Уильям Фолкнер.
    Особняк

   -----------------------------------------------------------------------
   William Faulkner. The Mansion (1959). Пер. - Р.Райт-Ковалева.
   В кн.: "Уильям Фолкнер. Свет в августе. Особняк".
   М., "Художественная литература", 1975.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 21 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Эта книга - заключительная глава, итог работы, задуманной и  начатой  в
1925 году. Так как автору хочется верить и надеяться, что работа всей  его
жизни является частью живой литературы, и так как "жизнь" есть движение, а
"движение" - это изменения и перемены, а  единственная  антитеза  движению
есть неподвижность, застой, смерть,  то  за  тридцать  четыре  года,  пока
писалась  эта  хроника,   в   ней   накопились   всякие   противоречия   и
несоответствия; этой заметкой автор просто  хочет  предупредить  читателя,
что он уже сам нашел гораздо больше несоответствий  и  противоречий,  чем,
надо надеяться, найдет читатель, - и что эти противоречия и несоответствия
происходят оттого, что автор, как ему кажется, понял человеческую  душу  и
все ее метания лучше, чем понимал тридцать  четыре  года  тому  назад;  он
уверен, что, прожив такое долгое время с героями своей хроники, он и  этих
героев стал понимать лучше, чем прежде.
   У.Ф.



1. МИНК

   Итак, присяжные сказали: "Виновен", - и судья сказал:  "Пожизненно",  -
но он их не слыхал. Он и не слушал. В сущности, он и не мог ничего слушать
с самого  первого  дня,  когда  судья  стукнул  деревянным  молоточком  по
высокому пюпитру и стучал до тех пор, пока он, Минк,  не  отвел  глаза  от
дальней двери судебного зала, чтобы выяснить - чего же,  в  конце  концов,
хочет от него этот человек,  а  тот,  судья,  перегнулся  через  пюпитр  и
заорал: "Вы, Сноупс! Вы убили Джека Хьюстона  или  нет?"  -  а  он,  Минк,
сказал: "Не трогайте меня! Видите - я занят!" - и снова повернул голову  к
дальней двери в конце зала и тоже заорал в  упор  -  через,  сквозь  стену
тусклых, мелких лиц, зажавших его со всех сторон:  "Сноупс!  Флем  Сноупс!
Кто-нибудь, позовите сюда Флема Сноупса! Я заплачу! Флем вам заплатит!"
   Так что слушать ему было некогда. В сущности, и в тот первый раз, когда
его повели в наручниках из камеры в  зал  суда,  это  была  бессмысленная,
возмутительная нелепость, глупое вмешательство, лишняя помеха, да и каждый
раз это хождение в суд под конвоем только мешало правильно решить  дело  -
его дело, да и дело этих проклятых судей, - надо было бы выждать, оставить
его в покое: все эти долгие месяцы между  арестом  и  судом  у  него  была
одна-единственная, самая насущная потребность -  ждать,  стиснув  грязными
пальцами ржавые прутья тюремной решетки, выходившей на улицу.
   Сначала,  в  первые  дни  за  решеткой,  его  просто  брала  досада  на
собственное нетерпение и - да, он это сознавал - на собственную  глупость.
Ведь задолго до той минуты, когда пришла пора вскинуть ружье и выстрелить,
он уже знал, что его двоюродный брат Флем  (единственный  член  их  семьи,
который имел и возможность и основания - во всяком случае, от него  одного
можно было ждать этого - вызволить его из неприятностей), что Флем уехал и
ничего делать не станет. Он даже знал,  почему  Флема  тут  не  будет,  по
крайней мере, год: Французова Балка - поселок маленький, тут все знали обо
всем и про всех все понимали, зачем он уехал в Техас, даже если  бы  из-за
этой уорнеровской девчонки не поднимали вечно шум и визг, с  тех  пор  как
она сама (а может, и кто другой)  заметила,  что  у  нее  появился  первый
пушок, уж не говоря про ту прошлую весну  и  лето,  когда  этот  оголтелый
парень, мальчишка Маккэрронов, крутился около нее и дрался с другими -  ни
дать ни взять свора кобелей по весне.
