пообедать,  а
когда Уот ушел, привратнику зачем-то понадобилось войти в ту комнату, и он
все увидел: это был не то что вызов, не то что просто напоминание,  откуда
Флем родом, но, как  говорится  по-умному,  самоутверждение,  а  может,  и
предупреждение себе самому: к старинной ручной резьбе каминной доски  была
прибита небольшая деревянная, даже некрашеная, планка, как  раз  на  такой
высоте, чтоб Флему удобно было упирать в нее ноги.
   Было время, когда первый президент банка, полковник Сарторис,  проезжал
четыре мили от дома своих предков до банка в экипаже, на паре  подобранных
в масть лошадей,  которыми  правил  негр  в  полотняной  ливрее  и  старом
цилиндре полковника, было и такое время, когда второй  президент  ездил  в
огненно-красной гоночной машине, пока не купил черный  "паккард",  которым
правил негр в белой куртке  и  шоферской  фуражке.  У  этого,  у  третьего
президента, тоже была черная машина, хотя и не "паккард", и тоже был негр,
который умел править, хотя у него никогда не водилось ни белой куртки,  ни
шоферской фуражки, и этот президент никогда, но крайней мере, до сих  пор,
не ездил в банк и домой на машине. Те два прежних  президента  по  вечерам
после закрытия банка и по воскресеньям разъезжали по всей округе, первый в
экипаже, второй в черном "паккарде", и осматривали фермы  хлопководов,  на
которые их банк держал закладные, а новый  президент  всем  этим  пока  не
занимался. И не потому, что все еще не верил, что закладные в  его  руках.
Нет, в этом он никогда не сомневался. Ему ничуть  не  боязно  было  в  это
верить, в нем ни робости, ни сомнений и в помине не было.  Просто  он  еще
присматривался, еще учился. И не то чтоб он  сразу  превзошел  две  науки,
думая, что изучает только одну - как стать респектабельным, - нет,  вторую
науку он превзошел еще во Французовой Балке, он с этим сюда и  приехал.  А
научился он там смирению, именно  такому  смирению,  которое  одно  только
чего-нибудь да стоит: смиренно признаться себе,  что  ты  многого  еще  не
понимаешь, не знаешь, но ежели у тебя хватит терпения смиренно и долго  ко
всему присматриваться, особенно если при этом  еще  оглядываться  на  свой
путь, так ты все узнаешь. И теперь по вечерам и по воскресеньям он сидел в
доме, куда никого не приглашали, а значит, никто и не мог видеть,  как  он
сидел в этом вращающемся кресле, в единственной обжитой комнате, не снимая
шляпы и жуя все ту же пустоту, а ноги его упирались в эту узкую деревянную
некрашеную планку - в это вопиющее  несоответствие  на  старинном,  ручной
резьбы камине, в планку, похожую на изречения в рамочках, какие  прибивают
на стенку в той комнате, где часто  сидят,  думают,  работают,  -  скажем,
"ПОМНИ О СМЕРТИ", или "ЖИВИ С УЛЫБКОЙ", или же "БОГ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ", -  чтобы
не только ты сам, но и все твои посетители видели, что ты хоть  понаслышке
знаком с фактом существования каких-то неопределенных сил, которым,  может
быть, ты отчасти обязан всем тем, чего достиг.
   Но все это - и планка, и все прочее - появилось позже. А  теперь  Юрист
получил свободу. И наконец - разумеется, не через три  дня  после  отъезда
Линды в Нью-Йорк, но и не через триста дней - он, как  говорится,  получил
уже полную свободу. Он стоял у окошка на почте, с распечатанным письмом  в
руках, когда я вошел, и случайно в эту минуту, кроме нас,  там  никого  не
было.
   - Его зовут Бартон Коль, - говорит он.
   - Это как? - говорю. - Кого это так зовут?
   - Мечту, вот кого, - говорит.
   - Коул? - спрашиваю.
   - Нет, - говорит, - вы произносите "Коул", а его фамилия - Коль.
   - Вот как, - говорю, - Коль. Не очень-то американское имя.
   - А Владимир Кириллыч, по-вашему, очень американское имя?
   К счастью, на почте было пусто. Чистая случайность, он тут ни при чем.
   - О, черт! - говорю. - Сто пятьдесят лет подряд, с  тех  пор  как  ваши
проклятые янки из Конгресса выселили нас в горы Вирджинии, один Рэтлиф  из
каждого поколения тратит полжизни, чтобы скрыть свое имя, а в конце концов
кто-нибудь обязательно ляпнет при всех. Наверно, Юла меня выдала?
