зал  Сноупс.  -  Вы  мне
посоветовали подарить свинью. За это я вам должен заплатить. Ежели гонорар
слишком маленький, так и скажите. - И он ушел.
   Мозг у Стивенса работал быстро, но он не  подумал:  "Почему  он  выбрал
именно меня?" - потому что это было понятно: Стивенс когда-то составлял на
имя Эсси Медоуфилл дарственную на тот участок, из-за которого  шли  споры:
кроме того, он был  единственным  человеком  во  всем  Джефферсоне,  кроме
родных Медоуфилла, с которым старик в последние двадцать  лет  поддерживал
сколько-нибудь человеческие отношения. Он даже не подумал: "Почему  Сноупс
не сообщил никому  другому,  юристу  или  не  юристу,  что  он  собирается
подарить свинью?" - Он даже не подумал: "Почему он спровоцировал  меня  на
эти слова, так что вышло, будто я ему дал за деньги юридический совет?"  А
подумал Стивенс вот  что:  "Каким  образом,  подарив  эту  свинью,  Сноупс
заставит старика Медоуфилла продать свой участок?"
   Дядя Гэвин всегда говорил Чарльзу, что он заинтересован не в  истине  и
даже не в справедливости, - главное для него узнать, понять: надо  ли  ему
дальше вмешиваться в это  дело  или  не  надо,  и  что  все  средства  для
достижения  этой  цели  вполне  оправданны,  если  только   не   оставлять
враждебных свидетелей или вещественных доказательств. Чарльз ему не верил:
иногда он добивался ответа на свой вопрос слишком  трудным  путем,  иногда
слишком кропотливым. И есть вещи, которых не станешь  делать  только  ради
того, чтобы найти ответ. Но дядя  Гэвин  говорил,  что  Чарльз  ошибается:
любопытство - это такая возлюбленная, ради которой ее рабы пойдут на любую
жертву.
   Но в данном случае беда была в том, что дядя Гэвин сам не знал, чего он
ищет. У него было два метода - наблюдение и расспросы - и три ориентира  -
Сноупс, свинья и старик Медоуфилл, для того чтобы раскрыть дело, в котором
он, может быть, и сам не сразу разберется. Расспрашивать он никого не мог,
так как единственный человек, вероятно, знавший ответ,  -  Сноупс,  -  уже
сказал ему все, что считал нужным. Постоянно наблюдать за свиньей он  тоже
не мог, потому что она, как и Сноупс, была способна  к  передвижению.  Так
что единственным неподвижным ориентиром был старик Медоуфилл.  Словом,  на
следующее утро дядя Гэвин поднял Чарльза затемно, и еще  до  рассвета  они
устроили засаду в  машине  дяди  Гэвина,  откуда  можно  было  видеть  дом
Медоуфилла, его сад и тропку, ведущую в дом  Сноупса,  а  в  дальнем  углу
треугольника - новый домик,  который  почти  достроил  Маккинли.  Так  они
просидели два часа. Они видели, как Маккинли верхом на муле уехал  к  себе
на хлопковое поле. Потом и Сноупс  вышел  в  переулок  из  своего  дома  и
направился в город, к центру. Наконец подошло время идти на службу и  Эсси
Медоуфилл. Остался один старик Медоуфилл,  засевший  у  окошка.  А  свиньи
нигде видно не было.
   - Так вот чего мы ждем, - сказал Чарльз.
   - Верно, - сказал его дядя.
   - Я хочу сказать - ждем, чтобы он отвлекся и  перестал  на  нас  пялить
глаза, - он уже часа два, наверно, следит за нами, - тогда мы хоть  успеем
уехать.
   -  Думаешь,  мне  хочется  тут  сидеть,  -  сказал  дядя  Гэвин.  -  Но
приходится, иначе надо будет отдать те пять долларов.