   Так что задолго до того, как Флем на ней женился, он, Минк,  да  и  вся
округа на десять миль от Французовой Балки уже знали,  что  старому  Биллу
Уорнеру нужно было выдать ее замуж за кого угодно, да поскорее, если он не
хотел, чтоб у него весной на выгоне пасся приблудный жеребенок. И когда на
ней в конце концов женился Флем, он, Минк, ничуть не удивился. Этому Флему
всегда везло. Ну, ладно, не только везло: он был единственным человеком во
всей Французовой Балке, который мог постоять за себя, потягаться со старым
Биллом Уорнером; в сущности, он уже почти  вытеснил  Джоди,  сына  старого
Билла, из лавки, а  теперь,  став  зятем  старика,  норовил  захватить  ее
целиком. Женившись, да еще  вовремя,  чтобы  дать  имя  ее  пащенку,  Флем
становился не только законным мужем этой  проклятой  девчонки,  которая  с
пятнадцати  лет  одной  своей  походкой  распаляла  всех   мужчин   моложе
восьмидесяти, но ему за  это  еще  и  приплатили:  он  получил  не  только
законное право лапать ее, когда ему вздумается, - а человеку стоило только
вообразить, что ее кто-то лапает, как он себя не помнил, - но ему  еще  за
это отдали в полное владение усадьбу Старого Француза.
   Да, он знал, что Флем не придет, когда потребуется, потому что Флему  с
молодой женой надо пробыть вдали от  поселка  до  тех  пор,  пока  про  то
существо, что у них родится, можно будет говорить,  будто  ему  исполнился
всего один месяц, и никто при этом не помрет со смеху.  Но  когда  наконец
подошла та последняя минута, тот последний миг и ему уже никак нельзя было
не прицелиться и не спустить курок,  он  об  этом  забыл.  Нет,  неправда.
Ничего он не забыл. Просто ждать стало невмоготу, Хьюстон сам не  дал  ему
подождать, и это было последнее оскорбление, которое  нанес  ему,  умирая,
Джек Хьюстон: заставил  его,  Минка,  убить  себя  в  такое  время,  когда
единственный человек, который мог спасти Минка и спас бы непременно, волей
или неволей, по извечным  неизменным  законам  кровного  родства,  -  этот
человек находился за тысячу миль, и  это  оскорбление  ничем  нельзя  было
смыть, потому что, нанося его, Хьюстон сам уходил от всякого возмездия.
   Нет, он не забыл, что его родича поблизости нет.  Просто  ждать  дольше
было невозможно. Просто ему пришлось положиться на _Них_ - на  _Них_,  про
которых сказано, что ни один волос не упадет с головы без _Их_ воли. _Они_
были для него вовсе не тем самым, как его ни назови,  кого  люди  величают
Старым Хозяином. Не верил он ни в какого Старого Хозяина. Насмотрелся он в
своей жизни такого, что если бы и вправду существовал какой-то Хозяин,  да
еще, как говорят про него, всевидящий и всемогущий, так  уж  он  наверняка
вмешался бы. К тому же он, Минк, никогда верующим не был. В церковь он  не
ходил лет с пятнадцати  и  ходить  не  собирался:  чего  делать  там,  где
какой-то малый, у которого бурчало в животе и зудело под ширинкой,  -  тут
домашними средствами не обойтись, -  называл  себя  проповедником  божиим,
чтобы под этим предлогом собрать побольше баб и соблазнять их  услугой  за
услугу - они ему набьют пустое брюхо, а он им за  это  тоже  услужит,  как
только муж уйдет в поле, а жена словчится убежать  в  кустики,  где  ее  и
будет ждать проповедник; и бабы шли в эту молельню, потому что нельзя было
выгоднее обменять жареную курицу или картофельный пирог, а мужья приходили
не затем, чтобы помешать этим сделкам, потому что муж понимал,  что  никак
помешать не может, кишка тонка, а затем, чтобы выведать,  попадет  ли  его
жена в очередь сегодня или он еще успеет проборонить последнюю  сороковку,
а уж потом, если придется, привяжет жену ремнем к спинке  кровати,  а  сам
спрячется за дверью и станет ждать, что будет; молодежь,  та  и  вовсе  не
заходила в церковь, даже для виду, а  прямо  бежала  парочками  в  ближние
кусты.
   Минк просто считал, что _Они - Он - Оно_, как бы  их  там  ни  назвать,
должны быть воплощением основной естественной справедливости и равенства в
человеческой жизни, а если это не так, значит, и  противиться  бесполезно.
