ыла только  в  том,  что  последние
тридцать восемь лет в конце междурядья тех, кто отстанет,  ждали  винтовка
или бич, а тут, как бывало прежде, тех, кто соберет побольше, ждали весы и
деньги. Как он и думал, его наниматель шел по соседнему междурядью.
   - Вы, как видно, не здешний, - сказал негр.
   - Верно, - ответил он. - Я тут проездом. К дочке еду в Дельту, она  там
живет.
   - А где именно? - спросил негр. - Я сам как-то в Дельте работал.
   Дело было не в том, что он должен был ждать вопроса и постараться  этот
вопрос обойти. Неважно, что спросят, лишь бы не забыть, что сейчас он - не
он, а кто-то другой. Он ответил не мешкая, даже с охотой:
   - Она в Додсвиле. Неподалеку от Парчмена. - И, зная, какой должен  быть
следующий вопрос, хотя негр его не  задал  и  не  задаст,  он  и  на  него
ответил: - Я целый год пролежал в больнице, в Мемфисе. Доктор сказал,  мне
полезно пешком ходить. Вот я и пошел и на поезд не сел.
   - Для инвалидов больница, что ли? - сказал негр.
   - Как? - сказал он.
   - Больница казенная, для инвалидов?
   - Вот именно, - сказал он. - Меня  на  казенный  счет  держали.  Больше
года.
   Солнце уже заходило. Жена ушла в дом.
   - Хотите, сейчас взвесим? - спросил негр.
   - Да мне не к спеху, - сказал он. -  Я  и  завтра  могу  у  вас  полдня
поработать, лишь бы мне в обед кончить. Если ваша жена даст мне  поесть  и
подстилку на ночь, можете вычесть из платы.
   - Я в своем доме с людей за еду не беру, - сказал негр.
   Ему подали еду на стол, покрытый клеенкой, при керосиновой лампе,  стол
стоял в  пристройке,  где  медленно  догорали  дрова  в  плите.  Он  ел  в
одиночестве, вся семья негра куда-то скрылась, дом казался  пустым;  когда
хозяин  позвал  его  ужинать,  тарелка  со  свининой,  тушенной  вместе  с
кукурузой и помидорами, и бледные, мягкие, непропеченные лепешки с  чашкой
кофе уже стояли на столе. Потом он прошел в жилую  комнату,  где  в  очаге
тлели угли, - ночь была осенняя, прохладная; тотчас же старшая  девочка  с
матерью встали и пошли в кухню собирать ужин всей семье. Он пододвинулся к
огню,  вытянул  ноги,  -  в  его  возрасте  ночная  прохлада   дает   себя
чувствовать. Он заговорил небрежно, как бы заводя  беседу  из  вежливости,
вскользь, сначала можно было подумать, что он и не слушает ответов.
   - Наверно, вы хлопок сдаете на очистку в Джефферсоне.  Я  там  кое-кого
знал. Одного банкира. Де Спейн по фамилии, если  не  ошибаюсь.  Давно  это
было, много лет назад.
   - Такого не помню, - сказал негр. - Теперь главный банкир в Джефферсоне
мистер Сноупс.
   - Ага. Я и про него слыхал. Большой человек.  Большой  богач.  Живет  в
большом доме, в городе другого такого нет, и там у него повариха служит  и
еще человек, подает за столом им двоим, ему и этой  его  дочке,  той,  что
притворяется глухой.
   - Она и есть глухая, была на войне. Пушка выстрелила, у  нее  перепонки
лопнули.
   - Да, она так и говорит. - Негр ничего не ответил.
   Он спокойно сидел в единственной качалке, - наверно, другой у них и  не
было,  -  и  не  раскачивался.  Но  в  нем  уже  чувствовалось  не  просто
спокойствие,  а  какая-то  напряженная  неподвижность,  словно  он  затаил
дыхание. Минк сидел спиной к огню, к свету, так  что  лица  его  видно  не
было, но голос у него не изменился.
   - Баба - и на войне. Здорово она  всех  их  одурачила.  Знал  я  таких.
Выдумает что-нибудь, а кругом народ вежливый, никто ее лгуньей не обзовет.
А слышит она, наверное, ничуть не хуже нас с вами.
   Тут негр заговорил, и голос у него был строгий:
   - Кто вам сказал, что она притворяется, тот лгун и есть. И не то что  в
одном Джефферсоне, про нее и в  других  местах  всю  правду  знают,  хоть,
может, до вашей казенной больницы, или где там вы были, туда и не дошло. Я
бы на вашем месте спорить не стал. И  вообще  я  бы  поосторожнее  спорил,
неизвестно, на кого еще нападешь.
