ет  слишком
большая разница, у нас ничего не выйдет, а кроме того, я не хочу".
   - Гэвин, - сказала она.
   Я снова стал писать, отрывая желтоватые листки блокнота и откидывая  их
в сторону на камин: "Я не хочу".
   - Я вас люблю, - сказала она. - Даже когда мне  надо  солгать,  вы  уже
заранее придумываете все за меня.
   Я написал: "Никакой лжи о Бартоне Коле не было и речи".
   - Была, - сказала она.
   Я написал: "Нет".
   - Но вы всегда можете со мной переспать, - сказала она. Вот именно. Она
употребила грубое слово, выговорила его  своим  резким,  крякающим  утиным
голосом. С тех пор как мы начали заниматься  постановкой  голоса,  труднее
всего было наладить голос,  -  как  смягчить  тон,  как  приглушить  звук,
который  она  сама  слышать  не  могла.  "Получается  совсем  наоборот,  -
объясняла она. - Когда вы говорите, что я шепчу, у меня  в  голове  словно
гром гремит. Но когда я говорю вот так, я совсем ничего  не  чувствую".  А
тут она почти что выкрикнула это слово. Вышло так потому, что ей казалось,
будто она, наоборот, приглушает голос. Я стоял и  ждал,  пока  замрет  эхо
слова, громом поразившего меня. - Вы покраснели, - сказала она.
   Я написал: "Это слово".
   - Какое слово?
   "Которое ты только что сказала".
   - Подскажите мне другое слово. Напишите, я посмотрю и запомню.
   Я написал: "Нет другого слова это слово точное но я человек старомодный
меня оно все же шокирует. Нет шокирует когда его произносит женщина и сама
ничуть не шокирована пока не видит что я шокирован". - Потом  я  приписал:
"Это неверно шокирует то что все волшебство страсть восторг определяется и
отбрасывается одним этим голым неприятным словом".
   - Ну, хорошо, - сказала она, - тогда не надо никаких слов.
   Я написал: "А ты действительно хочешь..."
   - Конечно, вам все можно, - сказала она. - Всегда. Вы сами знаете.
   Я написал: "Я тебя не о том спрашиваю", -  и  она  прочла.  И  тут  она
промолчала. Я написал: "Посмотри мне в глаза", - и она посмотрела на  меня
оттуда, сквозь то, что я должен  был  увидеть  и  понять  через  несколько
минут.
   - Да, - сказала она.
   Я написал: "Ведь я только что сказал тебе никогда не надо бояться", - и
на этот раз мне пришлось слегка пододвинуть  блокнот,  чтобы  привлечь  ее
внимание, и тогда она сказала, не поднимая глаз:
   - Значит, мне и уезжать не надо?
   Я написал: "Нет", - у нее перед глазами, и тут она взглянула на меня, и
я понял, откуда, сквозь  что  она  на  меня  глядела:  сквозь  неизмеримую
глубину потери, сквозь неутолимую тоску, сквозь верность и постоянство,  а
сухой, трескучий голос повторял: "Гэвин, Гэвин, Гэвин", -  пока  я  писал:
"потому что мы 2 во всем мире можем любить друг друга без того,  чтобы..."
- и в конце вышел резкий росчерк, потому что она обняла меня, прижалась ко
мне изо всей силы, и сухой, дребезжащий голос повторял:
   -  Гэвин,  Гэвин.  Люблю  тебя.  Люблю,  -   так   что   мне   пришлось
высвободиться, чтобы дотянуться до блокнота и написать: "Отдай мне билет".
   Она уставилась на бумагу, и как сняла руки  с  моих  плеч,  так  они  и
остались поднятыми.
   - Билет? - проговорила она. И потом сказала: - Я потеряла его.
   Тут я все понял вмиг, словно молния сверкнула. Я написал: "Твой  отец",
- а вслух повторял: - Ах он сукин сын, сукин сын, - и сам себя уговаривал:
"Погоди, погоди! Он иначе не мог. Поставь себя на его место.  Что  еще  он
мог сделать, каким еще оружием защищать самое свое  существование,  прежде
чем она его разрушит, - свое положение, ради которого он пожертвовал  всем
- женой, семьей, друзьями, покоем, - чтобы добыть  единственную  ценность,
какую он знал, потому что он только эту ценность и  понимает,  потому  что
весь мир, в его восприятии, внушил ему, что только это и нужно, что только
этого и стоит добиваться". Ну конечно, это было единственное  его  оружие:
овладеть билетом, угрожать ей тем, что сдаст его в ФБР, остановить ее этой
угрозой, прежде чем она его погубит. И все же я твердил себе: "Как  же  ты
не понял, он использует этот билет, чтобы погубить  ее.  Наверно,  он  сам
писал Жидовка Коммунистка Коль на своем тротуаре в полночь, чтобы  заранее
запастись сочувствием всего Джефферсона, когда ему придется отправить свою
единственную дочь в сумасшедший дом".
