б нужно было стрелять пулями.
   Он был не слишком голоден, хотя и  не  ел  ничего  со  вчерашнего  дня:
просто надо было как-то протянуть  время  до  завтрашнего  утра,  пока  не
выяснится, отвезет его почтарь обратно до лавки Уорнера или нет.  Он  знал
одну маленькую захудалую харчевню в дальнем проулке - ее держал  известный
всей Французовой Балке агент по  продаже  швейных  машин  Рэтлиф,  и  если
найдется полдоллара или хотя бы сорок центов, то там можно съесть  котлеты
и на никель бананов, и еще двадцать пять центов останется.
   А за эти деньги можно было получить  койку  в  Коммерческой  гостинице,
некрашеном двухэтажном бараке тоже  в  дальнем  проулке;  через  два  года
владельцем этой гостиницы станет его родич Флем, чего, впрочем,  Минк  еще
не знал. В сущности, он даже ни разу не  вспомнил  своего  родича  с  того
вчерашнего утра, как вошел в лавку Уорнера, где Флем, до того как уехал  с
женой в Техас, всегда стоял на самом видном месте, - но  ведь  ему  только
надо было переждать до восьми часов утра, а ежели каждый раз  за  ожидание
он стал бы платить наличными, он давным-давно очутился бы в работном доме.
   Уже наступил вечер, вокруг площади загорелись огни, свет из аптеки косо
падал на мостовую, и на камнях тускло дрожали мутно-розовые и  зеленоватые
пятна от шаров в окне, наполненных зеленой и красной жидкостью, Минку  был
виден прилавок с газированной водой и молодежь - молодые люди и девушки  в
городском платье, которые пили сладкие разноцветные сиропы,  и  он  видел,
как все эти парочки, молодые люди  с  девицами,  и  старики,  и  дети  шли
куда-то в одну сторону.  Потом  он  услышал  музыку,  играл  рояль,  очень
громко. Он пошел за толпой и увидел на пустыре высокую дощатую загородку с
освещенным окошечком кассы у входа. Называлось все это "Светоч", он  видел
его и раньше снаружи, иногда днем, когда приезжал по субботам в  город,  а
три раза - вечером, освещенным, как сейчас. Но внутри он никогда  не  был,
потому что те три раза,  когда  он  попадал  в  Джефферсон  к  вечеру,  он
приезжал верхом на муле из поселка с компанией мужчин,  своих  ровесников,
чтобы поспеть ранним поездом в мемфисский публичный дом,  и  те  несколько
жалких долларов, что были у него в кармане, он  силой  отрывал  от  своего
скудного пропитания, как отрывал и те два дня от работы дома, да  и  кровь
ему в то время распаляло желание куда  более  настойчивое  и  жадное,  чем
желание побывать в кино.
   Конечно, сейчас он мог бы истратить несколько центов. Однако он стал  в
стороне, пока очередь медленно продвигалась мимо  окошечка  кассы  и  пока
последний не прошел внутрь. Потом резкий ослепительный свет за  загородкой
замигал и замер в холодном мерцанье,  и,  подойдя  к  загородке,  прильнув
глазом к щели, он увидел  в  длинной  вертикальной  прорези  кусок,  часть
зрительных мест - темный ряд  неподвижных  голов,  над  которыми  жужжащий
конус света раскалывался в пылком и призрачном движении тел,  в  пляске  и
мерцании несбыточных снов и надежд, искусительных и бессвязных, оттого что
ему видна была только узкая вертикальная полоска  экрана,  и  он  смотрел,
пока голос из билетного окошка рядом не проговорил:
   - Заплатите пять центов и войдите. Там все видно.
   - Нет, премного благодарен, - сказал он. И пошел дальше. Площадь теперь
опустела, а когда кончился сеанс, молодежь, юноши и  девушки,  прежде  чем
уйти домой, снова станут пить и есть всякие сласти, которых он никогда  не
пробовал. Он надеялся, что, быть может, увидит хоть один автомобиль: их  в
Джефферсоне уже было целых два - красный  гоночный,  принадлежавший  мэру,
мистеру де Спейну, и белый  "стимер",  собственность  президента  банка  -
старого  банка  города  Джефферсона  (полковник  Сарторис,   тоже   богач,
президент другого банка - нового банка, -  не  только  не  желал  покупать
автомобиль, но даже три года назад добился закона, который запрещал ездить
по улицам Джефферсона в автомобилях, после того  как  самодельная  машина,
которую некто по  фамилии  Баффало  сварганил  у  себя  на  заднем  дворе,
напугала  чистокровных  коней  полковника  так,  что  они   понесли).   Но
автомобиля он не увидел. Когда он переходил площадь, она была  по-прежнему
пуста. Дальше был отель, "Холстон-хаус", коммивояжеры сидели на тротуаре в
кожаных креслах: вечер был теплый, один  из  наемных  экипажей  уже  стоял
наготове, и негр-слуга грузил чемоданы и ящики  с  образцами  товаров  для
тех, кто собирался уезжать на юг.