   На следующее утро все повторилось. Но теперь было  поздно  бросать  это
дело: не говоря о том, что Сноупс  дал  те  пять  долларов,  они  оба  уже
потратили слишком много времени - два дня подряд вставали до зари, даже не
выпив чашки кофе, и битых два часа сидели в  запрятанной  машине  и  ждали
чего-то, чего они, может быть,  сразу  и  не  поймут,  даже  если  увидят.
Настало третье утро: Маккинли на своем муле выехал, как по расписанию, так
точно и аккуратно, что Чарльз и его  дядя  даже  не  сразу  заметили,  что
Сноупс еще не появлялся, а Эсси Медоуфилл уже вышла из дому и  отправилась
на службу. Для  Чарльза  это  было  неожиданно,  он  даже  вздрогнул,  как
вздрагиваешь, просыпаясь, когда не заметил, что уснул: вдруг  оба  увидели
свинью, и дядя Гэвин сразу выскочил из машины  и  побежал.  Да.  Это  была
свинья, и делала она  именно  то,  чего  от  нее  ждали:  упрямой,  мелкой
поросячьей рысцой трусила прямо к садику Медоуфилла. Только показалась она
вовсе не оттуда, откуда должна была бы показаться. Правда,  бежала-то  она
именно туда, куда они и ожидали, но не  оттуда,  откуда  она  должна  была
бежать. Бежала она не от дома Сноупса, а от дома Маккинли  Смита.  А  дядя
Гэвин уже летел, возможно, как говорил Рэтлиф,  по  врожденному  инстинкту
или чутью именно туда, где что-то должно было случиться, даже если  он  не
всегда прибегал вовремя, он летел - и Чарльз,  конечно,  за  ним  -  через
улицу, через дворик, прямо в дом, чтобы поспеть, пока старый Медоуфилл  не
увидел в окне свинью и не выстрелил в нее.
   Не постучав, дядя Гэвин влетел именно в те двери, за которыми,  как  он
правильно сообразил, должен был сидеть  и  смотреть  именно  в  то  окошко
старик Медоуфилл, там он и оказался: он весь подался  из  кресла  к  окну,
стеклянная фрамуга была уже поднята, а сетка еще нет, одной рукой  он  уже
навел винтовку, другой держался за ручку сетки, чтобы и ее дернуть кверху.
Но он - Медоуфилл - так и застыл, не двигаясь, и смотрел  на  свинью.  Все
давно  привыкли  видеть  на  его  лице  жадное,  мстительное  и   жестокое
выражение, это было для него обычно. Но сейчас на его лице  ничего,  кроме
явного злорадства, не было. Он даже не обернулся, когда вбежали  Чарльз  и
его дядя, он только сказал:
   - Заходите, у вас места в первом ряду!
   И они услышали, как он ругается: но честной, грубой уличной руганью,  а
тихими комнатными похабными словами такой силы, что Чарльз  подумал:  если
старик когда-нибудь так умел ругаться,  то  на  старости  лет  пора  бы  и
позабыть.
   Тут он приподнялся в кресле,  и  Чарльз  увидел,  куда  он  смотрит,  -
небольшой предмет, не длиннее кирпича, завернутый в кусок  мешковины,  был
привязан к развилке ближнего персикового дерева, футах в двадцати от дома,
так что конец смотрел прямо в окно,  и  Гэвин  крикнул:  "Стоп!  Стоп!  Не
подымайте!" - и даже схватился за сетку, но поздно: старый  Медоуфилл  уже
привстал, прислонил ружье к стенке и, схватив ручку обеими руками,  рывком
поднял сетку. Персиковое дерево словно выплюнуло  дробовой  патрон  острым
тонким плевком прямо в окошко; дядя Гэвин потом говорил, что буквально  на
его глазах проволоки на подымающейся кверху сетке расщепились и  раздались
там, где в них ударил крохотный взрыв. Чарльз и сам  словно  услышал,  как
мелкая дробь хлестнула по животу и груди старика Медоуфилла, и  он  как-то
подскочил и опрокинулся в кресло, но оно выкатилось из-под него,  так  что
он очутился на полу,  где  и  остался  лежать  с  выражением  недоуменного
возмущения - ни боли, ни испуга, ни волнения, только возмущение. Он тут же
привстал и схватился за ружье.
