ее признал, заработай на нее право,  держись  за  нее,  дерись,  если
надо, но не выпускай из рук, хотя бы тут все летело к чертовой матери...
   И тут мужской голос перебил его:
   - Расскажи все сначала, Джо. Давай. Расскажи еще раз.
   - Что? - спросил Гудихэй.
   - Расскажи еще раз, - сказал мужской голос. - Давай!
   - Да я же вам рассказывал, - сказал Гудихэй. - Вы же слышали. Не могу я
все сначала объяснять.
   - Нет, можешь, -  сказал  мужской  голос;  тут  послышались  и  женские
голоса:
   - Можешь, Джо. Рассказывай! - А он,  Минк,  все  смотрел  на  руки,  не
стиснутые, а просто сжатые, на клокочущие холодом глаза анахорета -  глаза
отшельника пятого века, глядящие в пустоту из своей месопотамской  пещеры,
- на тело, напряженное в  неподвижности,  словно  в  страшной  натуге  под
тяжелым грузом.
   - Ну, хорошо,  -  сказал  Гудихэй.  -  Значит,  лежу.  Все  в  порядке.
Раздолбали нас к чертовой матери, все нормально - пошли  ко  дну.  Знаете,
как в воде веса своего не чувствуешь, лежишь, а свет  идет  сверху,  вроде
как сквозь решетчатые ставни, когда они  на  ветру  тихонько  так  дрожат,
трясутся. Лежу себе, смотрю, как мои руки плывут в воде, мне шевелить  ими
не надо, а тени словно от решетчатых ставен по ним мелькают,  подмигивают,
и ноги мои тоже плывут, совсем вес потеряли, идти некуда,  маршировать  не
надо, даже дышать не надо, даже спать не надо, ничего не надо,  -  словом,
все нормально, пошел ко дну. И вдруг вижу: стоит  Он  надо  мной,  с  виду
обыкновенный лейтенантишка, прямо из окопов, ну, может, немного  постарше,
да еще на Нем ни пилотки, ни каски нет; стоит с непокрытой  головой,  тени
по Нему бегают, а сам курит сигарету.
   - Встань, солдат! - говорит.
   - Не могу, - говорю. Потому что чувствую -  пока  не  двигаюсь,  все  в
порядке. А только захочу двинуться, только  подумаю  или  попробую,  сразу
станет ясно - не могу. А какого черта мне двигаться?  Мне  и  так  хорошо.
Отвоевался. Отдал концы, и все. Пусть они,  б....,  делают  что  хотят  со
своей б...ской войной, но только уж без меня.
   - Раз! - сказал Он. - Ты только три раза имеешь право отказываться. Как
же это ты, правофланговый, говоришь "не могу"? Тебя, наверно, называли  бы
правофланговым при Шато-Тьерри и при Сен-Мигеле. А есть  у  вас  теперь  в
гвадалканалских частях правофланговые?
   - Есть, - говорю.
   - Ладно, правофланговый, - говорит Он. - Становись в строй. - И  тут  я
встал. - Вольно, - говорит Он. - Видал? - говорит.
   - Да я думал - не смогу, - говорю. - Не верил, что встану.
   - Правильно, - говорит Он. -  А  чего  же  нам  от  вас  нужно?  У  нас
полным-полно людей, которые знают, что могут, но ничего не делают,  потому
что, раз они знают, что могут, им ничего и делать не  надо.  А  нам  такие
люди нужны, которые думают, что ничего не могут, и все равно делают.  Тем,
другим, и мы не нужны, в они нам без надобности. Я даже больше скажу:  они
нам и вообще ни к чему. Мы их в рай не примем, пусть у нас под  ногами  не
болтаются. И если они для рая не годятся, так куда же они вообще  годятся?
Правильно?
   - Правильно, сэр! - говорю.