   Значит, надо было идти поскорее, чтобы не опоздать  к  приходу  поезда,
хотя все четыре освещенных циферблата часов над городским судом показывали
только десять минут девятого, а он знал по опыту, что новоорлеанский поезд
прибывает из Мемфиса в Джефферсон всего без двух минут девять. Правда,  он
знал и то, что товарные поезда приходят в любое  время,  не  говоря  уж  о
другом пассажирском поезде, на котором он тоже ездил, проходившем на север
в половине пятого. Так что он мог просидеть ночь, не двигаясь,  и  все  же
наверняка увидеть до рассвета два, а то и пять, и шесть поездов.
   Он прошел с площади мимо темных домов, где старики, тоже не ходившие  в
кино, сидели в качалках, смутно видных в прохладной темноте дворов,  потом
через негритянский квартал,  куда  даже  электричество  провели,  -  живут
мирно, без забот, им не надо в одиночку биться и  бороться,  и  не  затем,
чтобы добиться правды и справедливости, потому что все это давно потеряно,
но чтобы защитить хоть самые основы, хоть свое  право  на  них,  а  вместо
этого они могут поболтать друг с дружкой, а  потом  пойти  к  себе  домой,
пусть всего лишь в негритянскую лачугу, и лечь спать,  вместо  того  чтобы
идти всю дорогу до вокзала, лишь бы на  что-то  смотреть,  пока  проклятый
почтарь не выедет завтра в восемь утра.
   Потом  -  вокзал,  красные  и  зеленые  глазки  семафоров,  гостиничный
омнибус, наемные экипажи, самоходная коляска Люшьюса  Хоганбека,  длинный,
залитый электричеством перрон, полный мужчин  и  мальчишек,  которые  тоже
пришли поглазеть на проходящие поезда: они тут стояли и  в  те  три  раза,
когда он сам сошел с этого поезда, и на него тоже смотрели так,  будто  он
приехал бог весть откуда, а не просто из мемфисского борделя.
   Потом - поезд, четыре гудка у северного  переезда,  свет  фар,  грохот,
колокол паровоза, машинист и кочегар, смутно видные  наверху,  над  струей
шипящего  пара,   тормоза,   багажные   и   пассажирские   вагоны,   потом
вагон-ресторан и вагоны, где люди спят, пока едут. Поезд  останавливается.
Негр, куда нахальнее, чем хьюстоновский слуга, выходит со складным стулом,
за ним кондуктор, потом богатые люди весело садятся в вагоны, где уже спят
другие богачи, за ними - негр со своим стульчиком и  кондуктор,  кондуктор
высовывается,  машет  паровозу,  паровоз  отвечает  кондуктору,   отвечает
первыми короткими, низкими гудками отправления.
   Потом двойной рубиновый огонь последнего  вагона  быстро  сплывается  в
одно, мигнув напоследок у поворота, четыре  гудка  отзываются,  замирая  у
южного переезда, и он думает о дальних местах, о  Новом  Орлеане,  где  он
никогда не бывал, да и не побывает, о дальних местах  за  Новым  Орлеаном,
где-то там, в Техасе. И тут в первый раз он по-настоящему подумал о  своем
уехавшем родиче, о единственном  из  рода  Сноупсов,  который  выдвинулся,
вырвался и то ли родился с этим, то  ли  научился  -  сам  себя  вышколил,
приобрел  эту  сноровку,  это  везенье,  это  уменье  тягаться  с  _Ними_,
защищаться от _Них_, одолевать _Их_, на что у него, Минка, как  видно,  ни
сноровки, ни везенья  не  хватило.  "Надо  было  мне  подождать,  пока  он
вернется", - подумал он, проходя по уже опустевшей безлюдной платформе,  и
только тут заметил, что подумал не "надо подождать" Флема, а "надо  _было_
подождать", как будто ждать уже поздно.
