. Ничего из  этого  не
получилось, но вы-то, по крайней мере, в порядке. Вы же сами сказали,  что
только что совершили убийство. Что же еще можно для вас придумать?  -  Они
уже выехали на  шоссе,  оставив  город  позади,  и  можно  было  прибавить
скорость, чтобы побыстрее проехать двадцать миль до лавки  Уорнера.  -  Вы
знаете, кого мне больше всех жалко в этой  истории?  -  сказал  Рэтлиф.  -
Лютера Биглина. Может, вы об этом не слыхали, да и никто не узнал бы, если
б сегодня все не вылезло наружу  в  частной,  в  покаянной,  так  сказать,
беседе между Лютером и Ифом Бишопом. Оказалось, что каждый вечер,  начиная
с прошлого четверга до этого вторника, Лютер стоял или, вернее,  сидел  на
посту как можно ближе к тому самому окошку; он там оставался с той минуты,
как миссис Биглин возвращалась из кино и будила его, до  самого  рассвета.
Понимаете,  весь  день  он  возился  у  себя  в  тюрьме,  убирал,   кормил
арестантов, да еще все время был начеку - не понадобится ли он шерифу  для
каких-нибудь поручений, как же тут ему было не поспать  хоть  немножко,  а
время на сон он мог выкроить только после  ужина,  до  той  минуты,  когда
миссис Биглин - она ему была вместо будильника - возвращалась  из  кино  и
его будила, значит, спал он примерно с семи часиков до половины  десятого,
до десяти, смотря какой фильм попадался, а всю  ночь  напролет  стоял  или
сидел на складном стуле прямо под окошком у Флема, и не за награду, не  за
славу, потому что одна миссис Биглин об этом  знала,  а  исключительно  из
верности Ифу Бишопу, из уважения к его  присяге  -  защищать  и  оберегать
жизнь всех джефферсонских граждан, даже жизнь таких, как  Флем  Сноупс.  И
надо же было Минку из всех двадцати четырех часов в сутки  выбрать  именно
это время, примерно где-то между семью и  половиной  десятого,  и  в  этот
самый час явиться к Флему с той штукой, которую ему продали за  револьвер,
как будто Минк сделал это нарочно,  назло,  а  такого,  как  говорится,  и
собаке не пожелаешь.
   - Поезжайте, - сказал Стивенс. - И поскорее.
   - Вот так-то, - сказал Рэтлиф. - Вот чем все это кончилось. Сколько  он
сквалыжничал, сколько взыскивал,  грабил,  отнимал,  когда  мог  -  больше
исподтишка, втихую, но когда  приходилось  -  и  в  открытую,  топтал  нас
ногами, а кое-кто успевал отскочить, чтоб не попасться окончательно. А что
теперь от всего этого осталось - старуха, которая и с постели  не  встает,
да ее дочка, старая дева, учительница, жили бы они себе  тихо  и  мирно  в
своей солнечной Калифорнии. Так нет - им теперь ехать сюда,  в  Миссисипи,
жить в этом белом слоновнике, в доме в этом, да еще, пожалуй, мисс  Элисон
придется  снова  поступать  на  службу,  а  может,  придется  и  жаться  и
жмотничать, чтобы содержать такую махину,  а  то  разве  можно,  чтоб  все
друзья и знакомые, уж не говорю - чужие, про нее  судачили,  -  вот,  мол,
настоящая леди, родилась в Миссисипи и вдруг  отказывается  принять  целый
дом не только в подарок, бесплатно, но и дом-то с самого начала был ихний,
так что теперь и спасибо говорить некому за то, что ей  этот  дом  отдали.
Словом, может, в этом и есть какая-то мораль, если сумеешь ее найти.
   - Нет никакой морали, - сказал Стивенс. - Люди просто стараются сделать
как лучше.
   - Несчастные сукины дети, - сказал Рэтлиф.
   - Да, несчастные сукины дети, - сказал Стивенс. - Поезжайте. Скорее.