   - Можешь говорить "сэр", где хочешь - и тут и  наверху.  Это  свободная
страна. Всем на всех плевать. Ну как, пришел в себя?
   - Да, сэр, - говорю.
   - Смирно! - говорит Он. У меня даже глаза на  лоб  полезли  от  натуги,
хоть я и стоял весь в грязи. - Налево кругом! - говорит Он. Наверно, Он ни
разу и не видел, чтоб лучше выполняли команду. - Шагом марш! - говорит.  Я
уже шагнул было  вперед,  а  тут  Он  опять  командует:  -  Стой!  -  и  я
остановился. - Что же, ты его так и оставишь Тут? - сказал Он.  По  правде
говоря, я совсем забыл про него, а од лежит себе тут тихо и смирно -  этот
гаденыш, который сдрейфил в самую неподходящую  минуту,  они  всегда  так,
выпустил штурвал, хотел было нырнуть в трюм, из-за него-то вся эта каша  и
заварилась, нам еще повезло, что у него, у б...., не  было  этих  б...ских
погон, иначе он бы давно про...л нашу команду, всех бы сгубил.
   - Не могу я его тащить, - говорю.
   - Два! - сказал Он. - Ты уже один раз сказал "не могу",  тебе  осталось
еще только один раз отказаться - и все. Ну и откажись, сразу разделаешься,
и все.
   - Не могу я его нести, - говорю.
   - Отлично! - говорит. - Три раза отказался - и конец.  Больше  тебе  не
придется говорить "не могу". Ты - особый случай, тебе было  разрешено  три
раза отказаться. А теперь вышел новый  приказ,  чтоб  больше  одного  раза
никто отказываться не смел. Ну-ка, неси его! - Я  и  понес.  -  Вольно,  -
говорит. Ну и все. Я же вам сказал, что этого не расскажешь. Было, и  все.
Этого не расскажешь.
   И он, Минк, смотрел на них на всех отчужденно, не только непримиренный,
но  и  непримиримый:  без  презрения,  потому  что  он  только  ждал,  без
нетерпения, потому что даже если бы он очутился в Мемфисе сейчас,  сию  же
минуту, в воскресенье утром в десять или одиннадцать,  -  словом,  который
там был час, - ему все равно пришлось  бы  дожидаться  почти  сутки,  пока
можно было бы предпринять следующий шаг. Он просто смотрел на этих  людей:
вон сидят две пожилые пары, явно мужья с женами,  -  как  видно,  фермеры,
арендаторы, приехали они с хлопковых плантаций,  заложенных-перезаложенных
в банках или синдикатах, я с этих плантаций их сына три  или  четыре  года
назад призвали, в он далеко от дома отдал жизнь за них, а теперь они сидят
тут, старые, слишком отчужденные, слишком старые для всего на свете, и нет
примирения в их скудных, скупых слезах, похожих больше не на слезы,  а  на
следы ожога; и никто из белых  людей  почти  не  обратил  внимания,  когда
одиноко сидевшая негритянка встала с задней  скамьи  и  пошла  по  проходу
туда, где молодая женщина в грязной шляпке уткнулась  головой  в  согнутую
руку, как ребенок в припадке детского горя и отчаяния,  и  белые  люди  на
скамье подвинулись, чтобы негритянка смогла сесть рядом  с  молодой  белой
женщиной и обнять ее; а Гудихэй все еще стоял, упершись сжатыми кулаками в
доску, даже не закрывая холодных клокочущих глаз, и сказал точно  так  же,
как говорил три дня назад в кухне, где они втроем стояли на коленях:
   - Спаси нас Христос, бедных сукиных детей. - И тут Гудихэй посмотрел на
него: - Слушайте, вы! - сказал Гудихэй. - Встаньте-ка! - Минк встал. - Вот
он хочет попасть домой. Работал всего  один  полный  день,  но  ему  нужны
десять долларов, чтобы попасть домой. Он тридцать восемь лет не был  дома.