   - Ладно, - говорит, - помогу вам скрыть ваш семейный позор. А он -  да,
он еврей. И скульптор, наверно, отличный.
   - Из-за этого? - говорю.
   - Возможно, но не только из-за этого. Из-за нее.
   - То есть оттого, что Линда выйдет за него  замуж,  он  станет  хорошим
скульптором?
   - Нет. Он, наверно, и сейчас лучше всех других скульпторов, раз она его
выбрала.
   - Значит, она вышла замуж, - говорю.
   - Что? - говорит он. - Нет. Она только что с ним  познакомилась,  я  же
вам объяснил.
   - Значит, вы еще не... - Я  чуть  было  не  сказал  "не  свободны",  но
спохватился: - ...не уверены. То есть, значит,  она  еще  окончательно  не
решила.
   - А что я вам говорю, черт побери? Забыли, что  я  вам  сказал  прошлой
осенью? Что она полюбит раз в жизни и уже навеки.
   - Только вы сказали "обречена полюбить".
   - Будет вам, - сказал он.
   - Обречена на верность и горе, вы так сказали. Полюбить сразу, и  сразу
его потерять, и потом всю жизнь быть ему верной, и  горевать  о  нем.  Но,
пока что она ведь еще его не потеряла. Она, собственно говоря, его  еще  и
не заполучила. Правильно я говорю или нет?
   - Я вам сказал - хватит! - говорит он.
   Произошло  это  примерно  в  первые  полгода.  А  через  год  та  самая
деревянная планка для ног появилась на старинной, маунтвернонской каминной
доске ручной работы - такая грубая,  некрашеная  планка,  будто  ее  взяли
прямо из поленницы, - и прибита она деревенским плотником, можно  сказать,
к самой неприступной горной вершине, вроде  как  бы  к  Маттерхорну  (*14)
респектабельности,  -  так  альпинист  пыхтит,  собирает  все   силы   для
последнего броска, - смерть или победа! - лезет туда, старается взобраться
на эту неприступную вершину, венец всех устремлений, а потом  уродует  ее,
вырубает свое имя - имя победителя. Но он-то был не такой. Он и тут  снова
проявил свое смирение, но не явно, иначе на него страшно обиделись бы  те,
кто  уважал  всякие  альпинистские  попытки  лезть  в  гору   при   помощи
Торгово-земледельческого банка, нет,  он  прибил  эту  планку  у  себя,  в
уединении, как строят тайную  часовню  или  алтарь:  не  для  того,  чтобы
цепляться за нее в отчаянной и упрямой попытке влезть в гору, а для  того,
чтобы класть на нее ноги, когда отдыхаешь от подъема.
   В тот день я проходил мимо  прокурорского  кабинета,  как  вдруг  Юрист
вылетел из-за угла; как всегда, из всех карманов у него торчали бумаги,  и
обе руки, как всегда, тоже были полны бумаг. Я его постоянно видел  только
в двух состояниях: либо он сидел более или менее спокойно, либо летел так,
будто ему за шиворот насыпали раскаленных углей.
   - Бегите домой, хватайте чемодан, - говорит. - Сегодня вечером выезжаем
из Мемфиса в Нью-Йорк.
   Тут мы поднялись к нему в кабинет, и он  сразу  перешел  в  то,  другое
состояние. Он бросил все бумаги россыпью на  стол,  взял  с  подноса  свою
тростниковую трубку и сел, а когда стал шарить по  карманам,  ища  спички,
или табак или еще что, то обнаружил и там кучу бумаг и тоже бросил  их  на
стол, откинулся в кресле, как будто он вое уже перевидал  и  пережил  и  в
следующие ото лет ровно ничего случиться не может.
   - На новоселье, - говорит.
   - Вы хотите сказать - "а свадьбу?  Так  оно,  кажется,  зовется,  когда
священник получает свои два доллара?
   Он ничего не сказал, сидит и раскуривает трубку с таким  видом,  словно
ювелир приплавляет еще один комочек платины к крышке часов.
   - Значит, они не женятся, - говорю. - Значит, они просто, так  сказать,
соединяются. Слыхал я и об этом, потому-то и зовут эти  гринич-вилледжские
опыты мечтами: там можно проснуться рядом и не вскакивать с кровати,  чтоб
добежать до ближайшей регистратуры.
   Он и не пошевелился. Только  весь  ощетинился,  сразу,  вмиг,  даже  не
двинувшись с места. Сидит, весь ощетинился, как еж, а сам не пошевельнется
и только говорит холодно и спокойно, потому что даже у ежа, когда  он  как
следует ощетинится всеми колючками, голос может быть холодным,  спокойным,
сдержанным.
