ько
представьте себе, что ждали тридцать восемь лет,  чтобы  сделать  то,  что
хочется, и наконец сделали. У вас тоже ничего не осталось бы. Так что  ему
теперь только и нужно лечь, полежать где-нибудь в темноте, в тишине,  хоть
недолго.
   - Надо бы ему подумать об этом в прошлый четверг, - сказал Стивенс. - А
теперь уже поздно.
   - Так мы же затем сюда и приехали, верно? - сказал Рэтлиф.
   - Ну, ладно, - сказал Стивенс. - Поезжайте. - Но  Рэтлиф  вместо  этого
совсем выключил мотор. Теперь они еще  яснее  ощутили,  осознали  перемену
погоды, конец лета. Какие-то птицы еще остались, но вечерний воздух уже не
звенел трескучей летней разноголосицей ночных насекомых. Только  кузнечики
еще стрекотали в густом кустарнике и в стерне скошенных  лугов,  где  днем
отовсюду  внезапно  выскакивали  пыльно-серые  кобылки,  рассыпаясь   куда
попало. И тут Стивенс почувствовал, что его ждет, о чем  сейчас  заговорит
Рэтлиф.
   - Значит, по-вашему, она действительно не имела  понятия,  что  сделает
этот маленький гаденыш, как только его выпустят, - сказал Рэтлиф.
   - Ну конечно, нет!  -  сказал  Стивенс  торопливо,  слишком  торопливо,
слишком запоздало. - Поезжайте!
   Но Рэтлиф не шевельнулся. Стивенс заметил, что он не снял руки с ключа,
так что сам Стивенс не мог бы завести мотор.
   - Наверно, она сегодня вечером остановится в Мемфисе, - сказал  Рэтлиф.
- Теперь у нее есть этот роскошный автомобиль, новехонький к тому же.
   Стивенс все помнил. А ему хотелось забыть. Она сама  все  рассказала  -
или так ему показалось - сегодня утром, после того как объяснила, на  кого
сделать дарственную: она сказала, что не желает  брать  автомобиль  своего
так называемого отца и уже заказала себе в Мемфисе новую  машину,  которая
будет доставлена сразу после похорон, чтобы ей тут же можно было уехать, а
дарственную он может  принести  ей  на  подпись  домой,  когда  они  будут
прощаться или говорить то, что им -  ему  и  ей  -  останется  сказать  на
прощание.
   Похороны были пышные: выдающийся банкир и финансист, погибший во  цвете
если  не  лет,  то  богатства  от  револьверной  пули,  но  не  от   такой
револьверной пули, как полагалось банкиру, потому что банкир, умирающий от
револьверной пули у себя в спальне, в девять часов вечера, должен  был  бы
перед этим пожелать спокойной ночи ревизору банка,  присланному  из  штата
или из центра, а может быть, и  двум  ревизорам  из  этих  двух  мест.  Он
(покойник)  не  представлял  никаких  организаций,  ни  общественных,   ни
военных, ни гражданских: только финансовые. И не имел никакого отношения к
экономике - к скотоводству, хлопку, - словом, к тому, на чем выросли и чем
жили штат Миссисипи и Йокнапатофский округ, - а исключительно к  капиталу.
Правда, он был  прихожанином  джефферсонской  церкви,  что  явствовало  из
всяческих украшений и пристроек к церковному зданию, но  его  отношения  с
церковью были не служением,  не  истинным  союзом,  даже  не  надеждой  на
отпущение грехов, а просто временным перемирием  меж  двумя  непримиримыми
державами.
   И, однако, на похороны явился не только весь округ, но и весь штат.  Он
(Стивенс) тоже стоял,  как  непосредственный  участник  представления,  по
настоянию дочери усопшего (sic [так (лат.)]) в первом ряду около нее.  Он,
Линда, ее дядя Джоди, у которого на длинном, как у отца,  костяке  наросло
сто фунтов живота и подбородков, и тут же - да,  вот  именно  -  Уоллстрит
Сноупс, Уоллстрит-Паника Сноупс, который не только никогда  не  вел  себя,
как Сноупс, но даже с виду не похож был на Сноупсов: высокий  темноволосый
человек,  с  неправдоподобно  нежными  детскими  голубыми,  как  барвинок,
глазами,  который  начал  карьеру   мальчишкой-рассыльным   в   бакалейной
лавчонке, чтобы обеспечить себя и своего младшего брата, Адмирала Дьюи, до
окончания школы, а потом открыл в Джефферсоне оптовую бакалейную торговлю,
снабжавшую всю округу, и,  наконец,  переехав  с  семьей  в  Мемфис,  стал
владельцем целой сети  оптовых  бакалейных  складов,  снабжавших  половину
штата Миссисипи, да и  Теннесси  и  Арканзас  тоже;  и  все  стояли  перед
стыдливо замаскированной ямой, рядом с другой могилой, над которой не  муж
(он  только  сделал  заказ  и  оплатил  его),  но  сам   Стивенс   воздвиг
возмутительную мраморную ложь, ценой которой была  куплена  свобода  Линды
девятнадцать лет назад. И ему, именно ему, приходилось  теперь  воздвигать
вторую ложь, уже предопределенную той, первой; они -  Линда  и  он  -  уже
обсудили это сегодня утром.