Ему нужно еще девять монет. Как быть?
   - Я ему дам, - сказал мужчина в офицерской  фуражке.  -  Вчера  выиграл
тридцать четыре доллара в карты, пусть возьмет из них десятку.
   - Я сказал девять, один доллар ему причитается,  -  сказал  Гудихэй.  -
Дайте ему десять, я дам доллар  сдачи.  Но  ему  сначала  надо  попасть  в
Мемфис. Кто-нибудь туда едет вечером?
   - Я еду, - сказал второй человек.
   - Хорошо, - сказал Гудихэй. - Кто будет петь?
   Вот почему он снова увидел Мемфис в самых лучших,  самых  благоприятных
условиях, особенно для человека, который там не был - сколько же это?.. Он
тут же подсчитал. Женился он двадцати лет. До того он  три  раза  выжимал,
выдирал немного денег у родственника, подобравшего его, когда он осиротел,
и ничего не платившего за работу  на  ферме,  и  на  эти  деньги  ездил  в
мемфисский  бордель.  Последний  раз  он  там  был  в  год  женитьбы.  Ему
исполнилось двадцать шесть лет, когда  его  посадили  в  Парчмен.  Вычесть
двадцать долларов из двадцати шести - останется шесть долларов. Он  пробыл
в Парчмене тридцать  восемь  лет.  Шесть  долларов  плюс  тридцать  восемь
долларов, получится сорок четыре доллара, значит, он увидел  Мемфис  через
сорок четыре года и в самых изумительных условиях: вечером,  когда  темная
земля бежала рядом с обеих сторон, а  впереди  -  уже  шальные  вспышка  и
россыпь неоновых огней, никогда не виденных доселе,  а  дальше  -  свет  в
низине, предвестник города, и он сидел на самом краю  сиденья,  как  сидят
дети, маленький, как подросток, уставившись на дорогу, по которой  мчались
машины, вливались в сплошной сверкающий поток,  и  этот  поток  несся  все
быстрее, словно город издали  уже  притягивал,  присасывал  его;  внезапно
справа  пролетел  поезд,  мелькнула  длинная  вереница  освещенных   окон,
мимолетная и призрачная, как сон; вдали показался  перекресток,  множество
дорог скрещивалось, словно спицы гигантского темного колеса,  лежащего  на
втулке, и по ним густо и неуклонно, как муравьи, шли автомобили и то, что,
как  ему  объяснили  потом,  называлось  автобусами,  словно  сама   земля
заторопилась, сдвинулась, домчалась вся в  зеленых  и  рубиновых  огнях  в
низкий отсвет на небе, в какое-то  чудовищное,  невообразимое  наслаждение
или счастье.
   Уже сходившиеся  дороги  украсились  большими  круглыми  фонарями,  они
сидели высоко в деревьях, как глухари на току.
   - Скажите, когда подъедем, - попросил он.
   - Куда подъедем? - спросил водитель.
   - Подъедем к Мемфису.
   - Да мы уже в Мемфисе, - сказал водитель. - Уже милю едем по городу.
   И тут он понял, что если бы он все еще шел пешком, один, и  не  у  кого
было бы спросить, некому указать дорогу, то все  затруднения  начались  бы
именно тут, в самом Мемфисе. Тот Мемфис, который он видел сорок лет назад,
уже не существовал, я он думал: "Слишком долго меня тут не было; а когда у
человека такое дело, как у меня, и справляться надо одному, и  у  него  ни
черта нету, как вот у меня, а тут осталось пройти  еще  восемьдесят  миль,
такому человеку никак нельзя отсутствовать столько, сколько мне пришлось".