   - Кто-то в меня стрелял! - сказал он.
   - Ясно, кто, - сказал дядя Гэвин, отнимая у  него  ружье.  -  Свинья  и
стреляла. Да разве она виновата? Не двигайтесь, сейчас посмотрим.
   - Какая к черту  свинья!  -  сказал  старик.  -  Это  он,  распротакой,
распроэтакий Маккинли Смит!
   Его не ранило, только обожгло, опалило до пузырей,  потому  что  мелкая
дробь должна была пробить не только брюки и рубаху, но  и  толстое  зимнее
белье и поэтому застряла под самой кожей. Но  он  совсем  взбеленился,  он
бушевал, орал и ругался,  пытаясь  отнять  ружье  у  дяди  Гэвина  (миссис
Медоуфилл уже прибежала в комнату, закутав голову  платком,  словно  в  ту
минуту, как свинья переходила незагороженную границу их  участка,  ей  это
передавалось на расстоянии каким-то неизбежным,  роковым  образом,  словно
сигнал электрического глаза, который открывает  двери),  но  потом  старик
выдохся и  пришел  в  сравнительно  спокойное  состояние.  И  тут  он  все
рассказал: два дня назад  Сноупс  сообщил  Эсси,  что  он  подарил  свинью
Маккинли на новоселье, а может быть, так Сноупс  надеялся,  и  на  близкую
свадьбу, но тут дядя Гэвин перебил старика:
   - Погодите! Эсси сказала, что мистер Сноупс  подарил  свинью  Маккинли,
или она говорила, что он сказал, будто бы он ее подарил?
   - Что такое? - сказал Медоуфилл. - Что такое? - И  тут  он  опять  стал
ругаться.
   - Лежите смирно, - сказал дядя Гэвин. - Вы целый  год  стреляли  в  эту
свинью, и ничего ей не сделалось, так что теперь один заряд дроби и вам не
повредит. Но ради вашей жены мы вызовем доктора. - Дядя Гэвин снял обрез с
дерева, это была очень ловко сделанная западня - дешевое,  мелкокалиберное
ружье с отпиленным стволом и прикладом было укреплено на доске, и вся  эта
штука, завернутая в мешковину, привязана к развилке дерева, а черный шнур,
крепкий и тонкий, протянут от курка через отверстия нескольких гаек  прямо
к сетке оконной рамы, причем  обрез  был  нацелен  примерно  на  фут  выше
подоконника.
   - Если бы он не привстал, перед тем как поднять сетку, весь заряд попал
бы ему прямо в лицо, - сказал Чарльз.
   - Ну и что? - сказал его дядя. - Думаешь, тому, кто это  наладил,  было
не все равно? Ему было  безразлично:  либо  эта  штука  напугает  старика,
доведет его до бешенства, и тогда он налетит  уже  на  Смита  с  ружьем  в
руках, а ружье-то на этот раз было  заряжено  настоящей  пулей,  -  видно,
старик, собирался стрелять всерьез, - и тут Смиту пришлось бы убить его из
самозащиты, либо выстрел из обреза ослепит старика, а может, и  убьет  его
на месте, в кресле, и тем самым все разрешится. Так или иначе,  отец  Эсси
будет убит, а ее любимый может попасть в тюрьму, если он его убьет, вот  и
придется иметь дело только с Эсси.
   - Хитро придумано, - сказал Чарльз.
   - Нет, хуже. Не хитро, а подло. Всякий непременно подумал бы, что такой
обрез мог сделать только ветеран войны, моряк тихоокеанского  флота,  хотя
бы он начисто отрицал это.