   - Верно, верно, - сказал Минк. -  Вам,  джефферсоновским,  оно  видней.
Значит, по-вашему, она ничего не слышит? Можно подойти к ней сзади,  прямо
в комнате, и она ничего не услышит?
   - Да, - сказал негр, - да. - Его двенадцатилетняя дочка  уже  стояла  в
дверях. - Она глухая. И вы не спорьте. Господь ее наказал,  как  наказывал
многих, кто вам не чета и мне не чета. Уж вы тут не спорьте.
   - Так, так, - сказал Минк. - Вот оно что. Вас ужинать зовут.
   Негр встал.
   - А куда вы ночью денетесь? - спросил он. - У нас тут места нет.
   - Мне ничего не надо, -  сказал  Минк.  -  Тот  доктор  велел,  чтоб  я
побольше воздухом дышал. Может, у вас лишнее одеяло найдется, я бы  прилег
в грузовике, а утром спозаранку начал бы работать.
   Хлопок,  до  половины  наполнявший  грузовик,  был  прикрыт   на   ночь
брезентом, так что ему даже одеяло не понадобилось. Он отлично  устроился.
А главное - подальше от земли. Вот главная опасность, от которой  человеку
надо беречься: как только ляжешь прямо на землю, она тебя начинает  тянуть
к себе. В ту минуту, как человек родился, вышел из материнского тела, сила
земли, ее тяга начинает на него действовать; и не будь тут кругом  женщин,
родственниц или соседок, а может, и наемных нянек, не держи  они  его,  не
поднимай кверху, он бы и часу не прожил. И он это чувствовал. Только  стал
двигаться - и уже голова потянулась вверх, хоть он еще и подняться не мог,
и с той поры он изо всех сил противился  этой  тяге,  старался  подняться,
хватался за стулья, за что попало,  и  хоть  стоять  еще  не  мог,  а  уже
отрывался  от  земли,  обороняясь  от  нее.  А   потом   научился   стоять
самостоятельно, сделал шаг, другой, но все равно первые два-три года жизни
половину времени проводил на земле, и старая, терпеливая, выносливая земля
ему говорила: "Ничего, ты просто споткнулся, тебе не больно, не бойся".  А
потом он стал мужчиной,  сильным,  зрелым,  изредка  отваживался  лечь  на
землю, в лесу, охотясь ночью; дом был далеко, возвращаться поздно, значит,
можно ночь проспать на земле. Конечно,  он  старался  что-нибудь  найти  -
доску, бревно, а то и кучу хвороста, - что угодно, лишь  бы  оно  отделяло
его, беспомощного, беспамятного, сонного, от нее -  от  старой  терпеливой
земли, она-то может ждать, потому что она все равно каждого заберет раньше
или позже, и если кто сейчас осмелел, так это вовсе  не  значит,  что  она
всегда ему будет спускать. И каждый это знает: пока ты  молодой,  сильный,
ты еще рискуешь провести ночь прямо на земле,  а  уж  две  ночи  подряд  -
никак. Бывало, работаешь в поле, захочешь передохнуть, сядешь  под  дерево
или под куст, съешь свой полдник, а потом  приляжешь,  заснешь  ненадолго,
проснешься - и в первую минуту не сразу сообразишь, где ты, по той простой
причине, что ты не весь тут: за то короткое время, что ты забылся, старая,
терпеливая земля, выжидая и не торопясь, уже стала потихоньку забирать над
тобой власть, только, на твое счастье, ты проснулся вовремя. Так что  если
бы пришлось, можно было бы рискнуть проспать  на  земле  эту  единственную
последнюю ночь. Но ему не пришлось ложиться  на  землю.  Казалось,  Старый
Хозяин сам сказал: "Помогать я тебе не стану, но и мешать тоже не буду".
   Потом посветлело, рассвело. Он снова поел в одиночестве, а когда взошло
солнце, все снова стали собирать хлопок;  в  эти  благодатные  дни  жатвы,
между летними росами и первыми осенними заморозками, хлопок  сухой,  можно
собирать его чуть только развиднеется; работали до полудня.
   - Ну вот, - сказал он негру, -  хоть  какая,  а  все-таки  вам  помощь.
Значит, сейчас уже кипа набралась, можно везти в Джефферсон, на очистку, а
я, пожалуй, подъеду с вами по пути, раз уж оказия вышла.