В прежние времена его непременно подвез бы кто-нибудь с Французовой Балки,
а то вдвоем или втроем  они  поехали  бы  верхами  на  пахотных  мулах  до
Джефферсона, с мешком кукурузы, притороченным ко взятому на время седлу, а
там привязали бы мулов во дворе,  за  Коммерческой  гостиницей,  заплатили
тамошнему негру по никелю с брата, чтобы кормил  мулов,  пока  хозяева  не
вернутся, потом сели бы в поезд на товарной  станции,  а  на  пассажирском
вокзале пересели бы на пассажирский поезд, который шел прямо в  Мемфис,  -
там вокзал стоял почти что в самом центре города.
   А теперь все изменилось. Четыре дня назад  ему  объяснили,  что  теперь
поезда почти не ходят, я, даже если бы у него оказались лишние  деньги  на
билет, он бы никуда не попал. Ему рассказали, что теперь  повсюду  пустили
автобусы, но за все четыре дня он не видел ничего похожего на станцию, где
можно было бы купить билет на автобус. Сорок четыре года назад от  окраины
Мемфиса можно было пешком дойти до центра за  час,  а  теперь,  по  словам
водителя, они уже с милю едут по городу и, однако, видят  только  слепящие
отсветы в небе. И хотя он уже попал в Мемфис, но до того места, которое он
помнил и разыскивал, ему, очевидно,  еще  так  же  далеко,  как  от  лавки
Уорнера до  Джефферсона,  хорошо,  что  его  хоть  подвезли  на  машине  и
водитель, в общем, знал, куда ему нужно, не то ему пришлось бы все  десять
долларов истратить на еду, бродя по Мемфису, пока он дошел  бы  до  места,
где можно купить револьвер.
   Теперь  машина  крепко  вклинилась  в  мчащийся  поток  других   машин,
мигающих, мелькающих, вспыхивающих разноцветными огнями; теперь все вокруг
уже вспыхивало и ярко горело мириадами огней,  звенело  мириадами  звуков.
Вдруг стена мерцающих зеленых, красных и белых огней поднялась,  прорезала
ночь, он знал, чувствовал, что это  такое,  но  из  осторожности  не  стал
спрашивать, внушая себе, шипя на себя: "Помни. Помни. Тебе никакого  вреда
не будет, лишь бы не проведали, что ты ничего не знаешь".
   Значит, это и  был  город.  Сначала  он  только  встал  ему  навстречу,
сверкающий,  сплошной,  выше  звезд.  Потом  он  поглотил  его;   налетел,
наклонился,  налег  на  него,  как  горячее  дыхание,  огромной   бетонной
громадой, страшной тяжестью, так  что  ему  стало  трудно  дышать,  ловить
губами воздух. И тут он понял почему. "Тут сна не знают, - подумал  он,  -
так давно без сна живут, что и совсем разучились спать, а теперь никак  не
остановятся, не могут снова приучить себя ко сну". Машина, зажатая крутыми
громадами, ползла, останавливалась, снова ползла,  подчиняясь  равномерной
смене и миганию разноцветных огней, похожих на светофоры железной  дороги;
наконец машина выехала из потока и остановилась.
   - Вот автобусная станция, - сказал водитель. - Вам сюда надо, так?
   - Спасибо, - сказал он.
   - Отсюда автобусы идут во всех  направлениях.  Хотите,  зайду  с  вами,
наведу справки.
   - Премного благодарен, - сказал он. - Все будет хорошо.
   - Ну, тогда прощайте! - сказал водитель.
   - Премного благодарен, - сказал он. - Прощайте.