   - И все-таки хитро задумано, - сказал Чарльз. - Даже  Смит  согласится,
что хитро.
   - Верно, - сказал дядя Гэвин. - Вот за этим-то я и привел тебя сюда. Ты
тоже бывший военный. Может быть, мне понадобится толмач, когда придется  с
ним договариваться.
   - Да я же всего только майор, - сказал Чарльз, - не такой это чин, чтоб
меня слушался сержант, а уж сержант морской пехоты и подавно.
   - Он всего лишь капрал, - сказал его дядя.
   - Да, но это же морская пехота, - сказал Чарльз.
   К Смиту они пошли не сразу, в это время он  был  у  себя  на  хлопковом
поле. "Да, - подумал Чарльз, - если бы я был на  месте  Сноупса,  то  меня
тоже сейчас не было бы дома". Но Сноупс был дома. Он сам отворил двери, на
нем был кухонный передник и в руках сковородка, на  сковородку  было  даже
выпущено яйцо. Но на лице у него никакого выражения не было.
   - Джентльмены, - сказал он с расстановкой. - Заходите.
   - Нет, спасибо, - сказал дядя Гэвин. - Мы  ненадолго.  Кажется,  это  -
ваше? - Тут же стоял стол. Дядя Чарльза положил на него сверток и  откинул
край мешковины, так что обрез покатился по столу. И все же ни на лице,  ни
в голосе Сноупса ничего не отразилось.
   - Но ведь это, как вы, юристы, говорите, улика косвенная, верно?
   - Да, конечно, - сказал дядя Гэвин.  -  Но  теперь  все  разбираются  в
отпечатках пальцев, да и в обрезах тоже.
   - Понятно, - сказал Сноупс. - Вы  как  будто  не  собираетесь  мне  его
дарить?
   - Конечно, нет,  -  сказал  дядя  Чарльза.  -  Я  его  вам  продам.  За
дарственную на имя Эсси Медоуфилл на тот  кусок  вашего  участка,  который
хочет купить нефтяная компания, плюс те тринадцать футов земли, что мистер
Медоуфилл считал своими. - И тут Сноупс совершенно застыл  на  месте,  как
стыло яйцо на сковородке. - Да, вы правильно поняли, - сказал дядя  Гэвин.
- Иначе я поинтересуюсь, не хочет ли  Маккинли  Смит  купить  у  меня  эту
штуку.
   Сноупс пристально посмотрел на дядю Гэвина. "Пройдоха, сразу видно",  -
подумал Чарльз.
   - Да, с вас это станется, - сказал Сноупс, -  наверно,  я  сам  бы  так
сделал.
   - Я тоже так думаю, - сказал дядя Чарльза.
   - Полагаю, что мне надо пойти поговорить с  кузеном  Флемом,  -  сказал
Сноупс.
   - Полагаю, что нет, - сказал дядя Чарльза. - Я только что из банка.
   - Полагаю, что я и тут поступил бы так же, - сказал Сноупс. - В котором
часу вы будете у себя в приемной?
   Они могли бы повидаться со Смитом у него дома к вечеру. Но еще не  было
двенадцати, а они уже стояли у загородки и смотрели, как Маккинли Смит  на
своем муле едет вдоль длинной черной полосы  земли,  вывороченной  лемехом
плуга. Потом он остановился у загородки напротив них, голый  до  пояса,  в
рабочих брюках и военных сапогах. Дядя Чарльза подал ему дарственную.
   - Возьмите, - сказал он.
   Смит прочитал бумагу.
   - Это же Эссино.
   - А вы женитесь на ней, - сказал дядя Гэвин. -  Тогда  сможете  продать
участок и купить ферму. Вы же оба  этого  хотите.  Есть  у  вас  при  себе
какая-нибудь рубашка и свитер? Одевайтесь, я вас подвезу в город, а  майор
- вот он - отведет вашего мула.
