орм, который давали скотине, а не людям,  хотя
его собственная корова тоже ела со всеми вместе, и  злее  всего  проклиная
ничего не подозревавшего белого человека, чье  богатство  всему  виной,  а
главное, проклиная то, что мешало ему отомстить, отплатить, - а он  считал
это естественной справедливостью и своим неотъемлемым правом, -  отомстить
сразу, одним махом, а тут приходилось ожидать, пока  корма  постепенно  не
превратятся в живой вес, да еще  нельзя  было  предвидеть  и  предсказать,
когда корова подпустит быка, а  потом  пойдут  долгие  девять  месяцев  до
отела; он проклинал себя за то, что может добиться  справедливости  только
таким долгим и бездеятельным ожиданием.
   Вот от чего он мучился.  От  ожидания.  И  не  только  от  страха,  что
отдаляется исполнение надежд, не только от обиды, что простое справедливое
дело отодвигается, откладывается, а от сознания, что даже в тот час, когда
удар падет "а Хьюстона, это  будет  стоить  ему,  Минку,  восемь  долларов
наличными:  эти  восемь  долларов  должны  служить  доказательством,   что
воображаемый покупатель коровы как будто заплатил их Минку,  чтобы  вранье
насчет продажи коровы показалось правдоподобным; весной, когда Минк придет
требовать свою корову, эти доллары придется отдать Хьюстону в залог  того,
что до этой минуты он сам верил,  будто  корова  продана  или,  во  всяком
случае, оценена в восемь долларов, - и он придет к Хьюстону  и  расскажет,
как покупатель пришел к нему, Минку, сегодня  утром,  заявил,  что  корова
удрала от него еще в ту  ночь,  когда  он  ее  купил  и  привел  домой,  и
потребовал обратно свои восемь долларов, а  когда  он  все  это  расскажет
Хьюстону, тот не станет так задаваться и презирать его, а поселок не будет
так  любопытничать,  и  он,  Минк,  всем  докажет,  что   истратил   целых
шестнадцать долларов, чтобы вернуть свою корову.
   В этом и была главная обида: жаль восьми долларов. То,  что  за  восемь
долларов он не мог бы даже прокормить корову зимой, а не то что  откормить
ее до той прибавки веса, которую он видел своими глазами, это в расчет  не
принималось. Важно, что надо было  отдать  Хьюстону,  который  даже  и  не
заметит, сколько корму съела корова, ненужные ему восемь  долларов,  а  на
них он,  Минк,  мог  бы  купить  к  рождеству  галлон  виски,  да  еще  на
доллар-другой чего-нибудь для жены и  дочек,  проевших  ему  голову  из-за
тряпок.
   Но выхода не было. И вместе  с  тем  он  даже  гордился,  что  это  его
возмущает. Не такой он мелочный, и  жалкий,  и  ничтожный,  чтобы  покорно
принимать все обиды только потому, что пока  нельзя  найти  выход.  Больше
того:  такая  несправедливость  еще  сильнее  разжигала  его  злобу,   его
возмущение. Значит, ему придется унижаться и даже пресмыкаться,  когда  он
пойдет за коровой, придется врать впустую, только за честь  отдать  восемь
долларов, необходимых ему самому, скопленных ценою  жертв,  притом  отдать
человеку, которому они вовсе не нужны, он и не заметит, если их получит, и
даже не знает, что ему их собираются отдать.
