только что сказали, что раз Флем  не  беспокоится,  так
какого черта нам волноваться?
   - А я волноваться  и  не  буду,  -  сказал  Рэтлиф.  -  Просто  посижу,
послушаю.
   Но Стивенс уже успел вернуться  в  свой  кабинет  к  концу  дня,  когда
раздался телефонный звонок.
   - Пока ничего, - сказал голос его товарища по университету. - Он не был
ни в одной из ссудных лавок, нигде, куда  можно  зайти  купить  револьвер,
особенно за десять долларов. Может быть, он еще и не  доехал  до  Мемфиса,
хотя прошло уже больше суток.
   - Тоже возможно, - сказал Стивенс.
   - А может, он и не собирался ехать в Мемфис.
   - Ничего  не  поделаешь,  -  сказал  Стивенс.  -  Надо  будет  написать
комиссару полиции благодарственное письмо или...
   - Непременно. Только пусть он сначала его  заработает.  Он  согласился,
что совсем не трудно и  даже  полезно  каждое  утро  в  течение  двух-трех
ближайших дней на всякий случай проверять все лавки по списку. Я  его  уже
поблагодарил за тебя. Я даже взял на себя смелость и сказал, что  если  вы
оба когда-нибудь  окажетесь  в  одном  избирательном  округе  и  он  решит
выставить свою кандидатуру, а не ждать продвижения, как  ты...  -  Но  тут
Стивенс положил трубку, обернулся к Рэтлифу и, не глядя на него, сказал:
   - Может, он и не появится.
   - А что? - сказал Рэтлиф. - Что он вам говорил?  -  Стивенс  рассказал,
повторил самую суть. - Полагаю, что больше мы ничего сделать не  можем,  -
сказал Рэтлиф.
   - Да, - сказал Стивенс. Он подумал: "Завтра все  выяснится.  Но  я  еще
день подожду. Может быть, до понедельника".
   Но так долго ждать ему не пришлось. В субботу в его служебный  кабинет,
как всегда, набился народ, не столько по делу (за что он получал жалованье
от штата), а просто все время заходили в гости земляки, выбравшие  его  на
этот пост. Рэтлиф, тоже знавший их всех очень  хорошо,  может  быть,  даже
лучше Стивенса, сидел в сторонке, у стены, на своем  месте,  откуда  можно
было, не вставая, взять телефонную трубку; и хотя он опять принес с  собой
аккуратный домашний сандвич, Стивенс в полдень сказал:
   - Вы бы пошли домой, позавтракали как следует, а лучше поедем  ко  мне.
Сегодня звонка не будет.
   - Вам лучше знать, - сказал Рэтлиф.
   - Да. Я вам  объясню  в  понедельник.  Нет,  завтра:  воскресенье  день
подходящий. Завтра я вам все объясню.
   - Значит, по-вашему, все в порядке. Все улажено, все кончено.  Известно
это Флему или нет, но теперь он может спать спокойно.
   - Вы меня пока не спрашивайте,  -  сказал  Стивенс.  -  Это  как  нить:
держится, пока я... пока кто-нибудь ее не порвет.
   - Значит, вы оказались правы. Не нужно ей говорить.
   - И не нужно, - сказал Стивенс, - и никогда не понадобится.
   - Я так и говорю, - сказал Рэтлиф. - Теперь ей говорить не надо.
   - А я говорю - никогда не надо было и никогда не понадобится, что бы ни
случилось.
   - Даже если это вопрос морали? - сказал Рэтлиф.
   - К чертям мораль,  к  чертям  вопрос,  -  сказал  Стивенс.  -  Никаких
вопросов морали тут нет: есть факт, тот факт, что ни вы и  никто,  на  ком
человечья шкура, не скажет ей, что своим  поступком,  вызванным  жалостью,
состраданием, простым великодушием, она убила человека, который  считается
ее отцом, неважно, сволочь он или нет.
