ло ко времени: ветер и солнце помогли  подняться
посевам, на долгой злой летней жаре хлопок вытянулся и вызрел.  Как  будто
еще весной земля сказала - что ж, давайте хоть раз будем заодно, не  стоит
ссориться, - то болото,  та  почва,  та  земля,  что  каждому  арендатору,
каждому издольщику была заклятым врагом, смертельным  недругом,  жестокая,
неумолимая земля, что износила его молодость, его орудия, а  потом  и  его
тело. И не только его собственное тело, но и то,  нежное  и  таинственное,
которого он  с  таким  изумлением  и  бережностью,  с  таким  недоверчивым
восторгом коснулся в первую брачную ночь, и оно теперь  износилось,  стало
таким жестким и жилистым, что часто - а ему казалось, почти  всегда  -  он
сам, измотанный и усталый, забывал, что рядом женщина. И  это  сталось  не
только с ними обоими, но станется и с их детьми, он видел, как растут  две
его девочки, и знал, что ждет впереди эту нежную и хрупкую юность. Чего же
удивляться, если человек смотрел на этот враждебный,  непримиримый  клочок
скверной земли, к которому он был прикован до конца жизни, и  говорил  ей:
"Твоя взяла, ты меня измотаешь до конца, потому что  ты  сильнее,  а  я  -
только мясо да кости. Бросить тебя нельзя,  жить  не  на  что,  и  ты  это
знаешь. И я сам, и то, что было моей молодостью и моей страстью,  пока  ты
не иссушила мою молодость, а я  не  забыл  свою  страсть,  все  это  будет
повторяться из года в год, в детях нашей страсти,  и  ты  их  тоже  будешь
изнурять, толкать к могиле, и ты знаешь это, и так будет год за годом, год
за годом, и ты это  тоже  знаешь.  И  не  я  один  -  все  такие,  как  я:
безземельные арендаторы, издольщики, те, что зарыли  свою  молодость,  все
надежды в тридцать, в сорок, в пятьдесят акров болота,  где  никто,  кроме
нашего брата, не стал бы работать, потому что у нашего брата нет ничего на
свете, кроме тебя. Одно мы можем - выжечь тебя.  Поздним  февралем  или  в
начале марта мы можем поджечь все, что на тебе есть,  пока  лицо  твое  не
станет опаленным и черным, и тут ты с нами ни черта не сделаешь. Ты можешь
износить наше тело и притупить  наши  мечты,  можешь  скрутить  нам  кишки
кукурузной мукой, салом и патокой - на другое ты нам не дашь заработать, -
но каждую весну мы можем выжечь тебя дотла, и ты это тоже знаешь".
   А теперь все было по-другому. Земля была не  его,  то  есть  даже  доли
арендатора или издольщика он с нее не  получал.  Теперь  все,  что  с  нее
получали (или не получали) в урожай или в недород, в дожди или  в  засуху,
десять центов за фунт хлопка или доллар за кипу - все это ни  на  йоту  не
меняло его теперешнюю жизнь. И теперь прошли годы, и  тот  год,  когда  он
вышел бы на свободу, если бы не дал племяннику  подговорить  себя  на  эту
глупость, - а всякий, даже тот  дурак  мальчишка,  адвокат,  которого  ему
навязали тогда на суде, хотя он, Минк, куда лучше сумел бы вести  дело,  -
даже этот пустомеля  и  то  предвидел,  и  то  ему  все  объяснил  и  даже
предсказал, какие будут последствия,  -  всякий  понимал,  что  не  только
ничего не выйдет, но и заведомо выйти не может, - теперь все это уже  было
позади, и вдруг он понял одну вещь. Такие  люди,  как  он,  даже  временно
никогда не владели землей, хотя бы они брали  ее  в  аренду  у  хозяина  с
первого января на целый год. Земля владела ими, и не только от  посева  до
жатвы, но и навеки; не собственник земли, не помещик гнал их  в  ноябре  с
одного негодного участка на большую дорогу  -  искать  в  отчаянии  другой
такой же никуда не годный участок в двух милях или в десяти милях, за  два
штата или за десять штатов, чтобы успеть в марте засеять участок, их гнала
сама пашня, сама земля гоняла их, обреченных на нужду, на нищету, в  новое
рабство, с участка на  участок,  как  семья  и  клан  гонят  какого-нибудь
дальнего родича, безнадежно разорившегося неудачника.
