нуть. Полисмен был без формы, но он и
таких знавал.
   - Я тебя спрашиваю, какого поезда ждешь? - спросил полисмен.
   - Никакого поезда я не жду, - сказал он.
   - Вот как, - сказал полисмен. - Тогда катись отсюда. Ступай домой. -  И
тут же, как и тот, первый: - Тебе спать негде, что ли? Ладно,  тогда  иди,
откуда пришел, хоть там в спать не на чем. Ступай,  слышишь?  Уходи!  -  И
когда он не двинулся с места: - Я сказал - уходи! Чего ты ждешь?
   - Чтобы дали полдоллара, - сказал он.
   - Чего, чего? - сказал полисмен. - Дать пол... ах  ты...  -  И  тут  он
отскочил,  пригнувшись,  чтобы  его  не  ударили,  маленький,  не   больше
мальчишки, так что человеку такого громадного роста, как полисмен,  трудно
было его сразу поймать в огромном зале... Он  даже  не  бежал,  он  просто
пошел так быстро, что полисмен не мог его схватить, но  вместе  с  тем  не
имел и никаких оснований заорать "стой", вышел с платформы  на  улицу,  не
оглядываясь, а полисмен остановился в дверях и крикнул ему вслед: - Чтоб я
тебя тут больше не видал!
   Теперь он ориентировался все лучше и лучше.  За  перекрестком  был  еще
один вокзал, но там могло случиться  то  же  самое;  очевидно,  полисмены,
которые ходят в штатском, как все люди, не имеют никакого отношения к  тем
самым пособиям, что раздавали по новому закону. Да  и  ночь  уже  была  на
исходе; он это чувствовал. И он просто  стал  ходить  тут  же  поблизости,
потому  что  места  были  знакомые;  иногда  в  пустынных   переулках   он
останавливался, садился отдохнуть в парадном или за составленными  у  стен
мусорными урнами и помойными ведрами и просыпался каждый  раз,  когда  сон
начинал одолевать его. И снова он шел, и тихий пустой город, - по  крайней
мере, этот район, - принадлежал ему, и он думал  с  таким  же  изумлением,
острым и отчетливым,  как  прежде,  несмотря  на  столько  прошедших  лет:
"Человек все может вытерпеть, только нельзя ему останавливаться".
   Уже настал день, но город  не  проснулся,  город  никогда  не  засыпал;
просто не заново, а снова стали видны лица, бледные,  тусклые,  бессонные;
веселые, возбужденные  люди  торопились  к  невероятным,  к  невообразимым
наслаждениям. Теперь он точно знал, где он  находится:  на  этой  мостовой
могли бы сохраниться следы его шагов - он тут  прошел  сорок  четыре  года
назад. Впервые, с тех пор как он вышел за ворота Парчмена пять дней назад,
он почувствовал себя уверенным, неуязвимым,  неприкосновенным.  "Теперь  я
хоть целый доллар могу истратить на это самое, мне  ничего  не  будет",  -
подумал он, заходя в маленькую грязную лавчонку, где несколько негров  уже
что-то покупали. Хозяин лавчонки тоже был негр, впрочем, может, он  только
обслуживал покупателей. А может, лавочка, и принадлежала  ему,  может,  по
новым законам даже негры могли держать лавку,  и  тут  он  вспомнил  через
тридцать восемь лет еще одну вещь.
   - Дайте мне печенье "Зверинец", - сказал он. -  Теперь  он  уже  был  в
безопасности, неуязвимый,  неприступный.  -  Небось  оно  тоже  подскочило
центов на десять - пятнадцать, а? - сказал он, глядя на картонную коробку,
пеструю, как цирковой балаган, и разрисованную зверями, как герб.
   - Десять центов, - сказал негр.
   - На десять центов дороже? - спросил он.
   - Просто десять центов, - сказал негр. - Берете или нет?
   - Дайте мне пару, - сказал он. - И снова он  пошел  по  улицам,  и  уже
по-настоящему светило солнце,  и  он  влился  в  торопливую  толпу,  грызя
пахнущих ванилью мелких зверушек; времени было достаточно, потому что  ему
не только ничто не грозило, но  он  точно  знал,  где  он  находится;  ему
достаточно было обернуться (но он не обернулся) - и он увидал бы ту  самую
улицу, тот самый дом (он, конечно, не знал, да и  не  узнал  бы,  если  бы
увидел свою младшую дочку, которая теперь содержала  этот  дом),  куда  он
вошел со своим наставником в ту ночь сорок семь  лет  назад  и  где  ждали
сияющие плечи женщин, не только сложенных, как Елена, и Ева, и  Лилит,  не
только делавших то же, что и Елена, Ева и Лилит, но и белокожих, как  они,
- тот дом, где он в постели продажной женщины сказал "нет" не только  всем
тяжким, диким годам своей тяжкой, пустой жизни, но и самой смерти.
