на  него
рассердится,  что,  по  всей  вероятности,  откажется  взять  гонорар   за
составление  бумаги,  согласно  которой  Медоуфилл  переводил   все   свое
состояние на имя своей девятилетней (это было  в  1934  году)  дочери.  Он
ошибся только во времени, потому что уже  через  две  минуты  Стивенс  так
вскипел, что сам помчался к городскому архивариусу и обнаружил  у  него  в
архиве, что в купчей, которую отец  Джейсона  Компсона  выдал  Медоуфиллу,
значилось: "К югу от дороги, известной под названием Фридом-Спрингс-роуд и
далее к востоку от упомянутой дороги". Фридом-Спрингс-роуд к тому времени,
как Медоуфилл купил свой участок, уже превратилась  в  размытую,  заросшую
кустами канаву глубиной в  десять  футов,  вдоль  которой  шла  пешеходная
тропка, причем тогда эта канава представляла собой географическую примету,
столь же значительную и  существенную,  как  Великий  Каньон,  потому  что
происходило все это до той эры, когда  бульдозеры  и  грейдеры  не  только
меняли, но и стирали географические приметы с лица земли. И выходило,  что
граница  пролегала  на  тринадцать  футов  ближе,  чем  та  первоначальная
землемерная линия, по которой Могатаха, предводительница племени чикасо, в
1821 году отдала землю первому Квентину Компсону, и дядя Гэвин рассказывал
Чарльзу, что по первому моральному  побуждению  он  хотел  сразу  сообщить
старику Медоуфиллу, что тот фактически владеет на поверхности земного шара
тринадцатью футами больше, чем думает, если только он успеет заявить о них
до того, как это сделает кто-нибудь другой. Но если  он,  Стивенс,  скажет
это, то будет морально обязан принять от  Медоуфилла  десять  долларов  за
архивные розыски, поэтому он  решил  одно  моральное  побуждение  подавить
другим и представить простой справедливости совершаться своим путем.
   Так обстояло дело, когда провели изыскания для  нового  шоссе,  которое
должно было пройти по старой  границе  племени  чикасо,  и  тут  Медоуфилл
обнаружил, что его владения простираются только  до  канавы,  то  есть  на
тринадцать футов не доходят до шоссе. Ярость слишком слабое слово для того
состояния, в которое пришел старик,  когда  нефтяная  компания  предложила
откупить  у  него  участок,  а  он  узнал,  что   его   смертельный   враг
Сноупс-свиновод  владеет,  хотя  и  без  всяких  документов,  именно  теми
тринадцатью футами, без которых нефтяная компания не  приобретет  у  него,
Медоуфилла, ни клочка земли. Конечно, он испытывал и  ярость,  потому  что
вот уже с год  он  не  выходил  из  состояния  ярости.  Но  теперь  к  ней
примешалось и торжество. Больше  того:  в  нем  проснулась  жажда  мщения,
желание отплатить. Отомстить Компсонам, которые  ему  подсунули  фальшивую
купчую, заставили поверить им на слово. Отомстить всему  городу,  где  его
годами изводили мальчишки и бродячие псы, и не дать  компании  возможности
развернуть выгодное для города дело (а  если  удастся,  то  даже  помешать
постройке нового шоссе). Отомстить человеку, который целый год  отнимал  у
него не только сон, но и аппетит постоянной угрозой нашествия свиней. И он
просто-напросто заявил, что никому ни на  каких  условиях  не  продаст  ни
клочка своей земли, а так как его участок лежит перед участком Сноупса (не
считая полосы в тринадцать футов), то он  тем  самым  отрезал  у  нефтяной
компании  угол,  намеченный  под  заправочную   станцию,   словно   ставил
таможенную загородку. В  результате  этого  нефтяная  компания  отказалась
покупать и участок Сноупса.