   И вот часов около десяти  они  с  Рэтлифом  остановились  на  бугристой
дороге, которая уже перестала быть дорогой, - а скоро тут и вообще  нельзя
будет проехать, и Рэтлиф сказал:
   - Значит, по-вашему, она действительно не знала, что он  натворит,  как
только его выпустят?
   - Я вам ужо говорил - не знала, - сказал Стивенс. - Поезжайте.
   - А у нас времени хватит, -  сказал  Рэтлиф.  -  Никуда  он  не  уйдет.
Кстати, про ту штуку, что ему служила револьвером, он ее не то уронил,  не
то выбросил, когда убегал через задний двор. Иф Бишоп  мне  ее  показывал.
Правильно говорил тот продавец из Мемфиса. Она и не похожа на револьвер. С
виду совершенный ящер - старый-престарый, весь  в  грязи,  в  ржавчине.  И
остались в нем два патрона - гильза и нестреляный. На гильзе  капсюль  был
пробит, как полагается, но только и на ней и на патроне как  раз  рядом  с
капсюлем была крохотная зазубринка, вмятинка, и обе  вмятинки  точь-в-точь
одинаковые, и даже на одинаковых местах, так что, когда Иф вынул патрон, а
пустую гильзу чуть повернул и подставил  под  ударник,  а  потом  взвел  и
спустил курок, на гильзе появилась такая же  вмятина,  рядом  с  капсюлем,
значит, выходит, что этот ржавый ударник то попадал на  капсюль,  то  нет.
Вот и похоже, что Минк раньше опробовал оба патрона и они оба сначала дали
осечку, а он все-таки  пошел  убивать  Флема,  понадеявшись,  что  один-то
патрон непременно на этот раз выстрелит, хотя это мало вероятно. А вернее,
он подошел к Флему, щелкнул два раза впустую,  а  потом  повернул  барабан
обратно, чтоб снова испробовать, - больше ведь ему ничего не оставалось, и
тут-то оно и выстрелило.  Но  ежели  это  так,  тогда  зачем,  скажите  на
милость, Флему было сидеть в  кресле,  дожидаться,  чтобы  Минк  два  раза
щелкнул курком впустую, револьвер ведь только потом выстрелил и  убил  его
наповал?
   - Почем я знаю, - резко сказал Стивенс. - Поезжайте.
   - А может, ему тоже все наскучило, - сказал Рэтлиф. - Как  Юле.  Может,
им обоим наскучило. Несчастный он сукин сын.
   - Он был импотент, - сказал Стивенс.
   - Что? - сказал Рэтлиф.
   - Импотент. Он только и мог уснуть рядом с женщиной, а больше ничего не
мог. Да! - сказал Стивенс. - Несчастные сукины дети, сколько они причиняют
людям горя и тоски, сколько от них видят и тоски и горя! Ну, поезжайте!
   - А вдруг тут еще что-то было, -  сказал  Рэтлиф.  -  Вы-то  мальчишкой
росли в городе, наверно, никогда и не слыхали про "мое  право".  Это  игра
такая, мы всегда в  нее  играли.  Выбираешь  мальчишку,  себе  под  стать,
подходишь к нему с прутиком или с палочкой,  а  то  и  с  твердым  зеленым
яблоком, может, даже с камнем, зависит от того, насколько  ты  не  боишься
рискнуть, и говоришь ему: "Мое право!" И  если  он  согласится,  он  будет
стоять смирно, а ты его огреешь этим прутом или палкой изо всех  сил  либо
отойдешь на шаг и запустишь в него яблоком или камнем.  А  потом  уж  тебе
стоять на месте, а ему взять прут или палку, яблоко или камень и дать тебе
сдачи. Такое было правило. И вот, предположим, что...
   - Поезжайте! - сказал Стивенс.