   - Нет. Ничего не надо, - сказала она.
   - "Надо", - написал он.
   - Нет, - сказала  она.  Он  только  приподнял  табличку  и  показал  ей
написанное слово; не мог же он написать: "Надо ради тебя". Впрочем, это  и
не понадобилось.
   - Вы правы, - сказала она. - Вам придется и второй поставить.
   Он написал: "Нам".
   - Нет, - сказала она. - Вам одному. Вы всегда все  делали  за  меня.  И
всегда будете делать. Теперь я знаю - кроме вас, у меня никого не было. По
правде говоря, мне, кроме вас, никто и не был нужен.
   Стоя у гроба,  слушая,  как  баптистский  проповедник  бегло  и  гладко
справлял службу, он, Стивенс, смотрел на лица, городские лица, деревенские
лица, лица граждан, представлявших городскую  общественность  (потому  что
город должен был быть представлен  на  этих  похоронах)  или  самих  себя,
просто потому, что и они когда-нибудь окажутся там, где сейчас лежал  Флем
Сноупс, мертвые, одинокие, без  друзей;  смотрел  на  робкие,  безымянные,
полные надежды лица тех, кто был должен деньги Флему или его банку и,  как
это часто бывает с людьми, надеялся, а может быть, даже твердо верил,  что
теперь, когда Флем умер, о долге каким-то  образом  забудут  или  попросту
затеряют документы, не стребуют, не спросят. И вдруг он увидел другое.  Их
было немного: он отыскал только троих,  лица  у  них  были  тоже  простые,
деревенские, ничем не отличающиеся от других деревенских лиц, и  эти  лица
робко прятались где-то сзади, в толпе, и вдруг они выделились,  выскочили,
и он сразу понял, чьи это лица: это были Сноупсы; он их никогда прежде  не
видел, но это  неоспоримо  были  они,  не  то  чтобы  странные,  а  просто
одинаковые,  похожие  друг  на  друга  не  столько   выражением,   сколько
напряженной целеустремленностью; мысль у него пробежала  молниеносно,  как
бывает в минутном испуге, когда тебя внезапно  разбудят:  "Они  похожи  на
волков, которые пришли взглянуть на  капкан,  где  погиб  волк  покрупнее,
волк-вождь, волк-главарь, как сказал  бы  Рэтлиф,  волк-хозяин;  и  теперь
смотрят - не достанется ли им хоть кусочек приманки".
   Потом это ощущение прошло. Он не мог  все  время  оборачиваться,  да  и
священник кончил  службу,  и  человек  из  похоронного  бюро  сделал  знак
избранным, официально осиротевшим, следовать за ним, и когда он,  Стивенс,
оглянулся, смог оглянуться, те лица  уже  исчезли.  Линду  он  оставил  на
кладбище. Вернее, дядя должен был отвезти ее домой, где ждала новая машина
- она вызвала эту машину по телефону из  Мемфиса,  решив  еще  вчера  днем
сразу после похорон уехать в Нью-Йорк; должно быть, к тому времени, как он
приедет к ней подписывать дарственную, она уже соберется,  уложит  вещи  в
новую машину.
   Поэтому он заехал к себе на службу и взял эту бумагу -  дарственную  (с
обычным гербовым сбором в  размере  одного  доллара),  по  которой  дом  и
усадьба возвращались семье де Спейнов. Она составила бумагу сама, даже  не
сказав ему ничего заранее и, уж конечно, не посоветовавшись с ним.  Ей  не
удалось разыскать Манфреда, у которого Сноупс отнял и дом, и банк, и  все,
что оставалось от его, Манфреда,  доброго  имени  в  Джефферсоне,  но  она
разыскала наконец  его  оставшихся  родственников  -  единственную  сестру
майора де Спейна, отца Манфреда, и ее единственную дочку: древняя старуха,
не  встававшая  с  постели,  жила  в  Лос-Анжелесе  с  незамужней  дочерью
шестидесяти лет, бывшей директрисой средней школы на окраине Лос-Анжелеса,
и она, Линда, их разыскала, откопала, даже  не  посоветовавшись  со  своим
юристом; возмутительно, когда добрый самаритянин,  филантроп,  благодетель
не только сам находит, но и сам  изобретает  собственные  благодеяния,  не
привлекая к этому и  даже  обходя  юристов,  и  секретарей,  и  советников
благотворительных обществ; просто возмутительно, даже, откровенно  говоря,
антиобщественно вырывать кусок хлеба из стольких ртов.