   Я написал: "Обыскал твою комнату ящики стола?"
   - Да,  кто-то  обыскал,  -  сказала  она.  -  Еще  в  прошлом  году.  Я
подумала...
   Я написал: "Это твой отец".
   - Вот как? - Да, именно таким тоном. Я написал: "Разве ты не  понимаешь
что это он?"
   - Не все ли равно? Наверно, мне пришлют другой билет. Да и это неважно.
Во мне-то ничего не  изменилось.  И  мне  не  нужна  книжечка,  чтобы  это
доказать.
   Тут я стал писать медленно, обдуманно: "Тебе уезжать не надо, я  больше
и просить не стану, но, когда я попрошу тебя уехать, ты  просто  поверь  и
сразу уезжай, я все устрою, сделаешь?"
   - Да, - сказала она.
   Я написал: "Поклянись".
   - Хорошо, - сказала она. - Тогда вы сможете жениться. - Я все равно  не
смог бы ничего написать: она схватила обе мои руки, прижала к груди: -  Вы
должны жениться. Я так хочу. Нельзя, чтобы у вас никого не было. Никто  не
должен жить без этого. Никто, никто. - Она смотрела на меня. -  То  слово,
которое вы не любите. Моя мать тоже один раз вам так  сказала,  правда?  -
Слова не походили на вопрос. - Это было?
   Я высвободил руки и написал: "Ты знаешь, что нет".
   - Почему нет?
   Я написал: "Потому что она меня пожалела, а когда что-то хочешь сделать
для человека из жалости, значит, для тебя самой это вовсе не важно".
   - А мне вас не жаль. Вы это знаете. Разве вы не понимаете, что для меня
это было бы важно?
   Я написал: "А может  быть,  ничего  не  случилось,  потому  что  я  был
недостоин ее, и мы оба это знали, но я подумал, если ничего не  будет,  то
она, быть может, всегда будет думать, а вдруг я мог бы стать..." - Но  тут
я оторвал лист, смял его, сунул в карман и написал: - "Мне надо идти".
   - Не уходите, - сказала она. Потом сказала: - Нет, уходите. Видите, все
прошло, я даже больше не боюсь.
   Я написал: "Чего же тебе бояться", - и  на  том  же  листке:  "Где  моя
шляпа?" - И она пошла за шляпой, пока  я  засовывал  исписанные  листки  в
карман, и я взял шляпу и пошел к двери, а скрипучий голос окликнул меня:
   - Гэвин, - и я повернулся. - Как вы сказали? Только  мы  двое  во  всем
мире можем любить друг друга и не... Я люблю вас, Гэвин,  -  тем  голосом,
звуком, что ей казался  шепотом,  бормотаньем,  но  для  тех,  у  кого,  к
несчастью, еще сохранился слух, звучал пронзительно  и  резко,  как  гудок
старого автомобиля.
   И надо бы сразу, немедля, вон из его дома, его  особняка,  его  дворца,
туда, в его банк, тоже сразу,  немедля,  и  туда,  к  нему,  прямо  в  тот
маленький кабинет, и спугнуть, столкнуть, сбросить  его  ноги  с  каминной
доски, и тут же, протягивая  руку:  "Отдайте-ка  мне  этот  билет,  будьте
добры" Но только это значило бы легкомысленно упустить такую  возможность,
такой подарок судьбы: зачем позволять ему самому выбрать момент, когда  он
захочет собственноручно дать эту улику в ФБР? Почему не напасть первому  -
не напустить на него ФБР прежде, чем он, как  сказал  бы  Рэтлиф,  укусит:
чтобы тот кроткий, незаметный человек показал ему свой  значок  и  сказал:
"Мы знаем из достоверных источников, что вы, мистер Сноупс, храните  билет
коммунистической партии. Вы имеете что-нибудь нам сообщить?"
   Но я не знал, где сейчас Гихон, да он бы  все  равно  не  поверил  мне,
своему явному врагу. Так что он как  представитель  ФБР  отпадал;  значит,
надо было прямо обращаться  к  той  всемогущей  Силе,  которая  называлась
Правительством, причем самый донос должен был быть  написан  без  сучка  и
задоринки, исходить из низов и  строго  придерживаться  жаргона  анонимок.