   - Хорошо, хоть это и незаконно, я согласен применить  к  их  отношениям
термин "брак". Вы возражаете или протестуете? Может быть, вы найдете более
подходящее определение? Ведь времени-то осталось мало, - впрочем, что ж  я
говорю "мало", - времени вообще не осталось. У нынешней молодежи времени и
вовсе не осталось, потому что только глупцы моложе двадцати пяти лет могут
еще верить и даже надеяться, что еще хватит времени у нас, у всех, кто еще
жив сегодня...
   - Но разве много времени нужно, чтобы сказать при  священнике  "да",  а
потом заплатить ему, сколько полагается?
   - Но я же вам только что объяснил: и на это времени не  осталось,  если
ты прожил всего двадцать пять - тридцать лет.
   - Ага, значит, вот ему уже сколько, - говорю.  -  Сначала  вы  говорили
просто двадцать пять.
   Но его уже вообще нельзя было остановить.
   - Всего одно десятилетие прошло, с тех пор  как  их  отцы,  и  дяди,  и
братья покончили с той войной, которая  должна  была  навсегда  освободить
государственный организм от паразитов - тех наследственных  собственников,
тех вершителей судеб рода человеческого, которые только что  убили  восемь
миллионов живых существ и разрушили полосу в сорок миль шириной в Западной
Европе. И вот через какие-нибудь десять  -  двенадцать  лет  те  же  самые
бессовестные дельцы, даже не потрудившись сменить  имя  и  лицо  и  только
прикрываясь  новыми  должностями   и   лозунгами,   позаимствованными   из
демократического  лексикона  и  демократической  мифологии,   снова,   без
передышки, объединяются для того,  чтобы  погубить  единственную,  заранее
обреченную отчаянную надежду...
   "Сейчас  он  станет  перечислять  тех,  кто  разбил  сердце  президента
Вильсона и погубил Лигу наций" (*15), -  подумал  я,  но  он  уже  понесся
дальше - вот уж действительно без передышки.
   - Тот, кто уже сидит в Италии, и тот, другой,  куда  более  опасный,  в
Германии, - потому что у Муссолини в распоряжении всего лишь итальянцы,  а
у того, другого, - немцы. И тот, кто в Испании, ему только и  надо,  чтобы
его не трогали мы, все те, кто считает,  что,  если  хорошенько  зажмурить
глаза, все само собой пройдет. Уж не говоря...
   - Уж не говоря о том, кто в России, - сказал я.
   - ...о тех, что сидят у нас тут, дома:  всякие  организации  с  пышными
названиями, которые во имя божье объединяются против нечистых в  моральном
и политическом отношении, против всех, у кого не  тот  цвет  кожи,  не  та
религия, не та раса: Ку-клукс-клан, "Серебряные рубашки" (*16), не  говоря
уж о туземных, местных радетелях, вроде сенатора Лонга  (*17)  в  Луизиане
или нашего дорогого Бильбо в Миссисипи, я уж молчу про нашего собственного
дражайшего  сенатора  Кларенса  Эгглстоуна   Сноупса,   тут   у   нас,   в
Йокнапатофском округе.
   - Уж не говоря о том, кто в России! - говорю.
   - Что-о-о? - говорит он.
   - Ага, понимаю. Значит, он не только скульптор. Он еще и коммунист.
   - Что? - говорит он.
   - Ваш Бартон Коль, - говорю. - Они не обвенчались прежде всего  по  той
причине, что Бартон Коль коммунист. Он не может верить в церковь и в брак.
Ему не позволят.
   - Нет, он-то хотел, чтобы они обвенчались, - говорит Юрист. - Это Линда
не захотела. - И тут уж я сказал: "Что?"  -  а  он  все  сидел,  сердитый,
колючий, как еж. - Не верите? - спрашивает он.
   - Нет, верю, - говорю. - Верю.
   - А зачем ей венчаться? Что  хорошего  она  видела  в  законном  браке,
который наблюдала в течение девятнадцати лет, зачем же  ей  теперь  хотеть
того же?
   - Ну, ладно, - говорю, - допустим. Впрочем, в это я все-таки  не  очень
верю. В то, что вы раньше сказали, я  верю  -  насчет  того,  что  времени
осталось мало. И что, когда ты молодой, можно во многое верить.  Когда  ты
молодой, и в то же время смелый, можно ненавидеть  всякую  нетерпимость  и
верить, что есть надежда, а если ты  по-настоящему  смелый,  так  можно  и
действовать. - Он все еще смотрел на меня. - Я бы сам хотел быть таким,  -
говорю.