   Разумеется - и об этом знал весь город, - Сноупс (Чарльз  имел  в  виду
Реса Сноупса) уже говорил с Эсси  Медоуфилл,  на  чье  имя  была  записана
земля, и, насколько в городе знали, она ответила: "Вам надо  поговорить  с
папой". Так что перед Сноупсом стояло поистине непреодолимое  препятствие:
из-за своих свиней он навсегда лишился  возможности  лично  поговорить  со
стариком Медоуфиллом, хотя бы на минуту вступить с ним в какие  бы  то  ни
было  человеческие  отношения.  В  сущности,  перед  Сноупсом  стояло  два
непреодолимых  препятствия:  вторым  препятствием  было   его   убеждение,
иллюзии, воображение, будто деньгами  можно  воздействовать  на  человека,
который за многие годы настолько привык  не  иметь  и  не  желать  лишнего
доллара, что теперь и тысячей его не соблазнить. Так что Сноупс  ошибся  в
человеке. Но он не сдавался  (да,  конечно,  посторонний  человек  мог  бы
подумать - а что же в это время делал Флем Сноупс, подлинный владелец всей
земли? Но жители города были далеко не посторонние), -  Рес  отправился  к
агенту нефтяной компании, ведавшему закупкой участков, и сказал:  "Вы  ему
передайте, что, если он подпишет купчую, я ему отдам  десять  процентов  с
того, что вы заплатите мне за эти тринадцать футов".  Потом  сказал:  "Ну,
ладно. Пятьдесят процентов. Половину". Потом сказал: "Ну,  ладно.  Сколько
он хочет?" И наконец сказал, и, по словам агента нефтяной компании,  голос
у него был мало сказать вежливый  -  предупредительный,  вкрадчивый:  "Ну,
ладно. Хороший гражданин не может мешать  прогрессу,  хотя  бы  и  себе  в
убыток. Скажите ему, если он подпишет купчую, я ему отдам  эти  тринадцать
футов".
   На этот раз Медоуфилл даже не дал себе труда сказать "нет",  неподвижно
сидя в кресле, откуда он мог видеть землю, которую  не  хотел  продать,  и
прилегающий участок, который его сосед не мог продать из-за него. Так  что
в городе нашлись сочувствующие, когда  Сноупс  предпринял  следующий  шаг,
незадолго до того, как у Эсси Медоуфилл произошло  одно  событие,  которое
показало, что она, несмотря на свою внешность, далеко не такая смиренница,
и хотя про нее по-прежнему можно было сказать "скромная",  но  добавить  к
этому надо было не "тихая", а "решительная".
   Как-то утром, когда Медоуфилл катил свое кресло от стола к окошку,  он,
выглянув в  сад,  увидел  то,  чего  ждал  больше  года:  пролезшая  через
загородку свинья рылась в бросовых персиках  под  бросовыми,  неухоженными
деревьями; и пока он орал на весь дом, зовя миссис Медоуфилл, Сноупс  сам,
лично, пересек дворик с початком кукурузы и веревочным арканом в руках  и,
подманив свинью, привязал  ее  за  ногу  и  наполовину  ходом,  наполовину
волоком вытащил ее из садика,  а  старик  Медоуфилл,  привстав  в  кресле,
высунувшись в открытое окно, орал им вслед страшные ругательства, пока они
не скрылись из виду.
   На следующее утро он уже сидел у окна  я  своими  глазами  увидел,  как
свинья спокойно протрусила по дорожке в его  садик;  он  орал  и  ругался,
высунувшись из окна, а его перепуганная жена,  на  ходу  заматывая  голову
платком, уже бежала по саду и  стучала  в  запертую  дверь  Сноупса,  пока
неумолчная ругань Медоуфилла не заставила ее вернуться  домой.  Почти  все
соседи уже выбежали  посмотреть,  что  происходит:  старик  не  переставая
выкрикивал ругательства из окошка,  а  его  жена  пыталась  сама  вытащить
свинью из садика, когда  появился  Сноупс  (все  поняли,  что  он  нарочно
прятался и подсматривал), и с невинным,  извиняющимся  и  даже  удивленным
лицом, держа в руках початок кукурузы и веревку, подманил  свою  свинью  и
уволок ее.
   На следующий день  Медоуфилл  достал  ружье  -  старую  мелкокалиберную
одностволку. Не иначе он ее у кого-то одолжил,  хотя  никто  не  мог  себе
представить, когда же он расстался с креслом, с окошком (не говоря  уже  о
свинье), успел где-то найти мальчишку, владельца мелкокалиберной винтовки,
и уговорить или запугать его, чтобы тот ему отдал свою  игрушку,  ни  один
человек просто не мог бы себе представить, что  старик  сам  когда-то  был
мальчиком, гордым и взволнованным владельцем первой своей  мелкокалиберной
винтовки, и берег ее все эти годы, как память о чистом и невинном детстве.
Но винтовка оказалась у него в руках, и с  патронами  -  не  с  настоящими
пулями, а с мелкой дробью, какой пользуются натуралисты: таким зарядом  да
еще на расстоянии не только убить, но и подранить свинью было  невозможно.