Нужна  открытка,  дешевенькая  открыточка.  Сначала  я  думал,  что   надо
адресовать ее прямо президенту Соединенных Штатов, но при  том  количестве
маньяков, которые пишут письма мистеру  Рузвельту,  мое  письмо,  наверно,
утонет в этом потоке. Но хотя военные власти никогда не теряют  ни  клочка
бумаги, если на нем что-то  написано  и  подписано  (что-нибудь  другое  -
пожалуйста, это они могут и выкинуть, и отдать, и  уничтожить,  но  листок
исписанной бумаги - ни за что, хотя и приходится оплачивать  и  одевать  в
форму  тысячи  людей  исключительно  для  сохранения  подобных   бумажек),
конечно, они этой бумаге когда-нибудь дадут ход, хотя бы через сто лет, но
это слишком долго.  И  вдруг  я  сам  себя  спросил:  а  что  тебе  мешает
действовать непосредственно через ФБР, как  ты  и  задумал  вначале?  И  я
ответил себе -  ничего.  И  я  уже  мысленно  представил  себе  написанную
открытку. В низах знали, что у нас  было  два  Гувера:  -  один  -  бывший
президент, другой - владелец фабрики пылесосов и  что  фамилия  главы  ФБР
тоже Гувер. Так что я  представил  себе  такой  адрес:  "Герберту  Гуверу,
Департамент ФБР", но потом остановился: нельзя писать в  Вашингтон  -  эти
анонимки  пишутся  не  только  людьми  осведомленными,  но  и  на   вполне
определенном жаргоне, так что сначала я подумал, не адресовать ли донос  в
Парчмен, Миссисипи, начальнику каторжной тюрьмы штата, но  там,  вероятно,
почту принимал какой-нибудь доверенный, отбывающий срок пожизненно, а  что
для такого человека несколько лишних дней? Значит, открытка  и  там  может
заваляться. И тут я сообразил, куда  писать:  в  Джексон,  столицу  штата.
Лучше не надо: город не слишком большой, агенты там, наверно, так  скучают
и бездельничают, что рады будут любой  оказии;  кроме  того,  это  близко.
Значит, письмо должно выглядеть примерно так:

   Герберту Гуверу, Департ. Ф.Б. и Р.
   Джексон. Миссисипи.
   Ежели приедете в Джефферсон Мисс с ордиром на обыск и обысчете  банк  и
дом Флема Сноупса там обноружете коммунистической партийный билет.
   Гражданин-патриот

   Пожалуй, можно возразить, что  выражение  "ордер  на  обыск"  несколько
выпадает из жаргона и что слово "обнаружите" чересчур  исковеркано.  Но  я
могу доказать обратное: слова "ордер на обыск"  и  "обнаружите"  настолько
для него привычны, что при любом правописании он тут  никакой  ошибки,  по
существу, сделать не может: первое, "обыск" неизбежно грозит ему  -  а  по
его разумению и вам тоже - чуть ли не каждый день, а второе, "обнаружите",
или, что для него синонимично, "зацапаете", постоянно сопутствует первому.
   Да, если бы я только на это решился. Вы понимаете, если бы даже  я  мог
обыскать его дом или взломать сейф в банке, найти билет, стереть ее имя  и
вместо него подставить  его  имя,  чтобы  в  ФБР  ему  устроили  допрос  с
пристрастием, то она  первая  встала  бы  на  дыбы,  налетела,  наскочила,
опровергла   бы,   разоблачила,   потребовала   бы   признать   билет   ее
собственностью; сначала она, наверно, отправилась бы к Гихону  или  любому
из них, кто оказался бы поблизости, и заявила о своих убеждениях,  если  б
только ей пришло в голову, что они этим заинтересовались. И тогда с  этого
часа вплоть до того часа, когда даже  самый  сильный  союз  всех  безумцев
вселенной наконец приутихнет, станет мирным и неприметным, ее будут мотать
и мучить, за ней станут шпионить день и ночь, следить, как она ходит, ест,
даже спит. Так что в конце концов мне пришлось отказаться от этого дела не
из-за ее наивной убежденности, что все это неважно и никакого значения  не
имеет, а из-за своей более низменной и более обоснованной уверенности, что
для него этот билет -  единственное  орудие  защиты  и  он  не  станет  им
пользоваться, пока его к этому не вынудит страх.