   А теперь все это отошло. Он больше не принадлежал земле, даже на  таких
бесчеловечных условиях. Он принадлежал правительству, штату Миссисипи.  Он
мог из года в год подымать пыль в междурядьях хлопкового поля, и, если  на
поле ничего не вызревало, ему было все равно. Больше не надо было ходить в
хозяйскую лавчонку и препираться с хозяином из-за каждого грамма  дешевого
скверного мяса, муки,  патоки,  из-за  стаканчика  нюхательного  табаку  -
единственной роскоши, на которую они с женой  тратились.  Больше  не  надо
было препираться с хозяином из-за каждого жалкого мешка удобрений, а потом
собирать жалкий  урожай,  пострадавший  оттого,  что  этого  удобрения  не
хватило, и опять препираться с хозяином из-за своей жалкой нищенской  доли
в этом урожае.  Теперь  от  него  требовалось  только  одно:  работать  не
останавливаясь: даже часовому с винтовкой, охранявшему его, было неважно и
безразлично, так же как и ему, вырастет что-нибудь там, где они  работали,
или нет, лишь бы работали без остановки. Сначала Минк стыдился, ему было и
стыдно и страшно, что  все  узнают,  насколько  ему  все  безразлично,  но
однажды он понял (он сам не мог бы объяснить, каким образом), что  и  всем
остальным тоже все равно, что с течением времени Парчмен всех  доводит  до
этого состояния, и он думал и, удивляясь, недоумевал: "Да,  брат,  человек
ко всему может привыкнуть,  даже  к  Парчменской  тюрьме,  лишь  бы  время
прошло".
   Но в Парчмене человек иначе воспринимал только  то,  что  увидел  после
ареста. Парчмен не влиял на то, что человек принес сюда  с  собой.  Просто
вспоминать стало  легче,  потому  что  Парчмен  учил  человека  ждать.  Он
вспоминал тот день, когда судья сказал; "Пожизненно", а он все еще  верил,
что Флем явится и спасет его, а потом наконец понял, что Флем  не  придет,
что он и не собирался прийти, вспоминал, как он тогда же сказал, почти что
крикнул вслух: "Вы отпустите меня хоть ненадолго, мне бы только попасть на
Французову Балку или где он там будет, минут на десять, а потом я  вернусь
сюда, и можете меня повесить, ежели вам это нужно". И как даже тогда, три,
пять или восемь лет назад, когда Флем подослал этого племянника - как  его
звали? - да, Монтгомери Уорд, и тот подговорил  его  на  побег  в  женском
платье и шляпе, а ему за это добавили еще двадцать лет, точь-в-точь как  с
самого начала предсказал этот дурак мальчишка, этот адвокат,  -  как  даже
тогда, отбиваясь от пяти надзирателей, он все  еще  кричал  то  же  самое:
"Только отпустите меня в Джефферсон на десять минут, потом я сам  вернусь,
потом можете меня повесить!"
   Теперь он об этом уже не думал, потому что научился ждать. И он  понял,
что в ожидании он ко  всему  прислушивается,  многое  слышит;  и,  слушая,
прислушиваясь, он даже лучше знал о том, что делается, чем если бы сам был
в Джефферсоне, потому что тут ему надо было  только  следить  за  всем,  а
беспокоиться не надо. Значит, жена уехала к своим родным и, как  говорили,
умерла там, а дочки тоже уехали, выросли;  может,  на  Французовой  Балке,
кто-нибудь знает, куда они девались.  А  Флем  стал  богачом,  президентом
банка, живет в доме - сам его перестроил, и  дом,  как  рассказывали,  был
громадный, больше мемфисского вокзала, и с  ним  жила  дочка,  ублюдок  от
покойной дочери старого Билла Уорнера, дочка эта, когда выросла, уехала из
дому, вышла замуж, а потом она с мужем была на войне, где-то в Испании,  и
там не то бомбой, не то снарядом убило ее  мужа,  а  ее  совсем  оглушило.
Теперь она вернулась, вдовая, живет с Флемом вдвоем в огромном  этом  доме
и, говорят, даже грома не слышит, но  в  Джефферсоне  народ  ее  не  очень
жалеет, потому  что  она  связалась  с  какой-то  негритянской  воскресной
школой, а еще говорили, что она связалась с какими-то "коммонистами",  муж
ее тоже был из них, будто они в той войне и дрались на стороне этих  самых
"коммонистов".