   Наконец-то он оказался совсем близко, совсем рядом. Тридцать восемь лет
прошло, большой крюк пришлось сделать на  юг,  к  Дельте,  и  опять  сюда,
обратно, но теперь он был близко. Однако теперь дорога  шла  в  Джефферсон
иначе, не та старая дорога мимо лавки Уорнера, которую он хорошо помнил. И
новые железные столбы с цифрами не походили на старые, надписанные от руки
доски, что остались в памяти, я хотя цифры он читать умел, он  понял,  что
не все они означают мили, потому что они не уменьшались. Но даже если  это
мили, все равно надо было проверить:
   - Как будто эта дорога прямо идет, через Джефферсон?
   - Да, - сказал негр. - А там можно свернуть на Дельту.
   - Оно и верно. А далеко еще до города?
   - Восемь миль, - сказал негр. Уж милю-то он умел отмерить и без  всяких
столбов, вот семь, потом шесть, потом пять, а по солнцу прошел только  час
после полудня; вот уже четыре мили,  длинный  спуск,  внизу  -  пересохший
ручей, и тут он сказал:
   - Вот напасть, выпустите-ка меня у мостика. Не успел сбегать  утром.  -
Негр притормозил грузовик у мостика. - Спасибо, - сказал Минк, - дальше уж
я пешком пойду. По правде говоря, не хотел бы я попасться на  глаза  этому
своему доктору, увидал бы он, что я на грузовиках езжу, наверно, содрал бы
с меня лишний доллар.
   - Я вас подожду, - сказал негр.
   - Нет, нет, - сказал Минк. -  Вам  надо  поспеть  на  очистку  и  домой
вернуться засветло. Где ж у вас время? - Он вышел из кабины и  сказал,  по
незапамятному сельскому обычаю, вместо  благодарности:  -  Сколько  я  вам
должен? - И негр ответил по тому же обычаю:
   - Ничего. Мне все равно по пути.
   - Премного обязан, - сказал Минк. - Только доктору ни слова,  ежели  он
вам попадется. Может, встретимся в Дельте.
   И грузовик уехал. Дорога сразу опустела. Достаточно  немного  отойти  в
сторону, и его не будет видно. Ежели только возможно, лучше, чтоб никто не
слышал этот пробный выстрел. Он сам не знал, зачем ему это: он не  мог  бы
выразить словами, что после тридцати восьми лет жизни на виду,  на  людях,
ему теперь хочется,  ему  необходимо  ощутить  каждую  крупицу  уединения,
которую давала свобода; и потом до темноты оставалось еще часов пять-шесть
и примерно столько же миль, и он шел сквозь чащу - шиповник, кипарисы, ивы
- по дну  высохшего  ручья  с  четверть  мили,  как  вдруг  остановился  в
радостном  удивлении,  почти   в   восторге.   Он   увидал   над   лощиной
железнодорожный мостик. Теперь  он  не  только  понял,  как  добраться  до
Джефферсона,  не  рискуя  повстречать  людей,  которые   своим   привычным
йокнапатофским чутьем сразу угадали бы, кто он такой и что намерен делать,
- теперь он знал, чем занять время до  темноты,  когда  можно  будет  идти
дальше.
   Ему казалось, будто за эти тридцать восемь лет  он  ни  разу  не  видал
железной дороги. Правда, по одну  сторону  колючей  проволоки,  окружавшей
Парчмен,  шел  железнодорожный  путь,  и,  насколько  он  помнил,   поезда
проходили  там  ежедневно.  А  иногда  команды  заключенных  под   конвоем
отправляли на  какие-нибудь  простые  строительные  или  ремонтные  работы
недалеко от железной дороги, и там он тоже видал  поезда,  проходившие  по
Дельте. Но хотя колючей проволоки и не было, смотрел он на них из  тюрьмы;
он видел эти поезда, он смотрел на них, но они были  свободными  и  потому
чуждыми,  они  мчались,  они  существовали  на  воле  и  оттого   казались
нереальностью, миражем, химерой, без прошлого и будущего, они даже  никуда
не шли, потому что пункты их назначения для него не  существовали:  только
секунда, миг движения - и все, будто их не было. Но  теперь  стало  иначе.