   А может быть, и надежда... Словом, так обстояли дела до  того  времени,
когда  битва  за  Великобританию  фактически  спасла  Линду;   иначе   мне
оставалось бы только пойти к нему и сказать: "Отдайте мне билет", - что, в
сущности,  равносильно  тому,  чтобы  подойти  к  незнакомому  человеку  и
сказать: "Это вы украли мой бумажник?"  Словом,  битва  за  Великобританию
спасла ее, да на какое-то время и его тоже. Я говорю про те известия,  про
те сообщения, которые доходили до нас, о горсточке юнцов,  сражавшихся  за
родину. А до тех пор всю весну, лето и осень 1940 года она становилась все
беспокойнее. Да, она все  еще  занималась  своей  негритянской  воскресной
школой, все еще, как говорили в городе, "совала нос" куда не надо,  но  ей
это как-то прощали,  -  видно,  привыкли,  а  кроме  того,  никто  еще  не
придумал, каким способом остановить ее.
   Так было до июня, когда  Чик  приехал  из  Кембриджа.  И  тут  я  вдруг
обнаружил, открыл две вещи: во-первых, что теперь Чик в  ее  представлении
стал чуть ли не главой нашей семьи, а во-вторых, что она  даже  лучше  его
знала имена летчиков и  названия  всех  самолетов  английского  воздушного
флота - Мэлена, Эйткена, Финукейна и  все  эти  "спитфайры",  "бофайтеры",
"харрикейны", "берлинги" и  "диры",  знала,  как  зовут  всех  иностранных
добровольцев - тех американцев, которые не хотели дожидаться, тех  поляков
и французов, не желавших, чтобы их били, знала Дэймонда, и  Вжлевского,  и
Клостермана; а в сентябре этого же года мы договорились:  Чик  обещал  еще
год, проучиться на юридическом факультете, а мы согласились, чтобы  он  из
Кембриджа перевелся в Оксфорский университет. Должно быть, это и послужило
толчком: когда он уехал, ей не с кем было обмениваться  сведениями  насчет
авиации. Так что, пожалуй, нечего было удивляться, когда  она  явилась  ко
мне в служебный кабинет. Она не стала говорить: "Я тоже должна помогать, я
должна что-то делать, я не могу сидеть сложа  руки",  -  нет,  она  просто
сказала:
   - Я уезжаю. Нашла работу на заводе в Калифорнии,  там  строят  самолеты
для отправки в Европу, - и  я  торопливо  нацарапал:  "Погоди".  -  Все  в
порядке, - сказала она, - уже все улажено. Я им написала, что слух у  меня
потерян, но что я хорошо знаю моторы и вообще автомобиль и  легко  научусь
делать то, что им надо. Они пишут, чтобы я приезжала и захватила кое-какие
документы. Ну, скажем, рекомендательное письмо, что вы меня давно знаете и
заверяете их, что она, мол, вполне нравственная, в лоск не напивается и на
воровстве ее тоже ни разу не поймали.  Так  что  напишите,  ведь  вы  даже
можете  официально  подписаться  "Председатель   Йокнапатофской   окружной
мобилизационной комиссии, штат Миссисипи", - а я все пишу ей: "Погоди",  -
нет, даже не пишу, я уже раз написал, а просто хватаю ее за руку и  другой
рукой поднимаю блокнот, чтобы она прочла и замолчала или, по крайней мере,
хотя бы прочла или хотя бы замолчала, чтобы я мог написать дальше:
   "На этом заводе  на  всех  заводах  один  человек  безграничной  власти
сотрудник  службы  безопасности  его  работа  должность  единственное  что
освобождает его от службы в армии, - я писал, а ее рука, ее пальцы  лежали
у меня  на  плече,  я  чувствовал  ее  дыхание,  вдыхал  запах  ее  волос,
касавшихся  моей  щеки,  -  "естественно  он  будет  спасать  свою   шкуру
разоблачая почаще подрывные элементы так что рано или поздно он  доберется
до тебя выгонит ты пом... - я оторвал лист, не останавливаясь,  -  ...нишь
на берегу Мексиканского залива Билокси-Спрингс ты там бывала".
   - Да, с мамой... и, - я думал, что тут она замолчит,  но  она  даже  не
остановилась, - ...с Манфредом. Помню.
   Я  написал:  "Паскагула  верфь  где  стоят  транспорты  для   перевозки
самолетов танков орудий если тебя берут в Калифорнии значит и там  возьмут
поедешь туда?"
   - Да, -  сказала  она.  Потом  сказала:  -  Для  России,  -  и  глубоко
вздохнула. - Но служба безопасности будет и там.
   Я написал: "Да но это близко  я  сразу  смогу  туда  приехать  помешает
служба безопасности найду тебе еще что-нибудь".
   - Хорошо, - сказала она, дыша спокойно и медленно у самого моего плеча.