   И, наконец, пришла та минута, тот день в конце зимы, когда по  местному
обычаю владельцы загоняли скот, свободно гулявший с  осени  по  омертвелым
полям, чтобы землю можно было распахать и засеять; и в тот  день,  вернее,
вечер, он дождался, пока его корове в последний раз зададут корм вместе со
всем хьюстоновским стадом, и только тогда подошел к загону  с  перекинутой
через руку истертой веревкой и с жалким комком истертых долларовых бумажек
и горстью никелей и центов в кармане комбинезона; но ему  не  пришлось  ни
унижаться, ни пресмыкаться, потому что в загоне был только негр с  вилами,
а богатый хозяин сидел дома, в теплой кухне, со стаканом пунша, сваренного
не из вонючего тошнотворного самогона, который он, Минк, мог бы купить  на
свои восемь долларов, если б их  не  надо  было  отдавать,  а  из  доброго
красного  марочного  виски,  заказанного  в  Мемфисе.   Не   пришлось   ни
пресмыкаться,  ни  унижаться,  только  сдержанно,  как  полагалось  белому
человеку, сказать негру, обернувшемуся к нему в дверях хлева:
   - Здорово. Оказывается, моя корова у вас? Надень-ка на нее  веревку,  я
ее заберу, чтоб тут не мешала.
   Но негр посмотрел на него и ушел через конюшню к дому, не  подошел,  не
взял веревку, хотя он, Минк, этого и не ждал,  а  сначала  пошел  спросить
белого человека, что  надо  делать.  Именно  этого  он,  Минк,  и  ожидал,
опираясь потрескавшимися, красными от холода  руками,  вылезавшими  из-под
слишком коротких обтрепанных рукавов, на верхнюю жердину белой  загородки.
Да, сидел Хьюстон со стаканом пунша из доброго красного виски, без  сапог,
в одних носках, грел ноги перед ужином, а теперь  ему  придется  с  бранью
спустить ноги и снова натянуть холодные, мокрые, грязные резиновые  сапоги
и выйти к загону. Так Хьюстон и сделал; в грохоте кухонной двери, в скрипе
и чавканье резиновых сапог по двору  слышалось  недоумение  и  ярость.  Он
прошел через хлев, негр - за ним, шагах в десяти.
   - Здорово, Джек, - сказал Минк, - жаль, что вас пришлось побеспокоить в
такой холод, в сырость. Ваш негр и сам  мог  бы  справиться.  А  я  только
сегодня узнал, что у вас моя корова перезимовала. Пусть ваш  негр  наденет
на две веревку, я ее уведу, чтоб не мешалась тут.
   - Я думал, ты продал корову Нэбу Гаури, - сказал Хьюстон.
   - И продал, - сказал Минк. - А нынче  утром  Нэб  подъехал  на  муле  и
говорит, что корова удрала от него в ту  самую  ночь,  как  он  ее  привел
домой, с тех пор он ее и не видел и отобрал у меня  восемь  долларов,  что
дали мне за нее. - И он полез в карман, сжимая  в  кулаке  комок  истертых
бумажек и мелочь. - Ну вот, раз цена этой корове восемь долларов,  значит,
я вам столько и должен за зимовку. Теперь, значит, ей цена все шестнадцать
долларов, хоть ей это и невдомек. Вот. Берите ваши денежки,  и  пусть  ваш
негр накинет на нее эту веревку, а я...
   - Эта корова осенью и восьми долларов не стоила, - сказал Хьюстон. -  А
теперь она стоит куда больше. И съела  она  моих  кормов  больше,  чем  на
шестнадцать долларов. Уж не говорю, что  мой  молодой  бык  покрыл  ее  на
прошлой неделе. Верно ведь, Генри, на прошлой неделе? - спросил он негра.
   - Да, сэр, - сказал негр. - В прошлый вторник. У меня записано.
   - Сказали бы вы мне раньше, не пришлось бы вашему быку стараться, да  и
вашему негру с его вилами тоже, - сказал Мни к. И обратился к негру: - Эй,
бери веревку...
   - Погоди, - сказал Хьюстон и тоже полез в карман.  -  Ты  сам  назначил
цену корове - восемь долларов. Ладно, я ее покусаю.