Сам свободный, он мог теперь смотреть, как они свободно мчатся, теперь  он
был такой же, как они, даже чем-то связан с ними: им - лететь,  мчаться  в
дыме, в гуде, в пространстве, ему  -  смотреть  на  них,  вспоминать,  как
тридцать восемь или сорок лет назад, как раз перед тем, как ему попасть  в
Парчмен, с ним случились какие-то злоключения в делах, он не помнит какие,
но, в общем, так бывало  всю  жизнь:  вечно  его  настигала,  преследовала
какая-нибудь  незадача,  постоянная  обида,  несправедливость,  вечно  ему
приходилось все бросать, чтобы справиться с  этой  бедой,  осилить  ее,  а
бороться было нечем, никаких средств,  никаких  орудий,  даже  времени  он
выкроить не мог из-за беспрерывной, неустанной работы, которой  он  кормил
себя и свою семью; вот такая  тяжелая  минута,  а  может  быть,  и  просто
желание увидеть поезд  и  привели  его  тогда  за  двадцать  две  мили  от
Французовой Балки. Из-за чего-то ему пришлось провести ночь в  городе,  он
уже не помнил почему, и  он  пошел  на  вокзал  посмотреть,  как  проходит
пассажирский поезд на Новый Орлеан, - на шипящий  паровоз,  на  освещенные
вагоны, и в каждом - нахальный, заносчивый негр-проводник, в одном  вагоне
люди ужинают, им прислуживают другие негры, а потом  пассажиры  разойдутся
по спальным вагонам, где их ждут настоящие постели; поезд стоит недолго, -
и уже его нет: длинный, наглухо запертый кусок другого  мира  пронесся  по
темной земле, а бедняки  в  комбинезонах,  вроде  него,  вырвав  свободную
минуту, стоят и глазеют, но ни сам поезд, ни люди в нем не знают,  смотрит
ли кто на них или нет.
   Но тогда он стоял и смотрел свободно, как все люди, хоть и был  на  нем
старый комбинезон, а не бриллиантовые перстни; и сейчас  он  тоже  был  на
свободе, пока вдруг не вспомнил, что он узнал в Парчмене еще одну вещь  за
те долгие томительные годы, когда он, готовясь выйти из тюрьмы, должен был
собирать всякие сведения, мелочи, потому что  иначе,  когда  подойдет  тот
день, день свободы, вдруг может оказаться поздно, вдруг окажется,  что  он
чего-то не знает; и там он узнал, что  с  1935  года  пассажирские  поезда
через Джефферсон не ходят и что железная дорога (которую старый  полковник
Сарторис, не тот банкир, прозванный полковником,  а  его  отец,  настоящий
полковник, командовавший местным отрядом в давнишней войне Севера  и  Юга,
выстроил, и, по рассказам стариков, которых он, Минк, еще знал  и  помнил,
это было самым большим  событием  в  Йокнапатофском  округе)  должна  была
связать Джефферсон и всю округу с Мексиканским заливом с одной стороны и с
Великими Озерами с  другой,  а  теперь  она  превратилась  в  заброшенную,
заросшую сорняками местную ветку, по которой ходят всего лишь два  местных
товарных поезда, да и то не каждый день.
   Но в таком случае именно эта заброшенная колея  могла  привести  его  в
город без всяких помех,  тут  уж  никто  не  нарушит  его  уединение,  его
свободу, заработанную с таким трудом в течение тридцати восьми лет;  и  он
повернулся и пошел назад, прошел  шагов  сто,  потом  остановился;  вокруг
никого не было, только густая чаща, пронизанная тишиной сентябрьского дня.
Он вынул револьвер. "Уж больно похож на ящерку", - подумал он,  и  сначала
ему показалось, что это смешно и забавно, но вдруг он  понял,  что  в  нем
говорит отчаяние; теперь он  знал,  что  эта  штука  не  может,  не  будет
стрелять, и когда он, повернув барабан, чтобы первый из трех патронов  лег
под боек, взвел курок, и прицелился в ствол кипариса футах в четырех-пяти,
и нажал спуск, и услыхал негромкий пустой щелк, единственным его  чувством
было чувство спокойной правоты, почти что  превосходства  оттого,  что  он
оказался прав, оттого, что он имел неоспоримое право  сказать:  "Так  я  и
знал", - и вдруг, хотя он даже не  заметил,  что  снова  взвел  курок,  не
понял, куда  целится,  эта  штука  дернулась  и  загремела  неожиданно  со
вспышкой пламени из слишком короткого дула; и только тут, чуть не  упустив
момент, он отчаянным судорожным движением удержал руку, чтобы помимо  воли
не  взвести  курок  и  не  истратить  третий,  последний  патрон.  Но   он
спохватился  вовремя,  высвободил  большой  и   указательный   пальцы   и,
перехватив левой рукой револьвер, отнял его у правой, чуть не оставшись  с
пустым и бесполезным  оружием  в  руках  -  после  таких  стараний,  таких
поисков, такой траты времени. "Может,  последний  тоже  не  выстрелит",  -
подумал он, но только на миг, на секунду, и сразу,  тут  же:  "Нет,  брат.