   Флем, наверно, постарел. Оба они постарели. Когда он выйдет,  в  тысяча
девятьсот сорок восьмом году, они с Флемом оба будут совсем  стариками.  А
может, Флем и не доживет, и ему незачем будет выходить в тысяча  девятьсот
сорок восьмом году, а может, он и сам  не  доживет,  не  выйдет  в  тысяча
девятьсот сорок восьмом году, и он вспоминал, как вначале одна  эта  мысль
приводила его в бешенство:  вдруг  Флем  умрет  своей  смертью,  а  может,
найдется другой человек, удачливей его, такой, что не обречен  судьбой  на
неудачу, такой, которого не поймают, и тогда ему казалось,  что  этого  не
вынести: ведь он не справедливости  требовал,  справедливость  только  для
счастливцев, только для победителей, но может же человек хотя бы надеяться
на удачу, имеет же каждый право  на  удачу.  Но  и  это  все  уже  отошло,
расплылось, распылилось в монотонном ожидании, в  тысяча  девятьсот  сорок
восьмом году оба они с Флемом уже будут  стариками,  и  он  даже  бормотал
вслух: "Жаль, что нельзя нам,  старикам,  просто  выйти  вместе,  посидеть
спокойно на солнышке или в  холодке,  дождаться,  пока  смерть  нас  обоих
заберет, и ни о чем не думать, ни о каком-то  там  зле  или  обиде,  ни  о
счетах, даже не помнить, что было зло, была обида, и  беда,  и  расплата".
Двое стариков, они не только никому уже не нужны, но скоро и совсем  будут
ни к чему, разве можно стереть,  зачеркнуть,  изничтожить  те  сорок  лет,
которые ему, Минку, тоже теперь ни к чему, а  скоро  он  о  них  и  совсем
жалеть не станет. "Нет, как видно, теперь уж мы ничего поделать не  можем,
- думал он. - Теперь уж мы оба ничего вспять не повернем".
   И снова осталось только пять лет - и он выйдет на свободу. Но  на  этот
раз он твердо помнил урок, который ему преподал дурак адвокатишка тридцать
пять лет назад. Их было одиннадцать. Они работали, и ели, и спали вместе -
одна кандальная команда, они жили в отдельном бараке из досок, парусины  и
проволоки, - стояло лето: скованные одной цепью, они шли в столовую  есть,
потом - в поле работать, потом, опять-таки скованные цепью, спать  в  свой
барак. И когда был задуман побег, все десять должны  были  втянуть  его  в
заговор, чтоб он их случайно не выдал. Они не хотели его  втягивать:  двое
так и не согласились на это. Потому что с той неудавшейся  попытки  бежать
не то восемнадцать, не то двадцать лет назад всем было известно, что он по
собственному почину стал горячим  проповедником  доктрины  воздержания  от
побегов.
   И когда они наконец сказали ему просто потому, что он должен был  знать
их тайну, чтобы  по  неведению  ее  не  выдать,  хотел  он  или  не  хотел
участвовать в побеге, то в ту самую минуту, как он сказал, крикнул:  "Нет!
Стойте, погодите! Погодите! Не понимаете вы, что ли, если хоть один из нас
попробует бежать, они всех обвинят, схватят, тогда  уж  никому  не  выйти,
даже если отсидишь свои сорок лет", -  он  тут  же  понял,  что  наговорил
лишнего. И когда он себе сказал: "Теперь мне  надо  освободиться  от  этой
команды, уйти от них", - он не думал: "Если я окажусь с  ними  в  темноте,
один, без часовых, мне никогда больше свету не видать, - а просто подумал:
Надо вовремя поспеть к начальнику, пока они не удрали, может, уже  сегодня
ночью они всех нас погубят".
   Но все равно ему пришлось ждать наступления той самой темноты,  которой
он так боялся, ждать, когда потушат свет, и  притворяться  спящим,  ждать,
чтобы убийцы на него  напали,  потому  что  только  во  время  переполоха,
который подымется  при  нападении  на  него,  он  мог  надеяться  привлечь
внимание  часового,  предупредить  его,  заставить  его  поверить.  А  это
значило, что он должен был хитростью  перекрыть  хитрость:  он  застыл  на
своей койке, пока они не начали притворно  храпеть,  чтобы  заглушить  его
подозрения, прислушивался напряженно, неподвижно,  затаив  дыхание,  чтобы
вовремя, сквозь храп, разобрать тот звук, который предвещал удар ножа (или
палки, или еще чего-нибудь) и успеть скатиться, слететь с койки, еще одним
судорожным движением  перекатиться  под  койку,  пока  они  -  он  не  мог
разобрать, сколько их, потому что громкий притворный храп стал еще громче,
- пока они не набросились на пустоту, где еще какую-то долю секунды  назад
лежал он сам.
   - Держи его! - задохнулся, зашипел кто-то. - У кого нож?