Не могут же _Они - Он - Оно_, зовите как угодно, вечно мотать  и  мытарить
человека и не позволить ему в какой-то день, в какой-то  миг  самому  дать
сдачи, по справедливости, по праву. Пусть  _Они_  его  мотают  и  мытарят,
пусть _Они_ даже просто сидят и смотрят, как все складывается против него,
как удары сыплются ему на голову без передышки,  будто  по  заказу;  пусть
_Они_ просто сидят и смотрят, а может быть (ну что ж, почему бы  и  нет  -
человеку  это  нипочем,  если  он  только  настоящий  человек  и  раз  так
полагается по  справедливости),  даже  радуются;  может  быть,  _Они_  его
испытывают, проверяют - настоящий он человек или нет, хватит у  него  силы
выдерживать всякие мытарства и мотания, чтобы заслужить право дать  сдачи,
когда придет его черед.  Но  когда-нибудь  настанет  час,  и  он,  в  свою
очередь, заработает это право по справедливости, законно,  точно  так  же,
как  _Они_  заработали  право  испытывать  его  и  даже   радоваться   его
испытаниям; настанет час, когда _Им_ тоже придется доказывать ему,  что  и
_Они_ - настоящие, как он доказал _Им_, что он -  настоящий  человек,  тот
час, когда он не только сможет на _Них_ понадеяться,  но  заработает  себе
право надеяться на _Них_ и знать, что теперь-то _Они_ его не  подведут;  и
_Они_ не посмеют, никак не осмелятся подвести его, иначе _Они_ так же сами
себе опротивеют, как он в конце концов опротивел себе, оттого  что  терпел
все, что приходилось терпеть от Джека Хьюстона.
   Так что он еще в то утро отлично знал, что Флем сюда не явится. Но  ему
просто невмоготу стало ждать, просто подошел тот час, когда  им  с  Джеком
Хьюстоном больше нельзя  было  дышать  одним  воздухом.  Значит,  раз  его
двоюродного брата тут нет, ему оставалось только одно - право надеяться на
_Них_, право, заработанное тем, что за всю свою жизнь он ни разу ничего  с
_Них_ не спрашивал.
   Все началось весной. Нет, раньше, прошлой осенью. Нет, даже еще раньше,
задолго до того. Началось это в ту самую минуту, как родился Хьюстон,  уже
с задатками наглости, нетерпимости, упрямства. Нет, не в  ту  минуту,  как
они оба, Хьюстон и Минк Сноупс, стали дышать  одним  воздухом  -  воздухом
Северного Миссисипи, потому что он, Минк, никогда  ни  с  кем  не  спорил.
Никогда он спорщиком не был. Просто всю жизнь его так мотало  и  мытарило,
так ему не  везло,  что  волей-неволей  приходилось  неотступно  и  упорно
защищать самые насущные свои права.
   Но только с лета, перед той первой осенью, судьба Хьюстона неразрывно и
окончательно связалась с судьбой Минка, и это было еще  одним  проявлением
извечной обиды: никто, даже _Они_, и меньше всего _Они_,  не  соблаговолил
предупредить Минка, к чему приведет  эта  первая  встреча.  Случилось  это
после того, как молодая жена  Хьюстона  пошла  искать  куриные  гнезда  на
конюшню, где стоял жеребец, и жеребец этот убил ее, ну и, конечно,  каждый
порядочный человек решил бы, что ни один  порядочный  муж  ни  за  что  не
заведет себе второго такого жеребца. Но Хьюстон был не такой. Хьюстон  был
не только достаточно богат, чтобы держать кровного  жеребца,  который  мог
убить его жену, он  был  еще  настолько  нагл  и  упрям,  что,  пристрелив
жеребца, убившего жену, и  пренебрегая  всеми  приличиями,  тут  же  купил
другого, точь-в-точь такого же, может, на тот случай, что  придется  опять
жениться, а сам хоть и делал вид, что так  убивается  по  жене,  что  даже
сосед" боялись к нему постучаться, но все же раза два-три в неделю  скакал
по дороге на этом  коне,  будущем  убийце,  и  рядом,  словно  борзая  или
жеребенок, бежал его огромный волкодав, и он подъезжал к лавке  Уорнера  и
даже не спешивался; все трое останавливались на  дороге:  упрямый,  наглый
всадник, жеребец, косящий злым  глазом,  и  пес,  который  скалил  зубы  и
ощетинивал  загривок,  стоило  только  подойти,  -  и  Хьюстон  приказывал
кому-нибудь из сидевших на открытой галерее зайти в лавку и  принести  ему
то, за чем он приехал, как будто тут сидели негры.