   - А вы сами только что сказали, что она подорожала, - сказал Минк. -  Я
и сам собирался доплатить вам. А  за  нее  я  и  шестнадцати  долларов  не
возьму, не то что восемь. Так что берите ваши денежки. И если вашему негру
трудно надеть на нее веревку, давайте я сам ее заберу. -  И  он  уже  стал
перелезать через загородку.
   - Погоди, - сказал Хьюстон. Он спросил негра: - Сколько она, по-твоему,
сейчас стоит?
   - Да, наверно, долларов тридцать, - сказал негр, - а то и все  тридцать
пять.
   - Слыхал? - сказал Хьюстон.
   - Нет, - сказал Минк, влезая на загородку, - я негров не слушаю.  Я  им
приказываю. А если он не хочет обратать корову, велите ему не мешать мне.
   - Не лезь через загородку, Сноупс, - сказал Хьюстон.
   -  Так,  так,  -  сказал  Минк,  перекинув  одну  ногу  через   верхнюю
перекладину и сжимая веревку красной, как мясо, рукой. - Еще скажете,  что
вы так и привыкли - покупать корову с револьвером в руках.  А  может,  вы,
когда выходите сеять хлопок или кукурузу, тоже с собой револьвер носите?
   Это была картина: Минк с перекинутой через перекладину ногой, Хьюстон у
загородки с револьвером, опущенным книзу, а негр стоит не двигаясь, ни  на
кого не смотрит, прищурился, только белки глаз чуть видны.
   - Предупредили бы меня заранее, я бы, может, тоже револьвер прихватил.
   - Хорошо, - сказал Хьюстон.  Он  бережно  положил  револьвер  на  столб
загородки около себя. - Брось веревку. Перелезай через забор около столба,
где стоишь. Я отойду вон к тому столбу, а ты считай до трех  -  посмотрим,
кто его захватит, и начнем торги.
   - А лучше пускай негр считает, - сказал  Минк.  -  Ему  только  и  надо
сказать "три!". У меня-то негра при себе нету. А, как видно, человеку  без
негра и без револьвера не обойтись, когда с вами рядишься насчет скотины.
   Он перекинул ногу обратно и спрыгнул на землю перед загородкой.
   - Так что я, пожалуй, схожу  в  лавку,  поговорю  с  дядей  Билли  и  с
констеблем. Видно, надо было мне с самого начала к ним пойти, а не  топать
сюда по такому холоду. Я бы попросил оставить тут веревку, не тащить же ее
домой, да вы, пожалуй, потом спросите с меня  долларов  тридцать  пять  за
хранение, - как видно, это ваша крайняя цена за все чужое, что попадает  к
вам на участок. - Уже  уходя,  он  сказал:  -  Ну,  пока!  А  если  будете
продавать скот по восемь долларов, смотрите, чтоб вам фальшивые денежки не
всучили.
   Он шагал довольно твердо, но в такой пронзительной злобе,  что  сначала
ничего перед собой не видел, и в ушах стоял страшный  звон,  будто  кто-то
разрядил двустволку прямо у него над ухом. В сущности, он  и  свою  ярость
предчувствовал, и теперь в одиночестве, без людей, лучше всего можно  было
дать ей выветриться. Главное, ему было ясно, что он заранее предвидел все,
как оно потом и вышло, и теперь надо было только собраться  с  мыслями.  В
душе  он  предчувствовал,  что  его  злая  судьбина  непременно  изобретет
какую-нибудь каверзу, и то, что ему, очевидно, придется заплатить еще  два
с половиной доллара мировому судье Уорнеру за  бумагу,  которую  констебль
предъявит Хьюстону, отбирая у него корову, ничуть его не  удивило:  просто
снова вмешались _Они_, снова _Они_ испытывают, проверяют, сколько он может
вынести и выдержать.