   На бумаге не хватало только ее подписи; и уже через  четверть  часа  он
затормозил машину у поворота к ее дому, не особенно  обращая  внимание  на
небольшую кучку людей у входа - мужчины,  мальчики,  два-три  негра,  -  и
только сказал вслух: "Местные любители оценивают ее новую машину", - потом
поставил свою машину и, взяв портфель, уже повернул к парадному, скользнув
взглядом по группе людей, просто потому, что  они  попались  на  пути,  но
вдруг с мимолетным,  пока  еще  смутным  удивлением  сказал:  "Да  это  же
английский  "ягуар".   Притом   совершенно   новый",   -   и   пошел,   не
останавливаясь, как вдруг ему показалось, будто он идет по лестнице и  она
вдруг внезапно завертелась у него под ногами, а он все идет,  поднимается,
тратит силы, но не движется, не сходит с места; и это  так  внезапно,  так
мгновенно, что кажется, будто только твой дух тут,  а  твоя  оболочка  уже
силой инерции перенесена на ступеньку выше; он думал: "Нет места  на  всем
свете, откуда совершенно новый "ягуар" успели бы, доставить в  Джефферсон,
Миссисипи, со вчерашнего дня,  а  тем  более  по  телефонному  звонку,  со
вчерашнего вечера", - думая,  уже  с  отчаянием:  "Нет!  нет!  Это  вполне
возможно! В продаже могла быть такая машина, они могли найти ее в  Мемфисе
вчера вечером или сегодня утром - вся наша зыбкая, шаткая вселенная только
и держится на совпадениях, на случайностях", - и он решительно  подошел  к
машине, остановился около нее, думая: "Значит, она еще с прошлого четверга
знала, что уедет, она просто не знала до  вторника,  до  вечера,  в  какой
именно день это будет". Машина была ослепительно, безукоризненно новая,  и
моложавый, вполне благопристойного вида агент или техник стоял тут  же;  а
негр-привратник выходил из парадного, неся какие-то ее вещи.
   - Добрый день, - сказал Стивенс. - Великолепная машина.  Совсем  новая,
правда?
   - Конечно, - сказал тот. - Она и земли не касалась, пока миссис Коль не
позвонила нам вчера по телефону.
   - Удачно, что у вас сразу нашлась для нее машина, - сказал Стивенс.
   - Да нет, мы ее получили еще десятого числа. Когда она  нам  заказывала
машину, еще в июле, она велела держать ее  у  нас,  пока  не  понадобится.
Очевидно, когда ее отец... скончался, планы у нее изменились.
   - Да, от таких событий многое меняется, -  сказал  Стивенс.  -  Значит,
заказ был сделан еще в июле?
   - Так точно. Говорят, того типа еще не поймали?
   - Пока нет, - сказал Стивенс. - Чудесная машина. Я бы тоже от такой  не
отказался, - и пошел  дальше,  в  открытые  двери,  вверх  по  ступенькам,
привыкшим к его шагам, в комнату, тоже привыкшую к нему.  Линда  стояла  и
смотрела,  как  он  идет,  уже  одетая  по-дорожному,  в  выгоревшем,   но
свежевыглаженном защитном комбинезоне, с накрашенными губами  и  с  лицом,
сильно  намазанным  для  защиты  от  дорожного  ветра;  на   стуле   лежал
потрепанный макинтош, сумка, толстые перчатки и шарф: она сказала:
   - По крайней мере, я не солгала. Я могла бы спрятать  машину  в  гараж,
пока вы не уйдете, но не спрятала. - Но сказала она это не словами;  вслух
она проговорила: - Поцелуй меня, Гэвин. - И сама подошла к нему, обхватила
его руками, крепко, не торопясь, и прижала  рот  к  его  губам,  сильно  и
смело, раскрыв губы, а он обнял ее,  как  бывало  и  раньше,  и  его  рука
скользнула вниз, по спине, где  раздвоенная  выпуклость  кругло  и  крепко
подымалась под жесткой серой тканью, но его рука не чувствовала  ответа  -
ответа никогда не было, никогда не будет, - для верности нет  угрозы,  нет
опасности, даже если бы ничего не было меж рукой  и  раздвоенной  округлой
женской плотью, и всегда он только касался ее, понимая и принимая все не с
безнадежностью, не с горечью, а только с грустью, он просто поддерживал ее
сзади, как сажают на ладонь невинное, неоформившееся тельце ребенка. Но не
сейчас, не в этот раз. Сейчас он испытал страх, и  в  страхе  он  подумал:
"Как это было сказано? "Мужчина, чье непреодолимое обаяние  для  женщин  в
том, что одним своим присутствием он  вселяет  в  них  уверенность,  будто
готов ради них на  любую  жертву".  Только  сейчас  все  наоборот;  совсем
наоборот: дурак,  простак,  не  только  не  знает,  куда  забивать  мяч  в
бейсболе, но даже не знает, что участвует в игре. Их и соблазнять ничем не
надо, потому что они давным-давно тебя наметили, они тебя  выбрали  просто
потому, что верили: оттого что ты выбран, ты сразу  не  только  готов,  не
только согласен, ты страстно  жаждешь  принести  ради  них  любую  жертву,
только надо обоим вместе выдумать какую-нибудь настоящую жертву, стоящую".