   В зале ожидания вокзала с  жесткими  деревянными  скамьями  и  холодной
железной заплеванной табаком печкой тоже было пусто. Он  видел  вокзальные
объявления насчет  того,  что  плевать  воспрещается,  но  нигде  не  было
сказано, чтобы запрещалось человеку без  билета  сидеть  в  зале.  Ничего,
выяснится, и он стоял, невзрачный человек, отощавший без еды, без сна  вот
уже скоро сутки, с виду беспомощный  и  беззащитный,  как  подросток,  как
мальчик, в линялом латаном комбинезоне и  рубахе,  в  тяжелых  изношенных,
жестких, как железо, башмаках на босу  ногу,  в  пропотевшей,  просаленной
черной фетровой шляпе,  заглядывая  в  пустую  голую  комнату,  освещенную
единственной голой лампочкой.  За  окошком  кассы  он  слышал  прерывистое
щелканье  телеграфа  и  два  голоса  -   это   ночной   дежурный   изредка
переговаривался с кем-то, а потом голоса умолкли, и телеграфист в  зеленом
козырьке выглянул из окошечка.
   - Вам чего? - спросил он.
   - Ничего, премного благодарен, - ответил Минк. - Когда следующий поезд?
   - В четыре двадцать две, - сказал телеграфист. - Вам на него?
   - Да, вот именно, - ответил он.
   - Еще шесть часов ждать. Ступайте домой, выспитесь, а потом придете.
   - Я из поселка, с Французовой Балки, - сказал он.
   - Ага, - сказал телеграфист. Он скрылся в окошечке, и Минк  снова  сел.
Стало тихо, и он даже разобрал, расслышал, как в темных деревьях за путями
шуршат и стрекочут кузнечики, в  неумолчном  мирном  шорохе,  словно  сами
секунды и минуты мирно тикают в мирной тьме летней ночи, отщелкивая время,
одна за другой. Вдруг весь вокзал затрясся, задрожал,  наполнился  громом,
уже проходил товарный поезд, а он все еще  никак  не  мог  заставить  себя
проснуться, чтобы успеть выйти на перрон. Он  все  еще  сидел  на  жесткой
скамье,  скорчившись  от  холода,  когда  алые  огни   последнего   вагона
прочертились в окнах, потом - в распахнутой двери, уводя грохот за  собой,
четыре гудка у  перекрестка  отдались  в  ушах  и  замерли.  На  этот  раз
телеграфист оказался в зале рядом с ним, а верхний свет был уже потушен.
   - Проспали, - сказал он.
   - Верно, - отозвался Минк. - Почти что и не слыхал его.
   - Почему не ляжете на скамейку поудобнее?
   - А это не запрещается?
   - Нет, - сказал телеграфист. - Я вас разбужу, когда объявят восьмой.
   - Премного благодарен, - сказал он и прилег. Телеграфист ушел  к  себе,
где уже снова стрекотал аппарат. "Да, - мирно подумал Минк, - если бы Флем
был дома, он все бы это прекратил в первый же день, еще до того,  как  оно
началось. Зря, что ли, он работал на Уорнера, и к Хьюстону был вхож,  и  к
Квику, и ко всем другим. Он бы и сейчас все уладил, если бы я мог выждать.
Только тут не во мне дело, не я ждать не могу. Это  Хьюстон  не  дает  мне
ждать". Но он тотчас понял, что это неверно, что, даже  если  бы  он  ждал
сколько угодно, _Они_ сами помешали бы Флему возвратиться вовремя.  И  эту
чашу ему придется испить до дна, придется ему все вынести, пойти  на  этот
последний, бесполезный и бессмысленный  риск,  на  опасность  только  ради
того, чтобы показать, сколько он может вынести, до тех пор, пока _Они_  не
вернут его родича, чтобы спасти  его.  На  той  же  чаше  лежала  и  жизнь
Хьюстона, но о Хьюстоне он не думал. Он как-то перестал думать о нем с той
минуты, когда Уорнер сказал, что придется заплатить штраф.
   - Ладно уж, - сказал он мирно и на этот раз вслух,  -  ежели  _Им_  так
хочется, пожалуй, я и это выдержу.
   В половине восьмого он стоял в узком дворике за  почтой,  где  казенные
пролетки ждали, когда почтари выйдут из боковой двери с  мешками  почтовых
отправлений. Он уже узнал пролетку с Французовой Балки  и  спокойно  встал
рядом, не слишком близко, однако так, что почтарь  непременно  должен  был
его увидеть, и наконец малый, который вчера сбил его с ног, вышел,  увидел
его, узнал с одного взгляда, потом подошел  и  уложил  мешок  с  почтой  в
пролетку, а Минк не пошевельнулся, просто стоял, ждал - возьмет он его или
нет, и почтальон сед в пролетку и распутал вожжи с кнутовища и сказал:
   - Ну ладно. Как-никак тебе надо вернуться на работу. Полезай, - и  Минк
подошел и сел в пролетку.