   Так что, в сущности, его не  удивило  и  то,  что  произошло  потом.  В
сущности, он сам был виноват, он просто недооценил _Их_: ему казалось, что
отнести восемь долларов Хьюстону, накинуть веревку на корову и  увести  ее
домой - дело  настолько  простое,  настолько  мелкое,  что  _Они_  нипочем
вмешиваться не станут. Но тут он  ошибся:  избавиться  от  _Них_  было  не
так-то просто. Уорнер наотрез отказался выдать бумагу, наоборот,  два  дня
спустя семь человек, считая и негра, - он сам, Хьюстон, Уорнер,  констебль
и два опытных торговца скотом, - стояли у загородки хьюстоновского загона;
и негр провел корову перед экспертами.
   - Ну, как? - спросил наконец Уорнер.
   - Я бы дал тридцать пять, - ответил первый торговец.
   - А если ее покрыл породистый бык, я бы набавил до тридцати семи,  даже
до тридцати семи с половиной, - сказал второй.
   - Может, дали бы и сорок? - спросил Уорнер.
   - Нет, - сказал второй, - а вдруг она не стельная?
   - Потому-то я бы тридцати семи с половиной не дал, - сказал первый.
   - Ладно, - сказал Уорнер, высокий, тощий, узкобедрый человек с  густыми
усами, точь-в-точь как у его покойного отца-кавалериста из  форрестовского
отряда. - Считайте тридцать семь с половиной. Значит, делим пополам. -  Он
посмотрел на Минка. - Плати Хьюстону  восемнадцать  долларов  и  семьдесят
пять центов и можешь забирать свою корову. Да ведь у тебя,  наверно,  нету
восемнадцати долларов и семидесяти пяти центов?
   Он стоял спокойно,  положив  докрасна  обветренные  руки,  торчащие  из
рукавов, на верхнюю жердину загородки, в глазах у него совсем потемнело, в
ушах стоял звон,  будто  кто-то  разрядил  двустволку  прямо  у  него  над
головой, но на его липе застыло неопределенное  кроткое  выражение,  почти
похожее на улыбку.
   - Нету, - сказал он.
   - Может быть, его  родич,  Флем,  даст  ему  денег?  -  спросил  второй
скотопромышленник. Никто не стал ему отвечать, даже не напомнил, что  Флем
все еще в Техасе, куда он уехал с женой на медовый месяц в  августе  сразу
после свадьбы.
   - Что же, пускай отработает, - сказал Уорнер. Он обратился к  Хьюстону:
- Есть у вас для пего какая-нибудь работа?
   - Я собирался ставить еще одну загородку, - сказал Хьюстон. -  Посчитаю
ему по пятьдесят центов за день. Пусть поработает тридцать семь дней и еще
полдня с рассвета до обеда, пускай копает  ямы  для  столбов  и  проволоку
тянет. Только как быть с коровой? Мне ее держать или  же  Квик  (Квик  был
констебль) ее заберет?
   - Хотите, чтоб Квик ее взял? - спросил Уорнер.
   - Нет, - сказал Хьюстон. - Она тут так долго  пробыла,  что  еще,  чего
доброго, заскучает. И потом, если  она  тут  останется,  Сноупс  может  ее
каждый день видеть, а  всегда  веселей  работать,  когда  знаешь,  за  что
работаешь.
   - Ну, ладно, ладно, - торопливо сказал Уорнер. - Значит,  договорились.
Хватит с меня болтовни.
   Вот так ему и пришлось работать. Но он гордился, что никогда, ни за что
он с этим не примирится. Даже если придется  потерять  корову,  даже  если
корову вообще не брать и, так  сказать,  успокоиться.  А  это  -  то  есть
отказаться от коровы -  было  проще  простого.  Больше  того:  он  мог  бы
получить восемнадцать долларов семьдесят пять центов,  если  бы  пошел  на
это, и тогда с теми восемью долларами, от  которых  отказался  Хьюстон,  у
него набралось бы почти двадцать семь долларов, а он и  не  помнил,  когда
держал в руках такую сумму, потому что даже после осенней продажи  хлопка,
за вычетом арендной платы Уорнеру и платы за товар, забранный в его лавке,
у него еле-еле остались в наличности  те  восемь  -  десять  долларов,  на
которые он напрасно надеялся выкупить корову у Хьюстона.