   А в то утро он, Минк, шел в лавку (у  него-то  не  было  лошади,  чтобы
съездить за жестянкой табаку, или склянкой хинина, или куском мяса), и  он
только что поднялся на невысокий холмик, когда услышал топот копыт, частый
и громкий, и он уступил бы Хьюстону дорогу, если б успел, но жеребец почти
налетел на Минка, когда Хьюстон резко осадил его, а  подлый  пес  чуть  не
прыгнул ему на грудь,  рыча  прямо  в  лицо,  и  Хьюстон,  круто  повернув
вздыбленного  жеребца,  заплясавшего  на  месте,  крикнул:  "Какого  черта
стоишь, ты же слышал, что я еду? Прочь с дороги!  Хочешь,  чтобы  он  тебе
мозги вышиб, видишь, с ним не справиться!"
   Что же, может, это и называется убиваться по жене, будто  не  по  твоей
вине она погибла, будто не ты сам прикончил того  жеребца.  Хватило  же  у
него наглости, или просто денег хватило, купить второго коня,  точь-в-точь
похожего на того, что ее убил. Но ему, Минку, до этого дела не было,  надо
было только дожидаться, пока раньше или позже этот  сволочной  жеребец  не
убьет самого Хьюстона, но тут случилось то, на что Минк и не  рассчитывал,
чего не предвидел и даже не предполагал.
   Началось все с дойной коровы, единственной его коровы,  потому  что  он
был не такой богач, как Хьюстон, а просто человек независимый и ни у  кого
одолжений не просил, за все сам  расплачивался.  Она,  эта  самая  корова,
каким-то случаем прохолостела, а он оказался ни с чем - не только просидел
всю зиму без молока, но и впереди его ждал такой же год, да и  теленка  не
было, а он заплатил пятьдесят центов за случку, потому что меньше  чем  за
доллар  можно  было  повести  корову  только  к  непородистому  быку,  чей
хозяин-негр требовал плату вперед.
   Вышло, что он кормил корову целую зиму и ждал  теленка,  а  теленка  не
оказалось. Потом пришлось опять вести корову за три мили к тому негру,  не
затем, чтобы требовать обратно свои пятьдесят центов, а  чтоб  второй  раз
случить корову с быком, но негр отказался и  потребовал  вперед  пятьдесят
центов, и он, Минк, стоя во дворе, честил негра, пока тот не ушел в дом  и
не захлопнул дверь, а Минк уже в пустом дворе все честил и  негра,  и  его
семейство, притихшее в хижине, но потом выдохся и повел  корову  домой  за
три мили.
   И ему пришлось  держать  нестельную,  неплодную  корову,  пока  она  не
выщипала все его тощее  пастбище,  а  потом  пришлось  ее  кормить  тощими
кормами в сарае весь конец лета и всю осень, так как фермеры  договорились
не выпускать скот, пока не уберут урожай. Значит,  до  самого  ноября  ему
пришлось ее держать. То есть подошел ноябрь,  прежде  чем  ее  можно  было
пустить на зимний выпас. Да и то, чтобы приманивать корову к вечеру домой,
приходилось отнимать понемножку корм у свиней, которых он  откармливал  на
зиму, а потом она пропала на три или четыре дня и в конце  концов  нашлась
на пастбище у Джека Хьюстона с его породистыми быками.
   По правде говоря, он, со свернутой  веревкой  в  руках,  уже  дошел  до
просеки, ведущей к дому Хьюстона, и вдруг, сам того не сознавая,  даже  не
остановившись и не замедлив шаг, круто повернул и пошел  домой,  торопливо
запихивая свернутую веревку за пазуху, чтобы ее никто не увидел, но он  не
пошел в некрашеную, нечиненую хижину, где  жил,  а  стал  искать,  где  бы
посидеть подумать, и, присев на бревно при дороге, осознал наконец со всей
отчетливостью то, что мелькнуло у него в мыслях.
   Если он сейчас оставит там эту никчемную корову, ей не только будет где
перезимовать, она еще перезимует во сто, в тысячу раз лучше, чем  у  него.
Корова не только перезимует у Хьюстона (а Хьюстон не только так богат, что
разводит и откармливает быков на мясо, он так  богат,  что  держит  негра,
который одно знает - кормить и чистить этих  быков,  негра,  для  которого
Хьюстон устроил жилье куда лучше того, где жил он, Минк, белый человек,  с
женой и Двумя дочками), но, кроме того, когда весной он потребует  обратно
корову, она наверняка будет стельная, да еще от породистого хьюстоновского
быка, и, значит, у них не только будет свежее молоко, но и теленок  выйдет
породистый, ценный, тогда как отпрыск того захудалого  негритянского  быка
не стоил бы ровно ничего.