   Был уже двенадцатый  час,  когда  он  слез  у  лавки  Уорнера,  сказал:
"Премного благодарен", - и пошел домой пять миль. Он поспел к обеду  и  ел
медленно и спокойно, пока его жена скулила и грызла его  (хотя,  очевидно,
она не заметила вынутый кирпич), допытываясь, где да зачем он пропадал всю
ночь,  потом  кончил  есть,  допил  свой  кофе  и,   непристойно,   злобно
выругавшись, выгнал всех троих - жену и обеих девчонок - окучивать всходы,
а сам улегся на земляной под в галерейке  под  сквознячком  и  проспал  до
вечера.
   Потом  наступило  завтрашнее   утро.   Он   взял   из   угла   тяжелое,
принадлежавшее еще  его  деду,  двуствольное  ружье  десятого  калибра,  у
которого курки стояли над казенной частью высоко, как уши кролика.
   - Это еще что? - закричала жена. - Ты что затеял?
   - Зайцев бить, - сказал он. - Меня от сала уже  мутит,  -  и,  захватив
патроны с самой крупной дробью  из  своего  жалкого  запаса,  -  там  были
ружейные патроны и со вторым, и с пятым, и с восьмым номером,  -  он  стал
пробираться даже не боковыми тропками и дорожками, а канавами,  пролесками
и оврагами, где его никто не  приметит,  не  увидит,  до  самого  тайника,
который он себе подготовил, пока ждал возвращения Уорнера два  дня  назад:
там, где дорога от дома Хьюстона к лавке Уорнера шла по мосту через ручей,
в зарослях у дороги лежало бревно, на которое можно было сесть; на кустах,
где он проделал что-то вроде прорези, откуда можно было целиться,  еще  не
засохли обломанные ветки, а деревянные доски моста в пятидесяти  ярдах  от
него, загремев под копытами жеребца, должны были предупредить его, если он
задремлет.
   Возможно, что и целая неделя  пройдет,  прежде  чем  Хьюстон  поедет  в
лавку. Но рано или поздно он поедет. А если ему,  Минку,  для  того  чтобы
победить _Их_, надо выжидать, так _Они_ могли бы сдаться  уже  три  месяца
назад и не тратить зря свои и чужие силы. Словом, не только в первый, но и
на второй день  он  вернулся  домой  без  добычи  и  ел  ужин  в  упорном,
неизменном молчании, пока жена ныла и грызла его за то, что он  ничего  не
принес, а потом, отодвинув пустую тарелку,  холодной,  ровной,  злобной  и
монотонной руганью заставлял ее замолчать.
   И, может быть, это случилось не на третий день. По правде сказать, он и
не помнил, сколько дней прошло, когда он наконец услышал внезапный  грохот
копыт по мосту и потом увидел их: жеребец, играя, грыз удила  и  мундштук,
которыми сдерживал его Хьюстон, а огромный поджарый пес  бежал  рядом.  Он
взвел оба курка, вдвинул ружье в просвет меж кустами и ждал:  в  тот  миг,
когда он целил в грудь Хьюстону, чуть поводя стволами, когда его палец уже
лег на передний спуск и первый  патрон,  глухо  щелкнув,  дал  осечку,  он
подумал: "Даже сейчас _Им_ все мало", - а его  палец  уже  лег  на  второй
спуск, и он опять подумал, даже тут, когда  вдруг  грохнуло  и  загремело,
подумал: "Если бы только было время, если б успеть между грохотом выстрела
и попаданием сказать Хьюстону, если б Хьюстон мог услыхать: "Не за то я  в
тебя стреляю, что отработал тридцать семь с половиной дней  по  полдоллара
за день. Это пустое, это я давно забыл  и  простил.  Видно,  Уорнер  иначе
никак не мог, он и сам богач, а вам, богатым, надо стоять друг за  дружку,
иначе другим, бедным, вдруг втемяшится в башку взять да  и  отнять  у  вас
все. Нет, не за то я в тебя стрелял. Убил я тебя за тот лишний доллар,  за
штрафной".



2. МИНК

   Итак, присяжные сказали: "Виновен", - а судья сказал:  "Пожизненно",  -
но он даже не слушал. Потому что с ним что-то произошло. Когда  шериф  вез
его в город в тот первый день, он, зная, что его родич еще в  Техасе,  все
же верил, что у любого придорожного столба Флем или его  посланец  догонит
их, выйдет на дорогу и остановит  их,  что-то  скажет  или  вынет  деньги,
словом, сделает так, что все развеется, исчезнет, как сон.