   - Нет, - сказал Смит. Он уже засовывал,  вернее,  заталкивал  бумагу  в
карман. - Мула я сам отведу. Сначала мне домой надо. Не поеду  я  жениться
небритый и без галстука.
   Потом пришлось дожидаться, пока  баптистский  проповедник  мыл  руки  и
надевал сюртук и галстук; на миссис Медоуфилл красовалась  шляпа,  которую
на ней видели в первый раз, да и с виду эта шляпа  была  похожа  на  самую
первую в мире шляпу.
   - А как же папа? - сказала Эсси.
   - Ах, вы про кресло, - сказал дядя Гэвин. - Оно теперь мое. Это гонорар
за юридическую помощь. Я его подарю вам с Маккинли на крестины, вы  только
заработайте.
   Потом, дня через два, они все сидели в приемной.
   - Вот  видите,  -  сказал  дядя  Чарльза.  -  Дело  безнадежное.  Стоит
избавиться от одного Сноупса, как тут же за вашей спиной вырастает другой,
и оглянуться не успеешь.
   - Это верно, - сказал Рэтлиф безмятежным голосом. - Посмотришь, и сразу
видать - ничего особенного, просто новый Сноупс завелся, и все.



15

   Линда Коль уже вернулась, когда  Чарльз  приехал.  Она  тоже  по-своему
участвовала в войне на паскагульских кораблестроительных верфях,  где  она
добилась своего - работала клепальщицей, и притом отлично, как сказал дядя
Гэвин Чарльзу. Это было видно по  ее  рукам  и  по  ногтям:  они  были  не
обгрызаны, не обкусаны, но  совершенно  стерты.  И  еще  у  нее  появилась
красивая, просто великолепная и трагическая седая прядь через всю  голову,
как перо на шлеме - поникшее перо; может  быть,  так  оно  и  есть,  думал
Чарльз, поникшее рыцарское перо лежит наискось  у  нее  в  волосах  вместо
того, чтобы задорно взвиваться кверху и падать назад: уже шла  осень  1945
года, и для рыцаря не осталось ни турниров, ни драконов: сама война  убила
их, уничтожила, и они отошли в область предания.
   Чарльз  вообще  часто  думал,  что  теперь  все  местные   американские
странствующие рыцари -  либералы  и  реформаторы  -  станут  безработными,
потому  что  даже  в  таких  заброшенных,  ранее  забытых   уголках,   как
Йокнапатофский округ штата Миссисипи, у всех накопилась масса денег  -  не
только у бывших солдат, заработавших их кровью, но  и  у  рабочих  военной
промышленности  -  сварщиков,  строителей   и   механиков,   вроде   Линды
Коль-Сноупс, вернее, Линды Сноупс-Коль, которым платили два, три, а  то  и
четыре доллара в час; их заработок рос такими темпами, что они не успевали
тратить деньги. Даже оба финна-коммуниста, даже тот из них, который еще не
выучился английскому  языку,  и  то  разбогатели  во  время  войны,  и  им
волей-неволей пришлось стать капиталистами и пайщиками-акционерами по  той
простой причине, что они до сих пор не обзавелись частной  собственностью,
в которую можно было бы вложить такое количество презренного металла.  Что
же касается негров, то их новое школьное здание в Джефферсоне было гораздо
лучше школы для белых. Да еще чуть ли не у каждого обитателя  лачуги,  где
не было ни электричества, ни канализации, появились купленные в  рассрочку
автомобили, радиоприемники и холодильники, битком набитые бутылками  пива,
и  взносы  оплачивались  честно  заработанными  денежками,  которые,   как
известно,  расовой  дискриминации  не  подлежат;  а  кроме  этого,  всякие
социальные нововведения не только уничтожили голод  и  неравенство,  но  и
лишили многих работы, заменив ее новым  кустарным  ремеслом  или,  вернее,
новой профессией, не требовавшей никакой подготовки: простым производством
детей. Так что Линде теперь в Джефферсоне бороться было  не  с  чем.  Если
подумать, так и вообще больше не с чем было бороться, потому  что  русские
сами победили немцев и в ее помощи больше не нуждались. В  сущности,  если
хорошенько подумать, ей вообще нечего было делать в Джефферсоне,  так  как
дядя Гэвин уже был женат - если только она сама собиралась выйти за  него.
