  каким!
Мальчиком он мечтал завоевать Дегенбург, юношей - Мюнхен, зрелым  мужем  -
Берлин.  И  своего  добился.  Теперь,  как  раз  теперь,  в  сотнях  тысяч
избирательных участков люди обеспечивают победу партии, партии  и  ему.  А
когда победа будет объявлена, важная дама, его  возлюбленная,  пошлет  ему
черную жемчужину.
   И не внешними  средствами  завоевал  он  победу,  а  внутренней  силой,
духовной. Он сломил  сопротивление  Кэтэ,  уловил  ее  в  свои  сети.  Она
рассталась со своим братом, его врагом, и стала на сторону Оскара; глубоко
живет в нем, даруя счастье, воспоминание о ее  лице,  о  ее  губах,  о  ее
голосе в то мгновение, когда она сказала ему: "Оскар, он дурно поступил  с
тобой". И скоро он введет  Кэтэ  в  свой  новый  дом,  в  волшебный  замок
Клингзора, как госпожу, как жену. Она придет,  она  преодолеет  себя,  она
намекнет ему, что следовало бы укрепить их союз.
   А если нет? Если она не заговорит? Она  ведь  до  мозга  костей  немка,
очень застенчива, очень горда. И все же она переломит себя. Ведь  и  Зента
приносит жертву, и Елизавета приносит жертву. И он имеет  право  требовать
жертв.
   Но  он  не  потребует.  Он   великодушен.   Счастье   делает   человека
великодушным.  Если  Кэтэ  слишком  горда,  он  заговорит  первый.   Оскар
старается представить себе, какое будет лицо у Кэтэ, когда он привезет  ее
в Зофиенбург и предложит ей вступить в этот замок на положении  его  жены.
Но странно, это ему не удается. Что выразит ее лицо, как  она  ответит  на
его великодушные слова? Он погружает руки в деревянную чашу с самоцветами,
и медленными ритмичными движениями пропускает между пальцами эту  пеструю,
искрящуюся массу. Он пытается "видеть". Но образ  Кэтэ  не  встает  в  его
воображении.
   И вот... вот он слышит ее голос. Но голос идет не из будущего, он  идет
из прошлого, к сожалению, еще не отошедшего прошлого. Это тот самый  ответ
на его вопрос, верит ли она в него, те самые  неясные,  осторожные  слова:
"Не знаю".
   В его великом торжестве есть брешь, маленькая брешь, но вся его радость
уходит сквозь  эту  маленькую  брешь.  "Какая  польза  человеку,  если  он
приобретает весь мир..." -  почти  ощутимо  для  слуха  заполняет  комнату
старческий голос бабушки, старательно выговаривающей суровый  евангельский
стих. И вдруг ненависть к людям и злое  уныние,  загнавшие  его  в  келью,
вернулись, наполнили его душу, стали нестерпимы, обратились против  самого
Оскара.
   Он прав, голос Кэтэ, и прав старческий голос, произносящий евангельский
стих. А он, Оскар, сыт по  горло  этой  жизнью,  сыт,  сыт.  Выборы  будут
грандиозным триумфом, Ильза  подарит  ему  жемчужину,  наступит,  пожалуй,
день, когда он будет носить на груди еще более дорогое украшение, и  день,
когда у него, кроме замка Зофиенбург, будет дом на  Лазурном  побережье  и
замок "Монрепо" или как они там еще называют свои  хваленые  хоромы,  а  к
своей коллекции светских дам он  прибавит  еще  какую-нибудь  титулованную
козу - герцогиню или эрцгерцогиню. Плевал он на них на  всех.  "...а  душе
своей повредит".
   В комнату неслышным шагом вошел Петерман. Он доложил  своим  вкрадчивым
голосом, что звонил господин Гансйорг Лаутензак. Он сообщил, что, судя  по
предварительным сведениям, результаты выборов превосходят все ожидания.
   - И ради этого вы меня беспокоите? - накинулся на него Оскар.
   Он издал какое-то восклицание, выражавшее  злобную  насмешку.  Да,  вот
они, сокровища мира сего, они хлынули  целым  потоком.  Значит,  жемчужина
принадлежит ему. То есть нет, еще не принадлежит. Он должен еще  пойти  за
ней. Должен  за  нее  заплатить.  Вероятно,  госпожа  Кадерейт  будет  его
поддразнивать,  может  быть,  и  ужалит.  Вероятно,  потребует,  чтобы  он
показывал фокусы. А он не хочет. Что он, собачка, которая служит на задних
лапках за кусок сахара?
   - Позвоните к Кадерейтам и скажите, что сегодня вечером я не приеду.
   Как ни вышколен был Петерман, он с удивлением поднял глаза на Оскара.
   - Должен ли я указать причину? - спросил он.
   - Если бы я хотел указать причину, - грубо ответил Оскар, - я сказал бы
вам об этом.
   Смиренно стоявший  секретарь  метнул  злой  взгляд  в  спину  Оскара  и
удалился.
   - Тупица, тупица, - бранился Оскар ему вслед. - Тихоня, хитрая бестия.
   Но не так-то легко было избавиться  от  Петермана.  Он  вернулся  очень
скоро, и на лице его было плохо скрытое злорадство.
   - Госпожа Кадерейт выразила желание поговорить с вами лично, -  сообщил
он.
   - Скажите ей, что я болен, -  сердито  ответил  Оскар.  -  Или  нет,  -
поправился он, - я сам ее спроважу.
   - К сожалению, я вечером прийти не смогу, - заявил он, взяв трубку.
   Говорил он зло, бесцеремонно, четко. Ждал, что она будет настаивать. Но
она и не подумала. Только сказала:
   - Да? Жаль. - И после короткой паузы добавила своим обычным насмешливым
тоном: - А какой вы придумали предлог? Выборы, что  ли,  не  соответствуют
вашим предсказаниям?
   - Результаты выборов  превосходят  все  ожидания,  -  надменно  ответил
Оскар. - Я не приду сегодня  вечером,  -  продолжал  он  нагло,  -  просто
потому, что меня удерживает мой внутренний голос.
   "Получай, - думал он. - Не хочу - вот и все, ты это и сама  понимаешь".
Снова  наступила  короткая  пауза.  Затем  она  ответила  с   подчеркнутой
любезностью:
   - Это, разумеется, причина, против которой возражать не приходится.
   В глубине души он вынужден  был  сознаться,  что  ее  спокойная  ирония
выгодно отличается от его грубой дегенбургской бестактности. Она между тем
продолжала все тем же легким, любезным тоном:
   - Итак, до следующего раза. Очень жаль, что  вы  не  придете  за  вашей
жемчуж