Да и в сущности, как дядя сказал  Чарльзу,  Медоуфилл  вовсе  и  не  хотел
прогнать свинью: ему просто хотелось  стрелять  в  нее  каждый  день,  как
другие старики играют в крокет или в лото.
   Сразу после завтрака он бросался к окну, в свою засаду на колесиках, и,
скорчившись, ждал, когда появится свинья. И тут (ему для этого приходилось
вставать с кресла) он выпрямлялся и медленно, осторожно подымал фрамугу  и
проволочную  сетку  (он  смазал  пазы,  чтобы  рамы  подымались  быстро  и
бесшумно, и приделал к ним ручки  так,  чтобы  обе  поднять  сразу,  одним
движением) и стрелял из винтовки; свинья судорожно дергалась, подскакивала
и тут же, забыв о боли, снова начинала рыться в земле, и он снова  стрелял
в нее; но, наконец, какой-то смутный рефлекс связывал для свиньи  боль  со
звуком  выстрела,  и  после  следующего  выстрела  она  убегала  домой   и
возвращалась  только  наутро.  А  потом  она  в  конце  концов  связала  и
валявшиеся персики с чем-то враждебным и целую неделю не приходила  вовсе;
и  тут  по  соседям  пошла  легенда,  что   Медоуфилл   нанял   мальчишку,
доставлявшего мемфисские и джексоновские газеты (сам он газет не  покупал,
не  интересуясь  новостями,  за  которые  надо  платить  ежемесячно  целый
доллар), чтобы этот мальчишка обчищал мусорные ящики по соседству и  ночью
разбрасывал приманку у него в садике.
   Но теперь город все больше недоумевал: что же именно задумал Сноупс? То
есть, конечно, все ждали, что после  первого  выстрела  по  свинье  Сноупс
перестанет ее выпускать. А может быть, даже продаст, потому что он и  этим
занимался, хотя никто, должно быть, не дал бы полную рыночную цену за фунт
живого  мяса,  если  в  свинье  сидела  накопившаяся  за  четырнадцать   -
пятнадцать месяцев дробь десятого номера.
   Но  наконец,  как  рассказывал  Чарльзу  его  дядя,  все  догадались  о
намерениях  Сноупса:  он  надеялся,  что  когда-нибудь,  по   ошибке,   по
оплошности, а может быть, просто в ярости, которая сметет все нравственные
запреты, весь страх перед последствиями, как сметает их  азарт  игроков  и
пьяниц, Медоуфилл зарядит ружье настоящей пулей; и тогда Сноупс не  только
сможет  подать  на  него  в  суд  за  убийство  свиньи,  но   и   отыскать
постановление городских властей, запрещающее стрельбу в пределах города, и
уже тогда, с помощью этих двух средств, он как-нибудь заставит  Медоуфилла
не мешать ему, Сноупсу, продать свой участок  нефтяной  компании.  Но  тут
произошла история с Эсси Медоуфилл.
   Он был капрал морской пехоты. В городе так и не  узнали,  где  и  когда
Эсси умудрилась с ним встретиться. Она никуда не выезжала, только изредка,
на полдня, ездила в Мемфис, как ездили, по крайней мере, раз  в  году  все
жители Северного Миссисипи. Она ни разу не пропустила службу  в  банке,  а
летний отпуск, как все знали,  она  проводила  дома,  терпя  от  засевшего
намертво обитателя кресла  то,  что  ей  полагалось  терпеть.  Однако  они
встретились:  может  быть,  они  завязали   переписку   через   посредство
какого-нибудь Агентства помощи одиноким сердцам. Словом, однажды,  сделав,
как обычно, ежедневные покупки по хозяйству, она с сумкой в руках ждала на
станции, и когда подошел автобус из  Мемфиса,  с  него  сошел  неизвестный
Джефферсону человек, взял ее сумку с провизией, и Эсси с опозданием на час
прошла по улице (обычно жители этой улицы проверяли по ней часы).  И  весь
город понял,  что  скромница,  как  про  нее  говорили  годами,  вовсе  не
подходящее слово, так как  никакая  скромница  явно  не  могла  так  сразу
расцвести, стать такой мягкой, такой  нежной  и  женственной  за  короткое
время после прихода автобуса. И тихоней ее тоже никак нельзя было назвать;
ей понадобилась огромная решимость - знал ли ее морячок об этом или нет, -
чтобы вместе с ним войти в дом, подойти прямо к  креслу  под  огнем  такой
ярости, по сравнению с  которой  проклятия  в  адрес  мальчишек,  швыряние
камней в собак и даже стрельба дробью по сноупсовской  свинье  были  сущей
ерундой, истерикой; ведь теперь нарушители,  стоявшие  перед  Медоуфиллом,
подрывали самую систему рабства, за счет которого он существовал, -  и  не
только подойти к креслу, но и сказать: "Папа, это мистер Маккинли Смит. Мы
с ним решили пожениться". А потом выйти через пять минут на улицу  и  там,
на глазах у всех, кому хотелось смотреть, поцеловаться с этим  моряком,  -
может быть, она его целовала не впервые, но, вероятно, впервые  целовалась
с ним, не беспокоясь (более того, даже не задумываясь), грех  ли  это.  И,
очевидно, у  Маккинли  тоже  было  достаточно  решимости:  сын  техасского
фермера, он, вероятно, и не слыхал о Миссисипи, пока не встретился с Эсси,
где бы и как бы это ни произошло,  -  и,  в  сущности,  поняв,  что  из-за
инвалидного кресла и забитой, незаметной матери Эсси, несмотря ни на  что,
не оставит семью и не выйдет за него замуж, он должен был бы все бросить и
следующим автобусом вернуться домой, в Техас.