   Окошко осталось таким же: то же немытое стекло за проволочной решеткой,
где лежали те же потрепанные банджо, вычурные часы и лотки со  стеклянными
украшениями.
   - Мне надо купить револьвер, - сказал он стоявшим за прилавком мужчинам
с синеватыми, как у пиратов, подбородками.
   - А разрешение есть? - спросил первый.
   - Разрешение? - сказал он. - Да мне только надо купить  револьвер.  Мне
еще раньше говорили, что тут продаются револьверы. Деньги у меня есть.
   - Кто вам сказал, что тут продаются револьверы? - спросил первый.
   - Да, может, он вовсе не хочет покупать, может, он из заклада  выкупить
хочет, - сказал второй.
   - А-а, - сказал первый, -  это  дело  другое.  Какой  револьвер  хотите
выкупить, папаша?
   - Как это? - спросил он.
   - Сколько при вас денег? - спросил первый. Минк достал газетный сверток
из нагрудного кармана, вынул бумажку в десять долларов, развернул ее. -  И
это все, что у вас есть?
   - Вы мне сначала револьвер покажите, - сказал он.
   - За десять долларов вам его не купить, дедушка,  -  сказал  первый.  -
Поройтесь-ка в других карманах.
   - Погоди, - сказал второй. - Может, тот, что он хочет выкупить, лежит в
моем личном запасе... - Он нагнулся и пошарил под прилавком.
   - Это мысль, - сказал первый. - Ежели для него  что  найдется  в  твоем
личном запасе, ему и разрешение не  понадобится.  -  Второй  вынул  из-под
прилавка и положил перед собой какой-то предмет.
   Минк спокойно посмотрел на этот предмет.
   - Похоже на ящерку, - сказал он. И верно: курносый, со срезанным дулом,
раздутым барабаном, весь заржавленный, с кривой рукояткой и  плоским,  как
рыльце, курком, он действительно был похож на окаменелые останки  какой-то
мелкой допотопной ящерицы.
   - Какие глупости! - сказал первый. - Да это  же  настоящий  специальный
бульдог для сыщиков, сорок первого калибра, лучшей  самозащиты  вам  и  не
найти. Вам же он нужен для самозащиты, верно? Потому что если он  вам  для
чего другого нужен, если вы хотите взять его с собой в Арканзас и  там  из
него стрелять людей, грабить, так закон этого не потерпит. За это  даже  в
Арканзасе  в  тюрьму  сажают.  Даже  там  у  вас,  в  Миссисипи,  это   не
разрешается.
   - Вот именно, - сказал Минк. - Мне для самозащиты. - Он положил десятку
на прилавок, взял револьвер, взвел курок и посмотрел дуло  на  свет.  -  А
грязи в нем сколько! - сказал он.
   - А как же вы тогда насквозь видите? - сказал первый. - Что, по-вашему,
пуля сорок первого калибра не пройдет через дырку, когда  в  нее  насквозь
видать? - Минк опустил револьвер. И уже стал его  закрывать,  когда  вдруг
увидел, что десятка исчезла.
   - Погодите! - сказал он.
   - Пожалуйста, пожалуйста! - сказал первый,  кладя  десятку  обратно  на
прилавок. - Отдайте револьвер. Даже  такой  мы  вам  за  какую-то  десятку
отдать не можем.
   - А сколько вам надо?
   - А сколько у вас есть?
   - У меня три  доллара  осталось.  А  мне  еще  надо  домой  попасть,  в
Джефферсон.
   - Ясно, ему надо домой, - сказал второй. - Отдай  ему  за  одиннадцать.
Разве мы грабители?
   - Он не заряжен, - сказал Минк.
   - За углом на главной улице есть лавка, там вам продадут сколько угодно
патронов сорок первого  калибра,  по  четыре  доллара  коробка,  -  сказал
первый.
   - Нет у меня четырех долларов, - сказал  он.  -  У  меня  всего  два  и
останется. А мне еще надо домой...
   - А зачем ему полная коробка для самозащиты? - сказал второй. - Ну, так
и быть. Уступлю вам пару патронов  из  своего  личного  запаса,  всего  за
доллар.
   - Мне нужен хоть один лишний патрон для проверки, - сказал он. -  Разве
что дадите гарантию.