   - ...что Флем  свое  право  использовал  по  всем  правилам  игры,  как
полагалось, а теперь ему только и оставалось сидеть и  ждать,  потому  что
он, наверно, давно понял, как только она опять тут  появилась,  вернулась,
да притом еще с коммунистической войны, что он уже проиграл...
   - Замолчите! - сказал Стивенс. - Не надо!
   - ...и теперь ее право, ее черед, да еще если она...
   - Нет! - сказал Стивенс. - Нет! - Но Рэтлиф не только сидел  за  рулем,
он и руку держал на ключе зажигания, прикрывал его.
   - ...всегда знала, что случится, когда того выпустят, и не  только  она
знала, но и Флем тоже знал...
   - Не верю! - сказал Стивенс. - Никогда не поверю! Не могу я поверить, -
сказал он. - Неужели вы не понимаете - не могу!
   - И тут выясняется еще одно, - сказал Рэтлиф. - Выходит,  что  ей  надо
было решиться, и притом раз навсегда, а  то  будет  поздно.  Конечно,  она
могла бы и подождать два года, когда и сам господь бог никак не удержал бы
Минка в Парчмене, разве только прикончил бы его, и ей тогда не нужно  было
бы беспокоиться, хлопотать, а кроме того,  она  сняла  бы  с  себя  всякую
моральную ответственность, хоть вы и говорите, что никакой морали нет.  Да
вот не стала она ждать. Тут-то и призадумаешься - а почему? Может, тут вот
что, может, если бы в раю людей не было, так и самого рая не  было  бы,  а
если бы ты не ждал, что там встретишь людей, которых ты на земле знал, так
никто бы туда и не стремился попасть. А вдруг когда-нибудь ее мать  скажет
ей: "Что же ты не отомстила за  меня,  за  мою  любовь,  хоть  поздно,  да
найденную, почему ты стояла в стороне, ждала, зажмурясь: будь  что  будет?
Разве ты сама никогда не любила, не знала, какая она, любовь?.."  Держите!
-  сказал  он.  Он  вынул  белоснежный,   безукоризненно   выстиранный   и
выглаженный носовой платок - весь город знал, что  он  их  не  только  сам
стирал и гладил, но и подрубал мережкой тоже сам, - и вложил его в  слепую
руку Стивенса, потом включил зажигание и фары. -  Ну  вот,  теперь  все  в
порядке, - сказал он.
   С дороги уже исчезли обе колеи. Только  овражек,  заросший  шиповником,
круто шел в гору.
   - Я пойду вперед, - сказал Рэтлиф. -  Вы  в  городе  росли.  А  я  даже
электрической лампы не видел, пока не  стал  бриться  опасной  бритвой.  -
Потом он сказал: - Вон оно. - Покатая  крыша,  совершенно  завалившаяся  с
одного угла (Стивенс никогда бы не подумал, что тут раньше стоял  дом,  он
просто поверил Рэтлифу на слово), а над крышей - одинокий старый кряжистый
кедр. Стивенс чуть не упал, споткнувшись об  остатки  огораживавшего  двор
забора, тоже поваленного, густо  заросшего  вьющимися  розами,  уже  давно
одичавшими. - Идите за мной, - сказал Рэтлиф. - Тут старый колодец, я  как
будто знаю, где он. Надо было захватить фонарик.
   И вот в осыпающейся щели, внизу, в глубине, в том,  что  когда-то  было
фундаментом  дома,  показалось  отверстие,  черная  полузасыпанная   дыра,
зияющая у их ног, словно сам разрушенный дом ощерился им  в  лицо.  Рэтлиф
остановился. Он негромко сказал:
   - Вы ведь этого револьвера не видали. А я видел. Похоже,  что  это  был
вовсе не десятидолларовый револьвер. Похоже, что такие револьверы  продают
по девять с половиной долларов пара. Может, у него второй еще  остался,  -
но тут Стивенс, не  останавливаясь,  протиснулся  мимо  него  и  осторожно
нащупал ногой что-то вроде ступеньки; вынув из кармана золотую зажигалку с
монограммой, он зажег ее и при слабом колеблющемся свете  стал  спускаться
вниз, и Рэтлиф, идя за ним, говорил: - Ну конечно, теперь он  на  свободе.