- Близко. Я могла бы приехать на воскресенье.
   Я написал: "Возможно придется работать и  по  воскресеньям,  транспорты
очень нужны".
   -  Тогда  вы  сможете  приезжать   ко   мне.   По   воскресеньям   ваша
мобилизационная комиссия не работает, правда?
   Я написал: "Там будет видно".
   - Быть вместе хоть иногда. Вот почему я боялась  Калифорнии  -  слишком
далеко. Но Паскагула близко. Хоть иногда, хоть изредка.
   Я написал: Конечно.
   - Хорошо, - сказала она. - Конечно, я поеду.
   И она уехала сразу после Нового года, пошел 1942 год. У  меня  там  был
приятель,  адвокат,  и  ей  устроили  у  знакомых  маленькую  квартирку  с
отдельным входом. И, по всей видимости, она решила, что раз она теперь  не
связана с Джефферсоном и, по крайней мере,  в  двенадцати  часах  езды  от
запретов, которые на нее могли бы наложить Сноупс или  я,  вместе  или  по
отдельности, значит, никто ей не помешает купить себе маленькую  машину  и
самой ее водить, но тут я пригрозил, что как только я об этом  услышу,  то
тут же самолично сообщу властям  в  Паскагуле,  что  она  не  слышит.  Она
обещала отказаться от покупки, и мой приятель адвокат договорился, что она
будет пользоваться машиной на паях с другими, и вскоре она стала  работать
браковщицей в инструментальной, хотя сразу написала мне, что по ее просьбе
ее почти согласились перевести  на  сварку  и  клепку,  где  глухота  была
преимуществом. Во всяком случае,  она  снова  надела  рабочий  комбинезон,
снова стала маленьким винтиком в этом мужском или, вернее, бесполом  мире,
стараясь овладеть смертоносной гигантской  техникой,  без  которой  теперь
невозможна война, и, может быть, даже успокоилась, если только теперь  был
возможен покой. Во  всяком  случае,  сначала  приходили  письма,  где  она
писала: "Когда вы приедете, мы непременно..." а потом: "Если вы  приедете,
не забудьте..." - и через несколько недель просто дешевенькая открытка: "Я
без вас соскучилась", - и ни слова больше, та почти бессловесная  скудость
открыток с видами, на которых написано: "Жаль, что тебя тут нет" или  "Это
наша комната", - обычно полуграмотные люди посылают такие открытки  домой,
- а потом недавно снова письмо, на этот раз в  конверте:  "Хорошо.  Я  все
понимаю. Знаю, как много времени отнимает работа в  комиссии.  Приезжайте,
когда сможете, потому что мне надо попросить одну вещь".
   На это я ей ответил сразу, немедленно (я хотел  добавить  "так  как  не
знал, что подумать", но я знаю, что я подумал): "Попросить или сказать?" И
она ответила, как я и предполагал: "Да. Попросить".
   И тогда (уже стояло лето) я ей телеграфировал  число,  и  она  ответила
телеграммой: "Заказала номер гостинице каким поездом встречать целую". И я
ей ответил (я же сам ей запретил  покупать  машину):  "Приеду  машиной  за
тобой вторник верфь концу работы целую", - там я ее и ждал у  выхода.  Она
вышла со своей сменой, в комбинезоне, и протянула мне блокнотик и грифель,
прежде чем расцеловать меня, прижавшись крепко и говоря:
   - Расскажите мне  все!  -  И  я  высвободился,  чтобы  написать,  снова
связанный этими короткими словесными  обрывками,  клочками  фраз,  которые
приходилось стирать:
   "Ты мне скажи, в чем дело".
   - Поедем к морю, - а я:
   "Может, сначала пойдешь переоденешься".
   - Нет. Поедем на берег. - Мы поехали к морю. Я поставил машину,  и  мне
казалось, что я уже написал: "Теперь расскажи мне",  -  но  она  вышла  из
машины, а когда и я вышел, отняла блокнотик и грифель и сунула в карман, а
потом взяла меня под руку обеими руками, и мы пошли, и  она  держалась  за
мою руку крепко, обеими руками, так что мы сталкивались и  спотыкались  на
каждом шагу; солнце уже садилось, и наши длинные тени, сливаясь,  касались
края прибоя, и я думал: "Нет, нет, не может быть", - и тут она сказала:  -
Погодите, - и выпустила мою руку и стала рыться в кармане, но  не  в  том,
куда засунула блокнотик.
   - У меня для вас что-то есть. Чуть не  забыла.  -  Это  была  раковина;
наверно, мы растоптали их с миллион на той  сотне  ярдов,  что  прошли