   И другой голос:
   - У меня. Да где ж он, сволочь? - А он, Минк, даже не остановился:  еще
одно судорожное движение, и он выкатился из-под койки и  на  четвереньках,
меж топочущими ногами, прорвался, отполз как можно дальше от  койки.  Весь
барак сдавленно шумел.
   - Свет давай! - бормотал кто-то. - Хоть на минуту свет!
   Вдруг он очутился в пустоте, на свободе, и  смог  вскочить.  И  тут  он
завизжал, заорал без слов - только  крик,  резкий  человеческий  голос,  и
сразу кто-то зашептал, задыхаясь:
   - Вот он. Держи...
   Но он уже отбежал, отпрыгнул, отскакивая от одного  невидимого  тела  к
другому, как бильярдный шар, крича, вопя неумолчно, даже когда понял,  что
сквозь парусиновые  стены  видно,  как  весь  воздух  пронизан  не  только
прожекторами, но и воем сирены, а сам он  окружен  озверелыми  молчаливыми
людьми, они, словно рыбы, то выскакивали, то  пропадали  в  беглом  низком
свете, который проникал через  проволочную  сетку  над  невысокой  дощатой
перегородкой, он даже увидел, как над  ним  сверкнул  нож,  и  он  нырнул,
бросился в гущу, в водоворот ног, пытаясь пролезть под  койку,  под  любую
койку, чтоб уйти от ножа. Но было поздно, они уже увидали  его.  Он  исчез
под ними.  Но  и  для  них  было  поздно:  казалось,  что  буравящие  лучи
прожекторов,  даже  самый  вой  сирены   -   все   нацелено,   направлено,
сосредоточено на шатком,  непрочном  загончике,  набитом  орущими  людьми.
Ворвалась стража. Стражники били их  по  головам  пистолетами,  прикладами
винтовок, оттаскивая их от него, пока он  не  оказался  на  виду  у  всех,
избитый, окровавленный, но  все  еще  в  сознании.  Он  даже  ухитрился  в
последнем судорожном усилии так вывернуться, что нож, который  должен  был
пригвоздить его к полу, воткнулся в доски у самого его горла.
   - Чуть не пришили, - сказал он стражнику. - Но, выходит, наша взяла.
   Взяла, да не совсем. Он опять попал в больницу и  только  потом  узнал,
как  на  следующую  же  ночь  двое  -  Стилвелл,  шулер,  который  зарезал
проститутку в Виксбурге (нож принадлежал ему),  и  второй,  -  они  оба  и
настаивали, чтобы его, Минка, не посвящали в  заговор,  а  просто  заранее
прикончили, - все равно пытались бежать, хотя убежал  только  Стилвелл,  а
второму выстрелом часового снесло полчерепа.
   И опять он очутился в кабинете начальника. На этот раз  перевязок  было
мало, а швов и совсем не накладывали: били его недолго, и никакого оружия,
кроме кулаков и ног, у них не было, нож Стилвелла в счет не шел.
   - Ведь нож был у Стилвелла, верно? - сказал начальник.
   Он сам не мог бы объяснить, почему он это скрыл.
   - Не знаю, у кого  был  нож,  -  сказал  он.  -  Очень  уж  все  быстро
кончилось.
   - Стилвелл, кажется, тоже так считает, - сказал начальник. Он  взял  со
стола  разрезанный  конверт  и  вынул  сложенный  вдвое   листок   дешевой
линованной бумаги. - Получил сегодня утром. Впрочем,  ведь  вы  не  умеете
читать по-писаному, правда?
   - Нет, - сказал он.
   Начальник развернул листок.
   - Отправлено вчера, из Тексарканы. Тут написано:  "Он  еще  ответит  за
Джейка Баррона (так звали второго заключенного, убитого часовым),  с  него
еще когда-нибудь спросится, так что вы его постерегите. И  времени  терять
не стоит, кое-кто из наших еще за решеткой". - Начальник  сунул  письмо  в
конверт, положил в ящик и запер на ключ. - Вот видите. Тут вам  ходить  на
свободе опасно, тут любой из них может вас прикончить. Вам осталось сидеть
всего пять лет, и хотя вы не всех помогли задержать, но, вероятно, по моей
просьбе губернатор дал бы вам амнистию хоть завтра. Но  я  не  могу  этого
сделать, потому что Стилвелл вас все равно убьет.
   - Значит, если б капитан Джеббо (надзиратель, который стрелял), если  б
он убил Стилвелла, я бы завтра мог уйти домой? - спросил он.  -  А  вы  не
могли бы узнать по письму, где он сейчас есть,  и  послать  туда  капитана
Джеббо?