   Но, очевидно, эта решимость была у них общей, так как теперь у них  все
было общее. Они и вправду стали друг  для  друга  судьбой,  роком,  словно
родились под одной звездой. Они и действовали во всем заодно.  Ясно  было,
что он навсегда связал свою судьбу с Джефферсоном. Так  как  уже  довольно
давно (стоял январь 1946 года, Чарльз вернулся домой и  сам  присутствовал
при развязке) множество демобилизованных по всей стране училось на  разных
курсах, хотя у некоторых ни способностей, ни даже охоты к этому  не  было,
то и для Маккинли проще всего было бы тоже поступить на специальные курсы,
недавно открытые при джефферсонской Академии, где за счет  государства  он
мог бы хоть раз в день держать  Эсси  за  руку,  дожидаясь,  пока  старого
Медоуфилла задушит его собственная подлость. Но морячок Эсси отказался  от
высшего образования так же решительно и твердо, как и сама Эсси, и на  том
же основании. Объяснял он это так: "Два года я был солдатом. Единственное,
чему я выучился, это то, что единственное безопасное место -  твое  личное
убежище, предпочтительно с железной крышкой, которую  можно  захлопнуть  у
себя над головой. Но так как я  теперь  уже  не  солдат,  значит,  я  могу
выбрать себе убежище, где захочу, и даже обставить его с удобствами. Вот я
и хочу выстроить себе дом".
   И  он  купил  небольшой  участок.  Разумеется,  в  "Поселке  Юлы".   И,
разумеется, выбирала участок Эсси. Он был совсем недалеко  от  того  дома,
где она прожила всю жизнь; значит, как только дом  стал  расти,  Медоуфилл
неизбежно (кроме тех часов, когда он оставлял в покое свинью и шел  спать)
должен был видеть из своего окошка, как  бревно  за  бревном  сколачивался
дом, вечным напоминанием и предупреждением, что теперь  ему  никак  нельзя
оплошать и преждевременно помереть. По крайней мере, постройка  дома  тоже
стала для него предлогом по-прежнему не вставать с кресла, хотя свинью  он
уже не видал. Она как будто сдалась, быть может,  на  время.  Либо  Сноупс
сдался, тоже, должно быть, на время. Последний визит  свиньи  состоялся  в
тот день, когда Эсси впервые привела своего морячка домой для  разговоров,
и с тех пор не повторялся. Сноупс все еще был владельцем и этой свиньи,  и
многих других (судя по запаху, доходившему оттуда), и, во  всяком  случае,
так как это была его профессия, он в любое время мог найти ей замену, если
бы решил, что пора это  сделать.  Но  пока  что  он  воздержался,  починил
загородку или  (как  думали  соседи)  просто  перестал  оставлять  калитку
открытой на время, так сказать, стратегического перемирия. Так что старику
Медоуфиллу оставалось только следить за постройкой дома.