Он думал: "Сейчас она поймет, что она не  может  мне  доверять,  и  только
надеется, что, может, оттого и прижалась всем  телом,  оттого  так  крепко
обняла за плечи, словно хочет потянуть за собой, хотя здесь нет  постели",
- но тут он страшно ошибался. Он думал: "Зачем ей впустую  тратить  время,
проверять меня, если она всю жизнь знала, что ей только и надо  положиться
на меня". И она стояла, обняв его, и целовала, пока он  сам  не  попытался
высвободиться, и тут она выпустила его и  посмотрела  ему  в  лицо  своими
темно-синими  глазами,  без  тайны,  без  ласки,  даже,  может  быть,  без
нежности.
   - У тебя весь рот в помаде, - сказала она, - тебе надо умыться. Да,  ты
прав, - сказала она, - ты всегда прав в том, что касается меня и тебя. - В
глазах не было тайны; упорство - да, но не тайна; когда-нибудь  он,  может
быть, вспомнит, что в них и настоящей нежности не было. - Я тебя люблю,  -
сказала она. - А тебе мало досталось. Нет, это  неверно.  Ничего  тебе  не
досталось. Ничего у тебя не было.
   Он только знал, что она хочет сказать: сначала ее мать,  потом  -  она;
дважды он хотел отдать всего себя и ничего не получил взамен, кроме  права
быть одержимым, околдованным, если хотите  -  одураченным.  Рэтлиф  -  тот
непременно сказал бы "одураченным". И она знала, что он это знает; в  этом
(вероятно) и было их проклятие: они оба сразу, сейчас же узнавали друг про
друга все. И не из честности, не потому, что, как  она  считала,  она  всю
жизнь была влюблена в него, она позволила ему увидать  ее  новый  "ягуар",
позволила  понять,  какое  значение  можно  было  бы  этому  придать   при
обстоятельствах,  сопровождавших  смерть  ее  так  называемого  отца.  Она
сделала это потому, что все равно не могла скрыть от  него,  что  заказала
машину в Нью-Йорке или в Лондоне, словом, там,  откуда  ее  прислали,  как
только узнала, что удастся выхлопотать помилование для Минка.
   В каждом ее костюме был карман, сделанный точно по  размеру  маленького
блокнотика слоновой кости с коротким грифелем. Он знал, где этот  кармашек
в комбинезоне, и, протянув руку, вынул блокнот. Он мог написать:  "У  меня
есть все. Ты мне верила. Ты предпочла, чтобы я  подумал,  будто  ты  стала
убийцей своего так называемого отца, лишь бы не солгать".  Он  мог  бы  и,
может быть, должен был бы написать: "У меня есть все. Разве я  только  что
не был пособником в подготовке убийства?" Но вместо этого он  написал:  "У
нас все было".
   - Нет, - сказала она.
   Он написал: "Да".
   - Нет, - сказала она.
   Он написал "ДА" такими крупными буквами, что  занял  всю-всю  табличку,
потом вытер ее ладонью и написал: "Возьми с собой кого-нибудь в машину. Ты
можешь разбиться".
   Она взглянула на эти слова настолько мельком, что каждый подумал  бы  -
вряд ли  она  успела  их  прочесть,  и  снова  посмотрела  на  него  этими
темно-синими глазами, и, была ли в них ласка, была ли в них нежность, была
ли в них настоящая искренность, не все ли равно. И ее рот в смутной улыбке
был  измазан  помадой,  и  она,  эта  улыбка,  казалась   мягким   мазком,
расплывчатым пятном.