   И все те долгие недели, когда он в тюрьме ждал суда, он стоял у  оконца
камеры, сжимая грязными руками прутья решетки и вытянув шею, прижимался  к
ним лицом, глядя на угол улицы перед тюрьмой,  на  угол  площади,  который
придется срезать его родичу, когда тот пойдет  к  тюрьме,  чтобы  развеять
наваждение, освободить его, увести отсюда: "Больше мне ничего и не надо, -
думал он, - только бы выбраться отсюда, вернуться  домой,  хозяйничать  на
земле. Я многого и не прошу".
   И по вечерам он все стоял у окна, и лица его не было видно, а исхудалые
руки  казались  почти  белыми,  почти  чистыми  в  темноте   камеры,   меж
закопченными прутьями решетки, и он смотрел на свободных людей, на мужчин,
на женщин, на  молодежь,  у  всех  у  них  были  свои  мирные  дела,  свои
удовольствия, и шли они прохладным вечером к  площади  смотреть  кино  или
есть мороженое в кондитерской, а может быть, просто спокойно  погулять  на
свободе, потому что они-то были свободны, и он стал окликать  их,  сначала
робко, потом все громче и громче, все настойчивее  и  настойчивее,  и  они
останавливались,  словно  с  перепугу,  и  смотрели  на  окошко,  а  потом
пускались почти бегом, как будто хотели поскорее уйти туда, где он  их  не
увидит; и в конце концов он стал предлагать им деньги,  обещать  им:  "Эй,
мистер! Миссис! Кто-нибудь! Кто передаст поручение в лавку Уорнера,  Флему
Сноупсу? Он заплатит! Он десять долларов даст! Двадцать!"
   И когда наконец настал день и его в наручниках повели в зал,  где  надо
было встать лицом к лицу с судьбой, он ни разу даже не взглянул на  судей,
на возвышение, которое легко могло стать его Голгофой, а  вместо  того  не
отрываясь, пристально смотрел на бледную, безымянную, безразличную  толпу,
ища в ней своего родича или хотя бы его посланца, смотрел до  той  минуты,
когда самому судье пришлось перегнуться через высокий пюпитр  и  крикнуть:
"Вы, Сноупс! Смотрите мне в глаза! Вы убили Джека Хьюстона или не  вы?"  И
он ему ответил: "Не трогайте меня! Видите - я занят!"
   Да и на следующий день, когда все эти судейские кричали, и препирались,
и склочничали, он ничего не слыхал, даже если бы мог их понять, потому что
все время смотрел на ту дальнюю дверь, через которую должен был войти  его
родич или посланный им человек, а по дороге в  камеру,  куда  его  вели  в
наручниках, его упорный взгляд, в котором сначала было только беспокойство
и нетерпение, а теперь стала появляться озабоченность, какое-то  изумление
и вместе с тем полная трезвость, этот взгляд быстро  перебегал  по  лицам,
всматриваясь в каждого, кто попадался навстречу: а потом он снова стоял  у
окошка камеры, стиснув немытыми руками  закопченную  решетку,  вжимаясь  в
прутья так, чтобы видеть как можно лучше улицу и площадь внизу, где должен
был пройти его родич или посланный им человек.
   И потому, когда на третий день, прикованный наручником к конвойному, он
заметил, что прошел площадь, ни разу не взглянув в  уставившиеся  на  него
лица, и, войдя в зал суда, сел на  скамью  подсудимых,  тоже  ни  разу  не
взглянув через море лиц на дальнюю дверь, он все же не  посмел  признаться
самому себе, почему так случилось. Он так и просидел,  маленький,  щуплый,
безобидный  с  виду,  как  любой  заморыш-мальчишка,  пока  препирались  и
разглагольствовали судейские,  до  того  самого  вечера,  когда  присяжные
сказали: "Виновен", - и судья сказал:  "Пожизненно",  -  и  его  повели  в
наручниках в ту же камеру, и дверь захлопнулась,  а  он  уселся  на  голую
железную койку, притихший, молчаливый, сдержанный, и  только  взглянул  на
маленькое окошко, у которого он  ежедневно  простаивал  по  шестнадцать  -
восемнадцать часов в неугасимой надежде, в ожидании.
   И только тут он сказал себе, подумал отчетливо и ясно: "Он  не  придет.
Видно, он все время был в поселке. Видно, это дело до самого Техаса дошло,
он все знал про мою корову и  только  ждал,  пока  ему  скажут,  что  меня