   - А разве мы вас просим дать гарантию, что вы никого  не  ограбите,  не
пристрелите? - сказал первый.
   - Ну, ладно, ладно, надо же ему проверить, - сказал второй... - Дай ему
еще патрон за... Дадите еще четверть доллара? Патроны  для  сорок  первого
калибра вообще достать невозможно, сами понимаете.
   - Может, уступите за десять центов? -  сказал  он.  -  Мне  домой  надо
попасть.
   - Ладно, ладно, - сказал второй. - Отдай ему револьвер ж три патрона за
двенадцать долларов в десять центов. Надо же ему попасть  домой.  Мерзавец
тот, кто хочет ограбить человека, которому надо попасть домой.
   Теперь все было в порядке, он вышел на улицу, разморенную ярким солнцем
ранней осени, в неспящий, распаленный страстью город. Теперь  все  было  в
порядке.  Ему  оставалось   только   добраться   до   Джефферсона,   всего
каких-нибудь восемьдесят миль.



13

   Когда  Чарльз  Маллисон  вернулся  домой  в  сентябре  1945   года,   в
Джефферсоне уже сидел новый Сноупс. Их самолет сбили ("Чего  и  надо  было
ожидать", - всегда добавлял Чарльз, рассказывая, как  это  случилось),  но
никакой катастрофы не произошло. Пилотом был Плексиглас, Плекс.  На  самом
деле его звали Гарольд  Баддрингтон,  но  он  был  помешан  на  целлофане,
который называл плексигласом, у него это  доходило  до  мании,  при  одной
мысли, даже при одном виде новой пачки  сигарет,  новой  рубашки,  которые
теперь продавались запечатанные в невидимую,  непроницаемую  оболочку,  он
впадал в такое же безудержное, истерическое неистовство, в  какое,  Чарльз
сам это видел, впадали при одном упоминании о немцах  или  японцах  многие
штатские, особенно те, кому было за пятьдесят. Он,  Плекс,  придумал  свою
систему - как победить в этой войне при  помощи  целлофана:  вместо  бомб,
самолеты 17 и 24, а также британские  "бленхеймы"  и  "ланкастеры"  должны
были сбрасывать запечатанные в целлофан пачки табаку, пакеты нового  белья
и одежды,  и  пока  немцы  будут  строиться  в  очередь,  их  можно  будет
безнаказанно  бомбить,  а  еще  лучше  скопом  брать  в  плен  при  помощи
парашютных десантов.
   Выбрасываться с парашютами  их  экипажу  не  пришлось:  Плекс  блестяще
посадил машину на одном моторе. Беда была в том, что для посадки он выбрал
деревушку, которую немецкий патруль уже наметил в это утро для освоения на
практике нового способа оккупации, для каковой  операции  они  только  что
получили соответствующие директивы, так что,  не  успев  опомниться,  весь
экипаж самолета очутился в лагере для военнопленных в Лимбурге, причем тут
же выяснилось, что это самое опасное место из всех мест, где  им  пришлось
воевать: лагерь находился рядом с  той  самой  узловой  станцией  железной
дороги, которую англичане регулярно бомбили каждую среду вечером с  высоты
не более тридцати - сорока футов. Шесть  дней  они  следили,  как  дни  на
календаре неуклонно подползали к среде, когда с хронометрической точностью
начинался  рев  моторов,  грохот  взрывов  и   воздух   пронизывала   лучи
прожекторов, пулеметные очереди и визжащие осколки зенитных снарядов; весь
барак прятался под койки, подо что угодно, лишь бы  отгородить  себя  хоть
дюймом чего-нибудь твердого, и у всех было бешеное  желание,  потребность,
необходимость выскочить наружу и, дико размахивая руками,  орать  прямо  в
пекло, бушевавшее над головой: "Эй, ребята! Побойтесь бога! Это  мы!  Мы!"
Если бы это была кинокартина или роман, а не просто война, говорил Чарльз,
они обязательно удрали бы из лагеря. Но сам  он  никогда  не  встречал  ни
одного человека, который действительно убежал бы из настоящего  подлинного
сталага,  так  что   ему   пришлось   дожидаться   обычного   стандартного
освобождения, после чего он вернулся домой и застал  там,  в  Джефферсоне,
еще одного, нового Сноупса.
   Но все же они, джефферсонцы, не сдавались. Именно в то лето 1945  года,
когда Джефферсон заполучил нового  Сноупса,  Рэтлиф  изничтожил  Кларенса.