   В сущности, сам Хьюстон предложил ему этот выход. Уже второй или третий
день он копал ямы и ставил в них тяжеленные столбы.  Хьюстон  подъехал  на
своем жеребце и остановился, глядя на него. Но он не прервал работу и даже
не поднял глаз.
   - Эй! - сказал Хьюстон. - Посмотри на меня!
   Он поднял голову, продолжая работать. Хьюстон уже протянул руку, и  он,
Минк, увидел в ней деньги,  как  насчитал  Уорнер:  восемнадцать  долларов
семьдесят пять центов.
   - Вот они, бери. Бери и уходи домой, забудь про корову.
   Но он уже опустил  глаза,  взвалил  на  плечо  столб,  который  казался
тяжелее и больше его самого, поставил в яму, засыпал  и  утрамбовал  землю
черенком лопаты и только слышал, как жеребец повернулся и поскакал  прочь.
Потом  настал  четвертый  день,  и  снова  он  услышал,  как  подскакал  и
остановился жеребец, но даже не поднял глаз, когда Хьюстон его окликнул:
   - Сноупс. - И опять: - Сноупс. - А потом он сказал: -  Минк,  -  а  он,
Минк, не поднял глаз и даже не приостановился, а только сказал:
   - Ну, слышу.
   - Брось. Тебе надо свой участок пахать, сеять. Тебе на жизнь заработать
надо. Ступай домой, засей участок, потом можешь вернуться.
   -  Времени  у  меня  нет  на  жизнь  зарабатывать,  -  сказал  он,   не
останавливаясь. - Надо корову вернуть домой.
   А на следующее утро подъехал уже не Хьюстон на  своем  жеребце,  а  сам
Уорнер в пролетке. Правда, он, Минк, не знал, что Уорнер вдруг  испугался,
как бы не нарушился мир и покой поселка, который он держал железной  рукой
ростовщика при помощи закладных и векселей, спрятанных в сейфе  у  него  в
лавке. А когда он, Минк, поднял глаза, он увидел деньги  в  сжатом  кулаке
Уорнера, лежавшем на коленях.
   - Я записал эти деньги на твой счет в лавке, - сказал Уорнер. -  Сейчас
проезжал  твой  участок.  Ты  ни  одной  борозды  не  вспахал.  Собирай-ка
инструмент, бери деньги, отдай их  Джеку,  возьми  эту  корову,  будь  она
проклята, и ступай домой пахать.
   Уорнер - дело другое, для него он остановился и даже оперся на лопату.
   - А вы слыхали, чтоб я жаловался  на  это  самое  ваше  решение  насчет
коровы? - спросил он.
   - Нет, - сказал Уорнер.
   - Так не мешайте мне, занимайтесь своим делом, а  я  займусь  своим,  -
сказал он.
   И тут Уорнер соскочил с пролетки,  -  хоть  он  и  был  так  стар,  что
должники, подлизываясь к нему, звали его "дядя Билл", но все еще ловок,  -
одним прыжком, с вожжами в руке и кнутом в другой.
   - А, черт тебя подери! - крикнул он.  -  Собирай  инструмент  и  катись
домой. К вечеру я вернусь, и, если увижу, что  ты  не  начинал  пахоту,  я
вышвырну все твои манатки на дорогу и завтра  же  утром  сдам  кому-нибудь
твою лачугу.
   И  он,  Минк,  посмотрел  на  него  с  тем  же  неопределенным  кротким
выражением лица, почти что с улыбкой.
   - Это на вас похоже, наверно, вы так и сделаете! - сказал он.
   - И сделаю, будь я проклят! - сказал Уорнер. - Катись! Ну! Сию минуту!