   - Я люблю тебя, - сказала она. -  Я  никогда  никого,  кроме  тебя,  не
любила.
   Он написал: "Нет".
   - Да, - сказала она.
   Он написал "нет", и когда она повторила "да", он снова  написал:  "нет,
нет,  нет",  пока  не  исписал  всю  табличку,  потом  стер   и   написал:
"дарственная". И, стоя рядом с ней у камина, где они  решали  все  деловые
вопросы,  которые  требовали  какой-то  договоренности  между   ними,   он
развернул документ, снял колпачок с вечного  пера,  чтобы  она  подписала,
потом сложил бумагу и уже стал прятать ее в портфель, когда она сказала:
   - И это. - Он уже заметил на каминной доске  длинный  простой  конверт.
Взяв его в руки, он нащупал сквозь бумагу толстую пачку  банкнот,  слишком
толстую, - тысяча долларов убьет его в несколько недель, а может  быть,  и
дней вернее, чем тысяча пуль. Он  еще  вчера  вечером  хотел  сказать  ей:
"Тысяча долларов и его убьет. Тогда ты  будешь  довольна?"  -  хотя  вчера
вечером он еще не знал, насколько это  верно.  Но  он  промолчал.  Он  сам
займется этим, когда подойдет время. - А ты знаешь, где  его  отыскать?  -
спросила она.
   "Рэтлиф знает", - написал он и снова написал:  "Выйди  на  2  минуты  в
ванную. Твои губы тоже", -  и  подождал,  пока  она  прочла,  а  она  тоже
постояла, наклонив голову, как будто он написал какую-то криптограмму.
   - А-а, - сказала она. Потом сказала: - Да, уже пора, - и, повернувшись,
пошла к двери, потом остановилась и снова обернулась вполоборота и  только
тогда посмотрела на него: ни тени улыбки, ничего, одни глаза, которые даже
на этом расстоянии не казались черными. И вышла.
   Он держал портфель в руках. Шляпа его лежала на столе. Он сунул конверт
в карман и вытер рот платком, захватил мимоходом шляпу и  стал  спускаться
по лестнице, смочив платок слюной, чтобы  как  следует  вытереть  губы.  В
холле стояло зеркало, но он решил, что обойдется, пока не попадет к себе в
кабинет; наверно, тут есть, должен быть какой-то черный ход, но  где-то  в
доме был привратник, а может быть, повариха. Впрочем,  никто  не  запрещал
ему пересечь наискось газон перед домом и выйти через боковую  калитку  на
улицу, так что и не понадобится отворачиваться от новой машины. И  Рэтлиф,
случайно или по счастливому совпадению оказавшийся на лестнице у  двери  в
его служебный кабинет, сказал:
   -  А  машину  вы  где  оставили?  Ладно,  я  ее  приведу.   А   вы   бы
воспользовались водичкой там, наверху.
   Он умылся, запер измазанный помадой платок в ящик и сел к своему столу.
Время шло, и он услыхал, как Рэтлиф спускается по  лестнице,  хотя  Рэтлиф
чуть потряс запертую дверь; вот теперь он  свободен  и  может  осуществить
свои  юношеские  мечты  -  вернуть  Ветхому  завету   его   первоначальную
девственную чистоту. Нет, он уже слишком стар. Должно быть,  одной  только
тоски мало, чтобы так затосковать.  И  снова  время  шло,  потом  зазвонил
телефон.
   - Она уехала, - сказал голос Рэтлифа. -  Ваша  машина  у  меня.  Хотите
зайти ко мне поужинать?
   - Нет, - сказал он.
   - Хотите, я позвоню вашей жене, что вы будете у меня?
   - О, черт, я же говорю - нет, - сказал он. Но тут же сказал: -  Большое
спасибо.
   - Заеду за вами часов в восемь, - сказал Рэтлиф.
   Гэвин ждал у перекрестка, машина - его машина -  сразу  тронулась,  как
только он сел.
   - Опасное дело, - сказал он.
   - Это-то верно. Но все уже кончилось, надо только попривыкнуть.
   - Нет, я хочу сказать, что для вас это опасно. Со мной всем опасно. Я -
человек опасный. Неужели вы  не  понимаете,  что  я  только  что  совершил
убийство?
   - А-а, вы вот о чем, - сказал Рэтлиф. - Раньше я думал, что вас  только
одним можно обезопасить - кому-то выйти за вас замуж