   Наконец-то он действительно попал на автобусную станцию. А вдруг  стоит
ему войти в помещение станции, и по ихним новым законам - он слыхал еще  в
Парчмене, что теперь, по новым законам, человек  не  может  даже  напилить
досок  и  сбить  их  гвоздями,  если  не  заплатит  деньги  и  не  получит
разрешения, не может даже хлопок  выращивать  на  своей  земле,  если  ему
государство не разрешит, - вдруг его  тут  же  заставят  сесть  на  первый
попавшийся автобус, куда бы он ни шел. Но надо было  переждать,  просидеть
почти всю ночь, сейчас было совсем еще рано. На эти  двенадцать  часов  он
может стать еще одним безымянным прохожим среди  тех  смутных,  безымянных
лиц, которые теснились вокруг него, без конца,  без  счета,  торопясь  под
разноцветными огнями, возбужденные, веселые,  бессонные.  И  вдруг  что-то
произошло. Внезапно город завертелся, закрутился, стремительно, неуловимо,
головокружительно, и так же внезапно затормозил, остановился, - и он сразу
понял, где и как он проведет оставшиеся двенадцать часов. Надо было только
перейти улицу по сигналу светофора, подчиняясь толпе, утонуть, исчезнуть в
ней, а когда перейдешь, выбраться из толпы и снова остаться одному. Вот  и
то место - оно называлось Парк  Конфедерации  -  прорезанная  дорожками  и
газонами площадь, точно такая, какой  он  помнил  ее,  ряд  скамеек  вдоль
каменного парапета, где в пролетах  приютились  приземистые  пушки  времен
Гражданской войны, а за парапетом  -  ощущение,  запах  реки;  сюда  сорок
четыре, сорок пять и сорок шесть лет  назад,  истратив  накануне  половину
денег в борделе  и  оставив  вторую  половину  на  последнюю  ночь,  после
которой,  кроме  обратного  билета  в  Джефферсон,  в  кармане  ничего  не
оставалось, сюда он приходил смотреть на пароходы.
   Тогда  у  дамбы  стояли  суда  с  названиями  вроде  "Стэкэр  Ли",  или
"Красавица Озарка", или "Королева Полумесяца", прибывшие из  самого  Каира
или Нового Орлеана; они приходили  и  уходили  у  него  на  глазах,  а  по
набережной стучали запряженные мулами и лошадьми повозки, орали  грузчики,
а кипы хлопка, машины, обшитые досками, и всякие мешки и  ящики  двигались
вниз и вверх по трапу, и на скамьях у парапета теснились такие же  зеваки,
как он. А теперь скамьи пустовали и,  даже  когда  он  подошел  поближе  к
каменному парапету, где стояли старые пушки, он ничего не увидел на  реке,
только широкую водную пустыню, только мокрый, темный  холод,  который  шел
оттуда, дышал на него с огромной  пустой  реки,  так  что  пришлось  сразу
застегнуть бумажную куртку, надетую поверх бумажной рубахи:  вокруг  -  ни
звука, лишь неумолчный бессонный ропот  города  за  спиной,  ни  движения,
кроме крохотных машин, снующих вдали по мосту, ниже по реке,  они  спешат,
их тянет в этот нестихающий гул страстей и веселья, в  эту  пену  прилива,
куда его, Минка, тоже  когда-то  занесло,  закружило,  а  потом  выбросило
оттуда, потому что его предали, вынудили надолго уйти от  всего  этого.  А
теперь он мерз даже  тут,  за  старой  пушкой,  пахнущей  старым  холодным
железом, корчился в своей жесткой бумажной одежде, слишком новой и  потому
плохо прилегающей к телу, не греющей его. Скоро станет еще холоднее,  хотя
тут можно тихо и спокойно пересидеть оставшиеся двенадцать  часов.  Но  он
уже вспомнил другое место, оно называлось Корт-сквер, там его  защитят  от
речной сырости высокие здания, только надо переждать немного,  пускай  те,
что, наверно, сидят там на скамейках, захотят спать и разойдутся по домам.
   Но когда он вернулся к  свету  и  шуму,  гуденье  бетона,  все  еще  не
стихавшее, уже стало спадать, расплываться, как  расплывается,  подымаясь,
дым или пар, и только где-то вверху, меж  карнизов  и  выступов,  остаются
следы; случайные машины,  пробегавшие  мимо,  еще  сверкали  разноцветными
огнями, но казалось, они убегают в ужасе, в одиночестве,  от  одиночества.