   - Что ж, придется идти, - сказал он. - Значит, это будет второе решение
судьи по нашему делу; ничего не попишешь, всякий порядочный человек  закон
исполняет.
   И он пошел было прочь.
   - Эй, погоди, - сказал Уорнер, - возьми деньги!
   - Зачем? - сказал Минк и пошел дальше.
   К концу дня он вспахал почти  целый  акр.  Поворачивая  плуг  на  новую
борозду, он увидел, что по дороге едет пролетка. На этот раз в ней  сидели
двое - Уорнер и констебль Квик, и  пролетка  ехала  шагом,  потому  что  к
задней оси была привязана корова. Но торопиться он не стал,  довел  и  эту
борозду до конца, потом выпряг мула, привязал его к забору и только  тогда
подошел к пролетке, в которой сидели двое, глядя на него.
   - Я заплатил Хьюстону восемнадцать долларов, вот твоя корова, -  сказал
Уорнер. - И если я еще раз услышу, что ты или какая-нибудь  твоя  живность
забралась на землю Джека Хьюстона, я тебя упрячу в тюрьму.
   - А как же семьдесят пять центов? - сказал он.  -  Куда  же  эти  шесть
монет девались? На корову вышло судебное решение, не могу я ее взять, пока
судебное решение не выполнено.
   - Лон, - сказал Уорнер констеблю ровным, почти что  мягким  голосом,  -
отведи корову вон в тот загон, сними с нее к  чертовой  матери  веревку  и
садись обратно в пролетку.
   - Лон, - сказал Минк таким же мягким и таким же ровным голосом, -  если
ты поставишь эту корову в мой загон, я возьму ружье и пристрелю ее.
   Больше он на них и не смотрел. Он  вернулся  к  мулу,  отвязал  его  от
загородки, запряг и повел следующую борозду, идя спиной к дому и к дороге,
так что только на повороте он на миг увидел медленно ползущую пролетку, за
которой тащилась корова. Он упорно пахал  дотемна,  потом  поужинал  елким
салом и лепешками с патокой, из подозрительно затхлой  муки,  причем  все,
что он ел, принадлежало Биллу Уорнеру, пока он,  Минк,  не  соберет  и  не
продаст будущей осенью еще не посеянный хлопок.
   Через час, захватив керосиновый фонарь, чтобы видно было,  где  копать,
он снова пошел строить загородку Хьюстону. Он ни разу не прилег,  он  даже
не остановился, хотя проработал с  рассвета  весь  день,  и,  когда  снова
занялась заря, оказалось, что он проработал без сна  целые  сутки:  взошло
солнце, и он вернулся на свое поле, к мулу и плугу,  и  только  в  полдень
прервал пахоту на обед, потом снова вернулся в поле, снова пахал, или  так
ему казалось, пока, очнувшись, он не увидел, что лежит в последней борозде
под задранными рукоятками ушедшего в землю плуга и неподвижный мул все еще
стоит в упряжке, а солнце медленно заходит.
   Потом снова ужин,  похожий  и  на  вчерашний  ужин,  и  на  сегодняшний
завтрак, и снова, неся зажженный фонарь, он прошел  через  выгон  Хьюстона
туда, где осталась его лопата. Он даже не заметил, что  Хьюстон  сидит  на
груде  приготовленных  столбов,  пока  Хьюстон  не  встал,   держа   ружье
наперевес.
   - Уходи! - сказал он. - И не смей приходить на мой участок после захода
солнца. Хочешь доконать себя - доканывай, только не здесь.  Уходи  отсюда.
Может, я не могу запретить тебе отрабатывать за эту самую корову днем,  но
запретить работать по ночам я имею право.
   Но он и это мог выдержать. Потому что он знал, как это бывает.  Он  все
узнал на собственной шкуре, сам себя научил, потому что другого выхода  не
было: он понял,