Нет, Рэтлиф его не подстрелил,  ничего  подобного:  он  просто  изничтожил
Кларенса, зачеркнул его как действующий фактор в том,  что  дядя  Чарльза,
Гэвин, называл "наш постоянный сноупсихоз и сноупсобоязнь". Случилось  это
во время предвыборной кампании, перед августовским выдвижением кандидатов.
Чарльз только через месяц вернулся домой, и  его  дядя  Гэвин,  собственно
говоря,  тоже  не  присутствовал  на  пикнике,  где  все  это   фактически
произошло, где Кларенс Сноупс фактически провалился на выборах в Конгресс,
хотя эти выборы, в которых  принимала  участие  вся  страна,  должны  были
состояться только в будущем году. Чарльз имел в виду именно  этот  случай,
говоря, что Рэтлиф изничтожил Кларенса. Он сидел в кабинете своего дяди, и
на этот раз сам Гэвин припер Рэтлифа к стенке и стал его допрашивать:
   - Ну, хорошо. Теперь расскажите точно, что именно произошло в тот день?
   Сенатора Кларенса Эгглстоуна Сноупса называл  просто  "Клансом"  каждый
свободный белый йокнапатофский американец, чьим правом и обязанностью было
пойти на выборы и поставить крестик там, где ему велит старик Билл Уорнер:
он звался просто сенатор Кларенс Сноупс те  первые  несколько  лет,  когда
старик Уорнер назначил или  откомандировал,  -  словом,  каким-то  образом
перевел его в верхнюю  палату  Конгресса  штата  в  городе  Джексоне;  там
сенатор уже стал обрастать жирком (был он  высокий,  неуклюжий  мальчишка,
потом юнец, в меру решительный и даже  подвижный,  несмотря  на  некоторую
неуклюжесть, а потом от сидячей умственной жизни, которую пришлось вести в
качестве  избранного  народом  отца,  наставника  и  защитника   интересов
Йокнапатофского округа, у него побагровел нос,  отвисли  щеки  и  раздулся
живот), как вдруг, в июльский день, в середине двадцатых годов,  когда  ни
на  одном  жителе  Джефферсона  и  всего  Йокнапатофского  округа   моложе
шестидесяти лет не было пиджака, Кларенс появился на площади в белоснежном
полотняном костюме, при черном галстуке бабочкой, и в  те  же  дни,  может
быть, до или сразу после этого появления, люди с изумлением заметили,  что
он подписывается "сенатор К.-Э.Сноупс", и дядя Чарльза, Гэвин, спросил:
   - А откуда у него взялось еще и "Э" оборотное? - И Рэтлиф объяснил:
   -  Может,  он  его  подобрал  вместе  с  этим  самым  белым   свадебным
костюмчиком, когда проезжал Мемфис по дороге на службу в Джексон. А почему
бы и нет? Разве даже у выборного законного  сенатора  нет  тех  же  личных
прав, какие есть у любого свободного избирателя?
   Но Чарльз считал, что уже тогда Кларенс всех их несколько сбил с толку,
как боксер, который измотал противника, но  еще  ни  разу  не  ударил  как
следует. Так что все избиратели кротко и покорно приняли известие, что  их
собственный личный Цинциннат (*40) уже зовется сенатор  Эгглстоун  Сноупс;
дядя Гэвин только спросил:
   - Эгглстоун? Почему именно Эгглстоун? - А Рэтлиф только ответил:
   - А почему бы и нет? - И тогда дядя Гэвин тоже сказал:
   - Верно, почему бы и нет? - Так что, в сущности, никто  и  не  заметил,
когда он вернул себе инициал "К" -  теперь  он  стал  сенатор  К.Эгглстоун
Сноупс, и у него определенно вырос животик, набрякли мешки под  глазами  и
нижняя губа отвисла от речей, от ораторского искусства. Потому что Кларенс
теперь произносил речи когда угодно, где угодно, на собраниях  акционеров,
в женских клубах, в любом месте, по любому  поводу,  лишь  бы  публика  не
могла разойтись; Чарльз все еще был в немецком лагере  для  военнопленных,
когда его дядя Гэвин и Рэтлиф уже поняли, что Кларенс собирается выставить
свою кандидатуру в конгресс в Вашингтон и что старый Билл  Уорнер,  вполне
возможно, добьется, чтобы  выбрали  именно  его  -  того  самого  Кларенса
Сноупса, который медленно, но верно делал карьеру, - сначала занимал  пост
полисмена, лично и тайно охранявшего Уорнера  на  его  личном  собственном
втором участке, затем стал старшим констеблем  района,  потом  был  выбран
представителем округа в Джексоне благодаря умению старого Билла  применять