Должен выстрелить. Должен - и все. Другого выхода нет. Зря  я  беспокоюсь.
Старый Хозяин наказать наказывает, а шуток Он не шутит".
   И теперь (по солнцу было часа два, не больше, до заката  осталось  еще,
по крайней мере, часа четыре) он мог еще раз рискнуть лечь на землю в этот
поздний, в этот последний час, да к тому  же  прошлую  ночь  он  провел  в
грузовике, так что одно очко было в его пользу. И он повернул  к  мостику,
прошел под  ним,  на  случай,  если  кто-нибудь,  услышав  выстрел,  решит
взглянуть, что случилось; потом нашел ровное местечко за стволом дерева  и
прилег. И сразу почувствовал медленное, потаенное,  ищущее  прикосновение,
когда старая, долготерпеливая, непоспешная земля сказала  себе:  "Вот  так
так, будь я неладна, кто-то уже улегся, как говорится, у меня на  пороге".
Но ему было все равно, ненадолго он мог рискнуть. Можно было подумать, что
у него есть будильник; он  проснулся  точно  в  ту  минуту,  когда  сквозь
просветы в листьях стало видно, как последние лучи солнца уходят, гаснут в
небе, и в уходящем свете он едва смог выбраться из чащи к железнодорожному
пути и выйти на него. Здесь было светлее, последнюю  милю  до  города  его
провожал закат, пока совсем не угас, уступив  место  темноте,  пронизанной
скупым светом городских окраин, а потом показалась первая тихая  городская
улочка, неподвижная рука семафора  на  переезде  и  единственный  одинокий
фонарь  у  перекрестка,  где,  увидев  его,  негритянский   мальчишка   на
велосипеде успел вовремя затормозить и остановиться.
   - Здорово, приятель, - сказал Минк и  спросил,  как  обычно  спрашивали
старики негры, не "где тут живет", а "где  тут  жительствует  мистер  Флем
Сноупс".
   В эти дни, точнее говоря, с прошлого четверга, по вечерам,  примерно  с
половины  десятого,  с  десяти  часов,  к  Флему  Сноупсу  был  приставлен
телохранитель, хотя, кроме жены телохранителя, ни  один  белый  человек  в
Джефферсоне, включая самого Сноупса, об этом не знал. Звали  этого  стража
Лютер Биглин, раньше, до последних  выборов  шерифа,  он  жил  в  деревне,
натаскивал  охотничьих  собак  и  сам  занимался  промысловой   охотой   и
фермерством. Но его жена приходилась племянницей мужу сестры  жены  шерифа
Ифраима Бишопа, а мать была  сестрой  местного  политического  босса,  чья
железная длань управляла тем  участком  округа  (как  старый  Билл  Уорнер
правил своим участком во Французовой Балке), где Бишоп был избран шерифом.
Поэтому Биглин был назначен тюремщиком, пока Бишоп  занимал  пост  шерифа.
Впрочем, это назначение определенно отличалось от  обычных  назначений  по
протекции. Чаще всего бывает, что человек, назначенный на такой малый пост
в служебной иерархии, не вкладывает в  свою  работу  никакого  интереса  и
только занимает должность, хоть он к ней, в сущности, не стремился и попал
на  нее  исключительно  под  давлением  своей   родни,   чтобы   вытеснить
представителя другой политической партии;  но  Биглин  относился  к  своей
работе  с   той   страстной,   восторженной   преданностью   и   верой   в
непогрешимость, честность и могущество своего родственника,  шерифа,  как,
скажем,  простой  капрал  в  армии  Мюрата  относился   к   символическому
маршальскому жезлу в руках своего командира.  Он  был  не  только  честный
малый (даже в браконьерской охоте на  оленей,  уток  и  перепелов  он  мог
нарушить закон, но никогда не нарушал слова), он был  и  храбрый  человек.
После Пирл-Харбора, несмотря на то что его дядя мог бы найти или придумать
- и непременно придумал бы, - как освободить его от военной службы, Биглин
добровольно пошел в морскую пехоту, где, к вящему своему удивлению, узнал,
что по военным стандартам его правый глаз считается почти незрячим. Сам он
этого не замечал. Читал он мало, больше слушал радио,  а  в  стрельбе  был
одним из лучших во  всей  округе,  хотя  стрелял  размашисто,  неэкономно,
неуклюже, - он был левша,  целился  с  левого  плеча;  за  время,  что  он
занимался тремя  предыдущими  своими  профессиями,  он  расстрелял  больше
патрон