А может быть, прав был Рэтлиф, и ей от Гэвина  вовсе  не  то  было  нужно,
вовсе она не  хотела,  чтоб  он  стал  ее  мужем.  Так  что  вообще  могло
показаться странным, что она до сих пор сидит в  Джефферсоне,  где  у  нее
только и дела было, что весь день как-нибудь убивать  время,  ждать,  пока
надо будет ложиться спать, жить в этом родовом  сноупсовском  мавзолее,  с
этим старым сукиным сыном, которому и дочка, и вообще все люди были так же
нужны, как второй галстук бабочка или новая шляпа; и, должно  быть,  правы
были те, кто говорил, что в конце концов она в Джефферсоне не останется.
   Но пока что она жила здесь, и, как сказал дядя Гэвин, ногти у нее  были
стерты не в кузнечном цехе, а срезаны до мякоти, чтобы вернуть им  прежнюю
чистоту и, хотя дядя этого не сказал, - женственность; больше не надо было
заклепывать швы кораблей, и белое рыцарское перо трагично поникло у нее  в
волосах, потому  что  все  драконы  издохли.  И  все-таки  даже  работа  в
кузнечном цехе ничуть не  изменила  ее.  Чарльз  все  думал:  а  ведь  она
нисколько не повзрослела. Нет, он не так думал: не то что повзрослела. Вот
с ним самим что-то произошло за три с лишним  года  между  декабрем  сорок
первого и апрелем сорок пятого, по  крайней  мере,  он  надеялся,  что  он
как-то изменился: во всяком случае, все,  что  он  вытерпел  и  выстрадал,
настолько совпало с общепринятыми понятиями о страдании и испытаниях,  что
должно было обогатить его  духовно  и  нравственно,  независимо  от  того,
принесло ли это пользу  человечеству  или  нет,  а  если  эти  переживания
очистили его душу, так они непременно  должны  были  сказаться  и  на  его
внешности. Так он, по крайней мере,  надеялся.  Но  она-то  совершенно  не
изменилась, и даже седая прядь в волосах как будто была сделана нарочно  -
многие женщины так делали. И когда он наконец... Да, именно наконец. Что с
того, если он  все  первые  три  дня  после  возвращения  домой  только  и
старался, чтобы никто не заметил, как он кружит по площади на случай, если
она вдруг пройдет мимо. Видел он города и побольше Джефферсона, но не было
в них девушки, женщины, про которую ты еще восемь лет назад, в ту секунду,
как она выходила из самолета, подумал: интересно,  как  она  выглядит  без
платья, - только она для тебя была слишком взрослая и  не  твоего  романа,
вернее, наоборот, ты был для нее недостаточно взрослый и не ее романа, так
что ей оставался только твой дядя,  и  ты  даже  в  те  десять  месяцев  в
немецком концлагере часто думал, видел ли он ее без платья  до  того,  как
женился на тете Мелисандре, а может, и потом, а если нет, то  почему,  что
им помешало? Конечно, его дядя ни за что не рассказал бы ему, было это или
нет, но, может быть, через три года с лишним он сам увидел бы это по  ней,
вероятно, женщина не могла бы скрыть такую вещь от человека,  который  был
бы к ней... ну, скажем, simpatico [расположен (итал.)].  Но  когда  он  ее
наконец увидел на улице, на третий  день,  ничего  заметно  не  было,  она
совершенно не изменилась (седая прядь не