   Маккинли строил этот дом сам, сам делал всю грубую, тяжелую  работу,  и
ему помогал плотник, размечавший доски, которые тот пилил, а старик, засев
в кресло, исходил злобой, которую за  отсутствием  свиньи  даже  выместить
было не на ком. Но по  привычке,  а  может,  и  нарочно,  ему  приходилось
держать под рукой заряженное ружье. Не мог же он знать  заранее,  появится
свинья опять или нет, и теперь жители города уже гадали, много ли  времени
пройдет, долго ли он сможет выдержать, чтобы не выстрелить  в  кого-нибудь
из них - в Маккинли или в его плотника. Потом решили, что  стрелять  можно
только в плотника, если старик не заведет себе  прожектор,  потому  что  в
один из дней (уже пришла весна) Маккинли купил мула, и все узнали, что  он
арендовал небольшой участок земли в двух милях от города и теперь сеял там
хлопок. Дом уже был почти  закончен,  оставалось  только  отделать  его  и
навесить рамы, что мог сделать только специалист - плотник,  так  что  сам
Маккинли затемно уезжал на своем муле и возвращался к  ночи.  Но  к  этому
времени старик Медоуфилл уже дошел в своей бессильной ярости  до  предела;
можно бы еще, пожалуй, припугнуть или принудить Маккинли, чтобы он  продал
недостроенный дом, может быть, даже с прибылью, но  какой  дурак  купит  у
него урожай хлопка с участка, где этот хлопок даже еще не  взошел.  Теперь
ничто уже не могло помочь старику, кроме чьей-нибудь смерти - вдруг  умрет
он сам или Маккинли.
   И тут свинья вернулась. Просто появилась опять - и все.  Было  это,  по
всей вероятности, утром,  когда  Медоуфилл  подкатил  кресло  от  стола  к
окошку, думая, что проведет день,  как  всегда,  в  состоянии  неизменного
озлобления, как вдруг перед ним очутилась свинья, которая рыла землю,  ища
призраки прошлогодних персиков, как будто  она  и  не  выходила  из  сада.
Возможно, что Медоуфиллу так и хотелось думать: свинья  вообще  никуда  не
исчезала, и, значит, все, что до сих пор происходило, все, что его  довело
до бешенства, - лишь сон, воображение, и прогнать этот сон  можно,  только
если сразу выстрелить. Так он и сделал:  очевидно,  он  все  время  держал
заряженное ружье под рукой,  многие  соседи  говорили,  что,  еще  лежа  в
кровати, услыхали злобный мальчишеский треск мелкокалиберной винтовки.
   К полудню отзвук этого выстрела уже пошел по  городу,  хотя  толчок  от
него больше всех ощутил дядя Чарльза. Он уже собрался идти домой  обедать,
когда услыхал шаги  на  лестнице.  В  приемную  вошел  Рес  Сноупс,  держа
наготове пятидолларовую бумажку. Он положил деньги на стол и сказал:
   - Добрый день, Юрист, я вас не задержу. Мне  нужен  небольшой  совет  -
долларов этак на пять. - Не дотрагиваясь до денег, Стивенс  перевел  глаза
на их владельца: он знал, что тот никогда  в  жизни  не  выложил  бы  пять
долларов за то, что нельзя было бы потом продать, по крайней мере,  центов
на двадцать пять дороже. - Я насчет своей свиньи - ну, той, в которую  так
любит стрелять дробью этот старый джентльмен - мистер Медоуфилл.
   - Слыхал, - сказал дядя Чарльза. - Так что же вы хотите узнать за  свои
пять долларов? - Дядя потом рассказывал Чарльзу: Сноупс стоял у  стола  не
то чтобы скрытный, а просто сдержанный. - Зачем же вам объяснять  то,  что
вы сами давно знаете: если вы подадите на него жалобу за то, что он  ранил
вашу свинью, он выставит против вас  закон,  запрещающий  пускать  скотину
бегать по городу. Может, хотите, чтобы я вам сказал то,  что  вы  уже  год
назад знали, когда он первый раз выстрелил? Либо почините загородку,  либо
избавьтесь от свиньи.
   - Свинью откормить дорого стоит, - сказал  Сноупс.  -  А  насчет  того,
чтобы ее продать, так этот старый джентльмен столько дроби в  нее  всадил,
что теперь ее, пожалуй, никто не купит.
   - Ну, съешьте ее сами, - сказал Стивенс.
   - Целую свинью - одному человеку? Уж я не говорю, сколько в  ней  дроби
набралось за два года.
   - Ну, подарите ее кому-нибудь! - сказал Стивенс и тут же пожалел,  хотя
и с опозданием, об этих словах.
   - Значит, вот какой вы мне даете юридический совет, - сказал Сноупс.  -
Подарить свинью. Премного вам благодарен. - И он пошел к двери.
   - Постойте! - сказал Стивенс. - Погодите! - И подал ему деньги.
   - Я к вам пришел за юридическим советом, -  ска