в самых широких масштабах ростовщический шантаж и, наконец, теперь, в 1945
году, при  поддержке  и  взаимном  сговоре  всех  Уорнеров  избирательного
округа,  при  помощи  подтасовки  голосов  был  выдвинут  в  самую  палату
представителей в Вашингтоне, где, попав  в  лапы  не  какого-нибудь  Билла
Уорнера  местного  или  окружного  значения,  а  в  лапы   Билла   Уорнера
общенационального или даже интернационального масштаба, он мог бы наделать
бог знает что,  если  только  кто-нибудь,  как-нибудь  не  примет  заранее
какие-то меры. Так было до того  знаменательного  дня  в  июле,  во  время
ежегодного пикника на мельнице Уорнера, когда, по  обычаю  и  традиции,  в
предвыборную кампанию включались не только местные кандидаты на  городские
и окружные должности, но  и  кандидаты  на  должности  в  административных
учреждениях штата или даже всей страны, например, такие люди, как Кларенс,
хотя сами выборы должны были состояться только в будущем году. И  вот  тут
Кларенс даже не выступил с ораторской  трибуны,  чтобы  объявить  о  своей
кандидатуре, словом, исчез с глаз еще до того, как был подан  обед.  И  на
следующий день по всей округе пошел слух, что Кларенс не только  решил  не
выставлять свою кандидатуру в Конгресс,  но  и  вообще  собрался  навсегда
удалиться с политической арены, как  только  его  срок  в  законодательном
собрании штата истечет.
   Но дядя Гэвин больше  всего  интересовался  не  тем,  что  случилось  с
Кларенсом, а тем, что же стряслось со стариком Биллом Уорнером.  Ведь  для
того чтобы вышибить Кларенса из состязания за место в Конгрессе, надо было
ударить не по Кларенсу, а по старому Биллу; в сущности, Кларенса не стоило
трогать. Никто по-настоящему и не обращал внимания на Кларенса, так же как
не обращаешь внимания на динамитную шашку, пока к ней не прилажен запал; а
без запала Кларенс вообще был  просто  кучкой  опилок  и  грязной  бумаги,
которая и гореть-то как следует не станет, даже если ее поджечь.  Конечно,
он и сам был достаточно лишен совести и всяких моральных  устоев,  но  без
той руки, без того мозга, которые его направляли,  вели  и  отпускали  ему
грехи, Кларенс мог бы стать  чьей  угодно  игрушкой,  потому  что  сам  он
обладал только слепым инстинктом садизма  и  мошенничества  и  был  опасен
только тому, над кем у него было моральное и умственное  превосходство,  а
из всего населения земного шара таким человеком  мог  быть  только  другой
Сноупс, да и во всей сноупсовской породе  нашелся  только  один  такой.  В
данном случае таким оказался младший брат Кларенса -  Дорис,  оболтус  лет
семнадцати, похожий на Кларенса не только ростом и видом, но и  умственной
отсталостью, при моральных устоях гиены, с той единственной разницей,  что
Дориса пока еще не выбрали в законодательные органы штата. Давно, в  конце
двадцатых годов, Байрон Сноупс, который ограбил банк полковника  Сарториса
и удрал в Техас, прислал наложенным платежом четырех  ребят  полусноупсов,
полуиндейцев-апашей, - и Кларенс, проводивший лето дома меж  двух  сессий,
избрал их мишенью для всяких  шуток  и  издевательств.  Но,  занимая  пост
сенатора штата, Кларенс должен был поддерживать свой престиж не ради своих
избирателей, конечно, а потому, что  он  отлично  знал,  что  со  стариком
Уорнером шутки  плохи,  и  не  дай  бог  никому  задеть  его  amour-propre
[самолюбие (франц.)]. Так что Кларенс только придумывал шутки, а  выполнял
их его брат Дорис, пока четверо маленьких индейцев не подкараулили  Дориса
на нейтральной территории: они поймали  его,  связали,  положили  на  кучу
хвороста в лесу и даже успели зажечь костер, когда  кто-то  услыхал  вопли
Дориса и спас его в последнюю минуту.
   Но самому Кларенсу теперь было за тридцать,  и  он  уже  занимал  место
сенатора штата; его карьера началась задолго до  того  -  когда  ему  было
восемнадцать - девятнадцать, - в лавке Уорнера, где он командовал (он  был
высокий, сильный,  в,  по  словам  Рэтлифа,  любил  драться,  если  только
противник у