   Разумеется, ему придется отвечать на всякие вопросы: Французова Балка -
поселок маленький, слишком маленький, тут человек  не  может  делать,  что
хочет, и уж никак на может достать себе все, что захочется. И четырех дней
не прошло. Началось  с  лавки  Уорнера:  каждый  день  он  проходил  мимо,
заворачивая к себе, так что  все  его  видели  и  в  конце  концов  решили
выяснить, в чем дело. Кто-то спросил - он не помнил кто, да это и неважно:
   - Ну как, нашел свою корову?
   - Какую корову? - переспросил он.
   А тот сказал:
   - Джек Хьюстон велел тебе забрать твою животину с его выгона,  говорит,
надоело ее кормить.
   - Вот оно что, - сказал он. - А корова уже не моя.  Я  эту  корову  еще
прошлым летом продал одному парню по фамилии Гаури, он из Каледония-Чепел.
   - Ну и хорошо, - сказал тот, - потому что, будь  я  на  твоем  месте  и
пасись моя корова на выгоне у Джека Хьюстона, я бы взял веревку и  сам  бы
постарался не заметить, как забрал ее, и, уж конечно, постарался бы,  чтоб
Джек Хьюстон не заметил. Я бы, пожалуй, даже подходить  к  нему  не  стал,
побоялся бы и спасибо сказать.
   Весь поселок слишком хорошо знал Джека Хьюстона: сидит дома, угрюмый  и
хмурый, всегда один, с того дня, как жеребец убил  его  жену  четыре  года
назад. Будто до него  никто  не  терял  жену,  хоть,  может,  по  какой-то
непонятной причине некоторые мужья и не хотят  от  своих  жен  избавиться.
Сидит угрюмый, хмурый,  один  в  большом  доме,  и  при  нем  только  двое
слуг-негров, мужчина и женщина-стряпуха, да еще жеребец и  пес,  громадный
волкодав, такой же упрямый, наглый и нелюдимый, как сам  Хьюстон,  а  тот,
нелюдим проклятый, даже не понимает, какой он счастливчик: до того  богат,
что может  не  только  завести  себе  жену,  чтоб  ныла  и  придиралась  и
вытаскивала из кармана последний доллар, нет, он до того богат, что  может
обойтись и без жены, если захочет, до того богат, что  может  нанять  себе
женщину, чтоб готовила ему еду, - и жениться на ней не  надо.  Так  богат,
что может нанять негра, чтоб  тот  вместо  него  вставал  на  рассвете,  в
холоде, и выходил, в сырость и дождь, кормить  не  только  его  породистых
быков - он срывал за них самый  жирный  куш  только  потому,  что  мог  не
торопиться их продавать, - но и  этого  проклятого  жеребца,  и  даже  эту
чертову собаку, которая бежала  рядом  с  конем,  когда  они  носились  по
дорогам и заставляли человека, которому всю жизнь  приходилось  топать  на
своих на двоих, прыгать с дороги в кусты, чтоб этот сволочной  жеребец  не
размозжил ему башку кованым копытом, не то придется ему лежать в канаве, и
этот сволочной пес загрызет его прежде, чем Хьюстон успеет кликнуть его.
   Ладно, раз Хьюстон так дерет нос, что ему даже нельзя сказать  спасибо,
он, Минк, не станет ему навязываться без приглашения. Дело не в  том,  что
он никому не хочет быть обязан. Прошла неделя, потом прошел месяц,  уже  и
рождество прошло, настала холодная, сырая,  унылая  зима.  Каждый  день  к
вечеру  в   кожанке,   заштопанной   проволокой   и   залатанной   кусками
автомобильной шины, - единственной  своей  верхней  одежде,  натянутой  на
заплатанный старый бумажный комбинезон, -  он  шел  по  грязной  дороге  в
унылом меркнущем свете заката  смотреть,  как  породистое  стадо  Хьюстона
вместе с его жалкой животиной  двигалось,  ничуть  не  торопясь,  домой  в
стойла, которые были куда теплее и лучше  защищены  от  непогоды,  чем  та
лачуга, где он жил, в стойла, где  скотину  кормил  специально  для  этого
нанятый негр: на нем и одежда куда теплее, чем у Минка и у его  семейства,
и он шептал проклятия себе под нос, в облако морозного дыхания,  проклиная
негра за то, что его черную кожу греет хорошая одежда, лучше, чем у  него,
у белого, проклиная сытный к