Зачем же ему теперь убивать людей? - И  они  прошли  в  бывший  погреб,  в
пещеру, в нору, где на куче наспех собранных досок сидел человек, которого
они искали, - он не то прикорнул в углу, не то встал на колени и,  моргая,
смотрел на них, как ребенок, которому помешали молиться на ночь: именно не
застали за молитвой, а помешали, прервали, и, стоя  на  коленях,  в  новом
комбинезоне, уже измазанном и провонявшем, опустив полусжатые кулаки перед
собой, он, мигая, смотрел на крохотное пламя в руках Стивенса.
   - Здрасьте, - сказал он.
   - Вам тут нельзя оставаться, - сказал Стивенс. - Раз уж мы  вас  нашли,
так неужели вы думаете, что шериф завтра же не догадается, где вы?
   - А я тут не останусь, - сказал он. - Я  только  зашел  отдохнуть.  Вот
соберусь и пойду дальше. А вы кто такие?
   - Неважно, - сказал Стивенс. Он вынул конверт  с  деньгами.  -  Вот,  -
сказал он. В конверте лежали двести пятьдесят долларов. Он их  оставил  из
той тысячи, что была там. Стивенс сам не знал, почему он  отсчитал  именно
столько. Человек посмотрел на деньги, не вставая с колен.
   - Я же эти деньги оставил в Парчмене, у меня их не было, когда я  вышел
за ворота. Значит, какой-то сукин сын их украл?
   - Это не те деньги, - сказал Стивенс. - Те деньги вернули. А это  новые
деньги, она утром их для вас оставила. Другие деньги.
   - Значит, если я эти возьму, мне никому ничего обещать не надо?
   - Да, - сказал Стивенс. - Берите.
   Он взял деньги.
   - Премного благодарен, - сказал он. - В тот раз мне  говорили  -  через
три месяца вышлют еще  двести  пятьдесят,  ежели  я  только  обещаю  сразу
выехать из Миссисипи и уж никогда не возвращаться. Должно быть, сейчас это
уже отпало.
   - Нет, - сказал Стивенс. - Все осталось по-прежнему. Сообщите через три
месяца, где вы будете, я вам вышлю деньги.
   - Премного благодарен, - сказал Минк. - Высылайте на имя М.-С.Сноупса.
   - Как? - сказал Стивенс.
   - М.-С.Сноупса. Это меня так зовут: М.-С.
   - Пойдем! - почти грубо сказал  Рэтлиф.  -  Пошли  отсюда!  -  И  когда
Стивенс обернулся, взял его под руку, отобрал у него горящую  зажигалку  и
держал ее над головой, пока Стивенс ощупью искал стертые земляные ступени,
и они снова вышли на воздух, в ночь, в  безлунную  тьму,  где  истощенные,
выветрившиеся поля разметались под первым слабым дыханием осени в ожидании
зимы. Наверху, чинами небесной иерархии,  плыли  созвездия  сквозь  пажити
зодиака: Скорпион, и Медведица, и Весы, а в вышине, за холодным Орионом  и
Плеядами, горько сетовали сонмы  бесприютных  падших  ангелов.  Осторожно,
нежно, как женщина, Рэтлиф открыл дверцу машины, помогая Стивенсу сесть. -
Вам теперь лучше? - сказал он.
   - О, черт, да, да! - сказал Стивенс.
   Рэтлиф  закрыл  дверцу,  обошел  машину,  открыл  другую  дверцу,  сел,
захлопнул и эту дверцу, включил мотор, зажег фары и тронул машину,  -  оба
они тоже старики, обоим под шестьдесят.