Тут было теплее. И вскоре он пристроился: кроме него - ни души; он  выбрал
удобную скамейку, лег, подтянув колени под застегнутую куртку, с  виду  не
больше ребенка, такой же заброшенный, сиротливый, как вдруг что-то твердое
застучало по его подошвам, а время - много  времени  уже  прошло,  ж  ночь
стала холодной и пустой. Рядом стоял полисмен; он  узнал  его  даже  через
сорок четыре года, несмотря на все перемены и превращения.
   - Опять небось из Миссисипи, черт подери, - сказал полисмен. -  Слушай,
где остановился? Что?  Спать  негде?  Вокзал  знаешь?  Иди  туда,  там  за
пятьдесят  центов  дают  койку.  Ну,  ступай!  -  Но  он  не  пошевелился,
сиротливый, заброшенный, это верно, но жалости он вызывал не  больше,  чем
скорпион. - О, черт, да у тебя, видно, ни гроша  нет.  Держи!  -  Полисмен
вынул полдоллара. - Ну, марш! Вали отсюда! Смотри мне, я тут буду  стоять,
пока ты не уберешься!
   - Премного благодарен, - сказал он. Полдоллара. Видно, у них теперь еще
и такой закон появился. Он вспомнил, что и  об  этом  слышал  в  Парчмене;
называется не то пособие, не то как-то еще:  то  же  самое  правительство,
которое не позволяет тебе сажать хлопок на твоей собственной земле,  вдруг
берется тебе помочь и выдает то тюфяк,  то  продукты,  а  то  и  наличными
деньгами,  только  ты  сначала  должен  присягнуть,  что  у  тебя  никакой
собственности нет, а чтобы это доказать,  надо  перевести  свой  дом,  или
землю,  или  даже  повозку  с  упряжкой  на  имя  жены,  или  детей,   или
каких-нибудь родственников, которым можно доверить. И кто знает? Даже если
подержанные револьверы и  подорожала,  как  подорожало  все,  может,  этих
лишних пятидесяти центов за глаза хватит, не надо будет искать еще  одного
полисмена.
   Однако второй полисмен сам нашелся. Вокзал  был  недалеко.  По  крайней
мере, он-то ничуть не изменился:  та  же  гулкая  пустота  перрона,  через
которую он проходил, когда приезжал из Джефферсона те три раза в Мемфис  -
в тот первый, незабываемый приезд (он уже высчитал: в последний раз он тут
был сорок четыре года назад, а в первый - еще на три  доллара  больше,  то
есть сорок семь  лет  назад),  когда  он  сжимал  в  кулаке  жалкую  кучку
выпрошенных горьких монет, а с ним приехал его наставник и проводник -  от
него он и узнал про те специальные дома в Мемфисе, где полно белых  женщин
и каждую можно заполучить, если у тебя есть деньги; до тех пор он только и
знал бурные, случайные встречи, неукротимые,  как  рвота,  когда  он  едва
успевал с треском отстегнуть пуговицы, перед тем как опуститься в  пыльную
придорожную траву или на хлопковую стерню, где  пряталась,  поджидая  его,
немытая негритянская девчонка. Но в Мемфисе  все  было  иначе,  он  и  его
проводник вышли на улицу, и весь  город  распростерся  перед  ними,  чтобы
принять их в себя, как в объятия, как в руки,  и  карман  ему  жег  жалкий
комок  денег,  которые  он  выжал,  вымучил  из  случайных  заработков  на
передвижных лесопилках, из многомесячного хождения за плугом по неумолимой
чужой земле, да еще свою долю из этих денег  ему  каждый  раз  приходилось
силой отнимать у отца, драться с ним за каждый никель.
   На вокзале было тоже тепло и почти  пусто,  но  на  этот  раз  полисмен
растолкал его прежде, чем он успел ус