   - Значит, надо не просто выйти замуж, а выйти за кого угодно,  лишь  бы
законным браком. Лишь бы не сожительство. Даже вы так думаете!
   - Я не о том говорю! Я хотел бы быть таким, как они. Быть непримиримым,
верить, надеяться и действовать как надо. Любой ценой. Даже если для этого
надо, чтобы опять стало меньше двадцати пяти, как ей. Даже если надо стать
скульптором из Гринич-Вилледжа, как он.
   - Значит, вы отказываетесь верить, что ей просто хочется ласки, хочется
быть счастливой, как она это называет?
   - Верю, - говорю я. - Всем хочется быть счастливыми. - В общем, на этот
раз я с ним не поехал, даже когда он стал меня уговаривать.
   - Глупости. Едем. А потом остановимся в Саратоге  и  поглядим  на  этот
овраг, или гору, или откуда там ваш предок, иммигрант, этот самый Владимир
Кириллыч Рэтлиф, перешел сюда на вашу родину.
   - А он тогда вовсе и не назывался Рэтлиф, - говорю. - Мы  и  не  знаем,
как была его фамилия. Наверно, Нелли Рэтлиф, на которой он женился, не  то
что написать - и выговорить не могла, как его звали. Он и сам, наверно, не
мог. Да и фамилия у них тогда была не Рэтлиф, а Рэтклифф. Нет, - говорю, -
я не поеду, хватит и вас одного. Можете найти свидетеля  подешевле,  зачем
приглашать меня - мне же не только надо оплатить проезд в оба конца,  меня
еще три раза в день кормить надо.
   - Свидетеля чему? - говорит он.
   - В такой важный момент ее жизни, когда она собирается официально  или,
во   всяком   случае,   формально   объединиться   или,    так    сказать,
скооперироваться   с   каким-то   джентльменом,   то   есть    с    другом
противоположного пола, как говорится по-умному, вы, наверно, едете,  чтобы
объяснить - кому она родня или, во всяком случае, кому она не  родня,  так
ведь? - А потом я говорю: - Впрочем, она, наверно, все знает.
   А он говорит:
   - Как же иначе? Разве она могла девятнадцать лет прожить в одном доме с
Флемом и все еще верить, что он  ее  отец,  даже  если  это  документально
доказано?
   - А вы ей ничего не сказали, - говорю. А потом я  ему  говорю:  -  Нет,
дело обстоит гораздо хуже. Может, вдруг этот вопрос начнет  ее  тревожить,
может, она к вам придет и попросит: "Скажите мне всю правду, ведь  он  мне
не отец", - и тут она может всегда понадеяться на вас, знать,  что  вы  ей
ответите: "Ты ошибаешься, он тебе отец". - Теперь он уже не смотрел мне  в
глаза. - А что вы сделаете, если она задаст этот вопрос шиворот-навыворот:
"Скажите, кто мой отец?" - Нет, он не смотрел мне  в  глаза.  -  Верно,  -
сказал я. - Этого она ни за что  не  спросит.  Полагаю,  что  она  не  зря
виделась с Гэвином Стивенсом изо дня в день и отлично понимает,  что  есть
ложь, с которой даже он не станет бороться. - Он уже совсем не смотрел  на
меня. - Так что, видно, вы эту ее веру в вас ничем не нарушите, - говорю.
   Приехал он через десять дней. И  я  подумал,  что  если  б  этот  самый
скульптор мог бы застать ее врасплох и выманить из кровати  к  алтарю  или
хотя бы в регистратуру, пока она не опомнилась и не  сообразила,  куда  ее
завели, может быть, тогда он - я про Юриста - был бы наконец  свободен.  А
потом я понял, что даже думать об этом смешно. И как только  я  счистил  с
себя эту паутину дурацких надежд, я обнаружил, что уже много  лет  понимаю
то же, что поняла Юла, как только увидала его:  никогда  он  свободным  не
будет, потому что вся жизнь его в этом, и, если он это  потеряет,  у  него
ничего не останется. Я говорю про  его  преимущественное  право,  про  его
стремление вечно брать на себя  полную  ответственность  за  кого-то,  кто
никогда не устанет взваливать на него эту ответственность, а ему в награду
даже косточки не бросит. И я вспомнил, как он мне тогда  сказал,  что  она
обречена на верность и постоянство -  обречена  полюбить  раз  в  жизни  и
потерять его, а потом всю жизнь горевать, и я  сказал,  что  быть  дочерью
Елены Прекрасной все равно, что быть, например,  отставным  папой  римским
или бывшим японским императором: ничего это ей в будущем не даст.