   - Вы хотите, чтобы тот самый человек, который не  дал  Стилвеллу  убить
вас, теперь убил Стилвелла?
   - Ну, другого кого пошлите. Несправедливо выходит: он ушел, а  мне  тут
еще пять лет сидеть. - И вдруг добавил: - Ну да уж ладно. В конце  концов,
может, и среди нас тут затесался один победитель.
   - Победитель? - переспросил начальник. - Как вы сказали?
   Но он ничего не ответил. И впервые за все время он стал считать  дни  и
месяцы. Никогда раньше он этого не делал, ни в те первые двадцать лет, что
ему дали тогда, в Джефферсоне, ни в те двадцать, что  ему  добавили  после
того, как он послушался Монтгомери Уорда и надел этот старушечий балахон и
шляпу. Ведь никто, кроме него, виноват не был, и когда при  этом  невольно
вспоминал о Флеме, он словно нехотя гордился им, изумляясь, что они с  ним
одной крови. Он думал, а то и говорил вслух, без всякой зависти:  "Да,  уж
этот Флем Сноупс, его не одолеешь. Во всем штате Миссисипи, даже  во  всех
Соединенных Штатах Америки, вместе взятых, не найти человека, чтоб  одолел
Флема Сноупса".
   Но тогда было дело другое. Он сам пытался бежать, хотя  и  неудачно,  и
безропотно принял добавочные двадцать лет заключения, пятнадцать из них он
отсидел, не только не делая попыток к побегу,  но  даже  рисковал  жизнью,
чтобы сорвать планы десятка других заключенных: в награду за это его могли
бы освободить на другой же день, если  бы  один  из  надзирателей,  меткий
стрелок с винтовкой в руках, все-таки не прозевал одного  из  этих  десяти
заговорщиков. Выходило, что пять последних лет он должен сидеть  не  из-за
себя. Он был готов добросовестно отсидеть свои сорок лет, и не  его  вина,
что они превратились в тридцать пять и что  остальные  пять  он  сидел  по
милости злобной, даже ехидной благодетельницы-судьбы.
   С этого рождества (впервые)  кто-то  стал  отмечать  за  него  медленно
проходивший   срок   заключения.   Пришла   поздравительная   открытка   с
мексиканским  штемпелем,  адресованная  начальнику,  для   передачи   ему.
Начальник прочел открытку вслух, оба знали,  от  кого  она:  "Четыре  года
осталось. Не так много, как тебе кажется".  На  Валентинов  день  открытка
была самодельная: на грубой, линованной бумаге красным  карандашом,  какие
употребляют  плотники  и  дровосеки,  было  грубо  нарисовано   сердце   и
стреляющий в него револьвер.
   - Видите? -  сказал  начальник.  -  Даже  если  б  ваши  пять  лет  уже
кончились...
   - Мне не пять осталось, - сказал он. - Четыре  года,  шесть  месяцев  и
девятнадцать дней. Так вы считаете, что и тогда меня нельзя выпустить?
   - Чтоб вас прикончили прежде, чем доберетесь домой, да?
   - Пошлите людей, пусть его поймают.
   - Куда послать? - сказал начальник. - А если бы вы  сами  оказались  на
воле и не хотели возвращаться и знали бы, что я хочу вас вернуть, где бы я
вас ловил, куда бы посылал людей?
   - Да, - сказал он. - Значит,  нет  никаких  человеческих  возможностей,
ничего не сделаешь.
   - Нет, есть, - сказал начальник. - Надо  выждать,  ведь  он  непременно
что-нибудь натворит, и полиция схватит его - не тут, так в другом месте.
   - Выждать, - повторил он. - А вдруг человеку времени нет выжидать?
   - Да ведь у вас есть еще четыре  года,  шесть  месяцев  и  девятнадцать
дней, так что можно не беспокоиться.
   - Да, - сказал он, - у него еще есть время чего-нибудь натворить.
   И снова рождество, снова открытка с мексиканским штемпелем:  "Три  года
осталось. Далеко не так много, как тебе кажется".
   Он стоял перед начальником, чуть опустив голову, тщедушный,  маленький,
неистребимый, в полосатой арестантской одежде, со спокойным лицом.
   - Опять из Мексики, как видно, - сказал он. - Может быть, _Он_ там  его
убьет.
   - Что? - переспросил начальник. - Что вы сказали?
   Он не ответил. Он стоял спокойный, сосредоточенный, невозм