   - Не знаю, может, она уже припрятала где-нибудь  дочку,  а  может,  еще
только собирается завести. Но уж если заведет,  так  дай  бог,  чтобы  она
никогда не привозила ее в Джефферсон. Вам уже попались  на  пути  две  Юлы
Уорнер, не думаю, что вы смогли бы выдержать и третью.


   Когда оба незнакомца ушли и унесли свет, он больше не ложился.  Он  уже
отдохнул, все ближе подходила минута, когда надо будет снова идти. Он  так
и остался стоять на коленях, на куче старых досок, которые он сгреб, чтобы
защититься от земли, если он вдруг уснет. К счастью, человек,  укравший  у
него в прошлый четверг десять долларов, не взял  английскую  булавку,  так
что он туго свернул деньги по размеру нагрудного кармашка  и  приколол  их
булавкой. На этот раз все будет в порядке: пачка  такая  толстая,  что  он
даже во сне почувствует, если кто к ней начнет подбираться.
   И вот подошло время идти. Отчасти он даже был рад: человек и от  отдыха
может устать, истомиться, как от  всего  другого.  На  дворе  было  темно,
прохладно, идти легко, и кругом пусто, одна только старая земля. Но  после
шестидесяти трех человеку уже не надо все время думать  о  земле.  Правда,
земля сама напоминала о себе, о том,  что  она  тут,  ждет;  тихонько,  не
спеша, она с каждым шагом тянула его к себе, говоря:  "Не  бойся,  ляг,  я
тебя не обижу. Ты только ляг". Он подумал: "Теперь я свободный. Могу идти,
куда хочу". Вот он и пойдет на запад, люди всегда идут туда, на запад. Как
снимутся с места, как тронутся в новые  края,  так  непременно  пойдут  на
запад, словно сам Старый Хозяин заложил это в кровь и плоть, что достались
тебе от отца в ту минуту, как он тебя вбрызнул в чрево матери.
   Теперь он был свободен. И немного попозже, к рассвету, как  придет  ему
охота, он и прилечь сможет.  И  когда  охота  пришла,  он  лег  поудобнее,
примостив  спину,  и  ноги,  и  руки,  уже  чувствуя,  как  его   начинает
потихоньку-полегоньку тянуть вниз, словно эта чертова старуха-земля  хочет
его убедить, будто она и сама не замечает, что делает. Но в эту минуту  он
увидел знакомые звезды, видно, он лег не совсем так, как надо, потому  что
ложиться нужно лицом к востоку; идти на запад, а если лег - ложись лицом к
востоку. И он передвинулся, немножко повернулся и улегся именно  так,  как
надо, и теперь он был свободен, теперь он мог себе позволить  рискнуть;  и
чтобы показать, как он осмелел, он даже решил закрыть глаза, дать ей волю,
пусть делает, что хочет; и тут, словно поверив, что он  и  на  самом  деле
уснул,  она  постепенно  принялась  за  свое,  потянула  крепче,   правда,
осторожно, чтоб не обеспокоить его: просто покрепче, посильнее. А ведь  не
только одному человеку надо всю жизнь от нее обороняться,  всем  людям  во
все века приходилось быть настороже; даже когда человек жил в пещерах, как
рассказывают, он подгребал под себя песок, чтоб подальше быть от земли  во
время сна, а потом придумал для защиты деревянные  полы,  а  еще  позже  -
кровати и стал подымать полы вверх, этаж за этажом, пока не поднял  их  на
сто, на тысячу футов, в высоту, в воздух, защищаясь от земли.