   И теперь я понял, что он был почти прав, только слово "обречена" он  не
там поставил: не она была обречена,  -  с  ней,  должно  быть,  ничего  не
случится, - обречен  был  тот,  кому  она  отдавала  свою  верность,  свою
единственную любовь, и тот, кто взял на  себя  всю  ответственность  и  не
только не хотел, но и не ждал взамен  никакой  косточки,  -  вот  кто  был
обречен. И можно сказать, что из них двоих больше всего повезло  бы  тому,
на кого обвалился бы  потолок,  когда  он  ложился  спать  или  вставал  с
постели.
   Но, конечно, он бы мне задал жару, если бы я попробовал хоть заикнуться
насчет этого, так что здравый смысл мне подсказал, что лучше промолчать. И
в  конце  концов  я  действительно  удержался  и  ничего  ему  не  сказал:
во-первых,  я  старался  поменьше  его  видеть,  а  во-вторых,  боролся  с
искушением, как черт, вернее, как Иаков с ангелом (*18), -  а  разве  есть
для  живого  человека  большее   искушение,   чем   сознательно   упустить
возможность потом заявить: "Ага, что я вам говорил?" А время  шло  и  шло.
Деревянную  планку  для  ног  уже   прибили   к   камину,   никто,   кроме
негра-привратника, ее не видел, - и все же в Джефферсоне  об  этом  ходила
легенда, после того как привратник рассказал мне, а я, да и  он,  наверно,
рассказали случайно кому-то из друзей: так росла легенда  о  Сноупсе,  так
воздвигался еще один памятник Флему, наряду со всеми другими  памятниками,
которые возводились еще с той истории на электростанции, -  мы  так  и  не
узнали, вытащены ли из водяного бака все пропавшие медные  части,  которые
во время царствования Флема на этой станции прятали туда два запуганных до
смерти негра-кочегара.
   И вот настал тридцать шестой год, и времени  оставалось  все  меньше  и
меньше. Муссолини в Италии, Гитлер в  Германии  и,  конечно,  как  говорил
Юрист, тот, третий, в Испании. И однажды Юрист мне говорит:
   - Складывайте-ка чемодан. Завтра утром вылетаем из Мемфиса.  Нет,  нет,
вы не бойтесь заразы, теперь  вам  можно  с  ними  познакомиться.  Едут  в
Испанию, сражаться в республиканской армии, и, наверно, он  так  долго  ее
грыз и терзал, что она наконец сказала: "Фу, пусть будет по-твоему".
   - Так,  значит,  он  вовсе  не  из  этих  либеральных,  свободомыслящих
передовых художников, - говорю, - значит, он - обыкновенный серый  парень,
который считает, что если с девушкой стоит спать, так стоит и заботиться о
ней всю жизнь, чтобы у нее были и крыша над головой, и  еда,  а  может,  и
немножко карманных денег.
   - Ну, ладно, ладно, - говорит. - Ладно!
   - Только поедем мы с вами поездом, - говорю. - Я вовсе не боюсь  лететь
самолетом, но просто когда мы будем проезжать  через  Вирджинию,  я  смогу
увидеть то место, где этот самый иммигрант, наш первый Владимир  Кириллыч,
пробивал себе дорогу в Соединенные Штаты.
   Я дожидался его на углу  со  своим  чемоданчиком,  когда  он  подъехал,
открыл дверцу машины и посмотрел на меня, а потом,  как  говорят  в  кино,
надвинулся на меня крупным планом в сказал:
   - О, черт!
   - Собственный, - говорю, - сам купил.
   - Вы - и в галстуке, - говорит. - Да вы их никогда не  носили,  у  вас,
наверно, никогда в жизни галстука не было.
   - Вы же мне сами сказали, - говорю. - Ведь там свадьба.
   - Снимайте, - говорит.
   - Не сниму, - говорю.
   - Я с вами не поеду. Не хочу, чтобы меня с вами видели.
   - А я не сниму, - говорю. - Это я даже не ради  свадьбы.  Понимаете,  в
первый раз  на  меня  будут  смотреть  те  края,  откуда  появился  первый
В.К.Рэтлиф. Может, я им хочу понравиться. Может, я не хочу, чтоб они  меня
стыдились.
   Словом, сели мы на поезд в  Мемфисе,  а  на  следующий  день  проезжали
Вирджинию  -  Бристоль,  потом  Роанок,  Ли