   Теперь он уже мог рискнуть, ему даже захотелось дать ей полную волю,  -
пусть покажет, пусть докажет, на что она способна,  если  постарается  как
следует.  И  в  самом  деле,  только  он  об  этом  подумал,   как   сразу
почувствовал, что Минк Сноупс, которому всю жизнь приходилось  мучиться  и
мотаться зря, теперь расползается, расплывается, растекается легко, как во
сне; он словно видел, как он уходит туда, к  тонким  травинкам,  к  мелким
корешкам, в ходы, проточенные червями, вниз, вниз, в землю, где  уже  было
полно людей, что всю жизнь мотались  и  мыкались,  а  теперь  свободны,  и
пускай теперь земля, прах, мучается, и страдает, и тоскует от страстей,  и
надежд, и страха, от справедливости и несправедливости, от  горя,  а  люди
лежат себе спокойно, все вместе, скопом, тихо и мирно, и не разберешь, где
кто, да и разбирать не стоит, и он тоже среди них, всем им ровня  -  самым
добрым, самым храбрым, неотделимый от них, безымянный, как  они:  как  те,
прекрасные, блистательные, гордые и смелые, те, что там, на самой вершине,
среди сияющих видений и снов, стали вехами в долгой летописи человечества,
- Елена и епископы, короли и  ангелы-изгнанники,  надменные  и  непокорные
серафимы.



ПРИМЕЧАНИЯ

   1. Атланта, Ливенуорт, Алькатраз - тюрьмы в США.
   2. Улицы Малберри, Гейозо и Понтоток - район публичных домов в Мемфисе.
   3. Саймон Легри - жестокий рабовладелец из романа Г.Бичер-Стоу  "Хижина
дяди Тома".
   4. Имеются в виду испано-американская война 1898 г.  и  первая  мировая
война 1914-1918 гг.
   5.   Лафайетовская   эскадрилья   -   эскадрилья,   сформированная   из
добровольцев города Лафайет  (США)  и  участвовавшая  в  Европе  в  боевых
действиях во время первой мировой войны.
   6. Черный  Джек  -  прозвище  американского  генерала  Джона  Першинга,
участника первой мировой войны.
   7. Искаж. Шато-Тьерри, город во Франции,  район  ожесточенных  боев  во
время первой мировой войны.
   8. АМХ - Ассоциация молодых христиан.
   9. Большая Северная железная дорога.
   10. Лилит  в  библейской  литературе  -  демон  ночи,  изображался  как
соблазнительная женщина с длинными волосами.
   11. Согласно  библейской  легенде,  Далила  погубила  Самсона,  выведав
секрет его силы, которая заключена была  в  его  волосах.  Отрезав  волосы
Самсона, она выдала его, уже бессильного, врагам.
   12.  Ироническая  трансформация  ситуации  гомеровской  "Илиады".  Царь
Спарты Менелаи был мужем похищенной  Елены.  Спарта  постоянно  воевала  с
городом Аргосом.
   13. Маунт-Вернон - имение, где жил Джордж Вашингтон (1732-1799), первый
президент США.
   14. Маттерхорн - горная вершина в Альпах.
   15. Имеются в виду американские  изоляционисты,  противники  президента
Вудро Вильсона (1913-1921) и вступления США в Лигу наций.
   16.  "Серебряные  рубашки"   -   военизированная,   фашистского   толка
организация в США.
   17. Лонг,  Бильбо  -  американские  политические  деятели  30-х  годов,
выступавшие с демагогическими, расистскими лозунгами.
   18. Имеется в виду библейский эпизод (Книга Бытия, гл.32).
   19. Бергойн Джон (1722-1792) - английский генерал, во  время  Войны  за
независимость командовавший английской  армией  в  битве  при  Саратоге  7
октября 1777 г.
   20. "Двадцать один", Сторк-клуб - дорогие рестораны в Нью-Йорке.
   21. Ли Роберт Эдвард (1807-1870) - генерал,  командующий  армией  южан.
Аппоматокс - деревня недалеко  от  Ричмонда,  где  9  апреля  1865  г.  Ли
капитулировал перед командующим армией северян генералом Грантом.
   22. Фриц Крейслер (1875-1962) - австрийский скрипач и композитор, жил в
США.
   23. "Лузитания" - британский пассажирский пароход,  потопленный  7  мая
1915 г. немецкой подводной лодкой -  с