   - Ну, ладно, ладно, - сказал Рэтлиф.  -  Вот  вы  сейчас  говорили  про
какую-то нить. Может, есть еще хороший способ, чтоб не дать  ей  порваться
раньше времени, - надо только посадить тут кого-то, чтоб слушал телефон  в
три часа дня, когда он не зазвонит.
   Поэтому они и сидели оба в кабинете, когда пробило три. А потом четыре.
   - Пожалуй, можно уходить, - сказал Рэтлиф.
   - Да, - сказал Стивенс.
   - Но пока что вы мне ничего не объяснили, - сказал Рэтлиф.
   - Завтра, - сказал Стивенс. - К тому времени уже непременно позвонят.
   - Ага, значит, по этой нити  все-таки  проходит  телефонный  провод,  -
сказал Рэтлиф.
   - До свидания, - сказал Стивенс. - Завтра увидимся.
   Да, телефонная станция его разыщет в любое время, даже  в  воскресенье,
и, в сущности, почти до половины третьего он думал, что проведет этот день
у себя, в Роуз-Хилле. У него в жизни бывали такие  же  периоды  тревог,  и
смятений, и неопределенности, хотя почти  всю  жизнь  он  прожил  одиноким
холостяком;  ему  припомнились  два  или  три  случая,   когда   тоска   и
беспокойство оттого и возникали, что  он  был  холост,  то  есть  события,
обстоятельства  вынуждали  его  оставаться  холостяком,  несмотря  на  все
попытки выйти из этого состояния. Но тогда, давно, ему было куда скрыться:
в забвение, в забытье, в работу, которую он сам для себя  придумал  еще  в
Гарварде: снова перевести Ветхий  завет  на  классический  греческий  язык
первоначального перевода, а потом выучиться древнееврейскому  и  уж  тогда
действительно восстановить подлинный текст; он и  вчера  вечером  подумал:
"Ну конечно, завтра могу заняться  переводом,  совсем  его  забросил".  Но
утром он понял, что теперь ему этого мало, всегда будет мало. Конечно,  он
думал о рвении, которое вкладываешь в  работу:  не  просто  о  способности
сосредоточиться, но и об умении поверить в  нее;  теперь  он  постарел,  а
истинная трагедия старости в том, что нет  тоски,  настолько  мучительной,
чтобы из-за нее идти на жертвы, оправдывать их.
   Так что и половины  третьего  еще  не  было,  когда  он,  сам  тому  не
удивляясь, сел в свою машину и, выехав на пустую  по-воскресному  площадь,
тоже ничуть не удивился, когда увидел, что у входа в служебный кабинет его
ждет Рэтлиф; и потом оба, уже не притворяясь друг перед другом,  сидели  в
кабинете и смотрели, как стрелки медленно ползут к трем часам.
   - А почему, собственно говоря, мы считаем,  что  три  часа  -  какая-то
заколдованная черта? - спросил Рэтлиф.
   - Не все ли равно? - сказал Стивенс.
   - Вы правы, - сказал Рэтлиф.  -  Главное  дело  -  не  порвать  бы,  не
повредить бы эту самую нить. - И тут в сонной воскресной  тишине  часы  на
здании суда мягко и гулко пробили три раза, и впервые Стивенс  понял,  как
твердо он не то что ожидал, но знал - до этого часа телефон не зазвонит. И
в ту же минуту, в ту же секунду он понял, почему  звонка  не  было;  самый
факт, что его не было, больше говорил о том, какое  сообщение  могло  быть
передано, чем если бы его действительно передали.
   - Значит, так, - сказал он. - Минк умер.
   - Что? - сказал Рэтлиф.
   - Не знаю, где он, да это и неважно. Надо бы нам знать с самого начала,
что и три часа на свободе его убьют, не то  что  три  дня.  -  Говорил  он
быстро, но отчетливо: -  Разве  вы  не  понимаете?  Жалкое  существо,  без
родных, без связей, всем  чужой,  ненужный,  лишенный,  в  сущности,  даже
человеческих черт, а не то что права называться человеком, - и  его  вдруг
заперли в клетку на тридцать восемь лет, а теперь, в шестьдесят три  года,
выпустили,  выкинули,  вышвырнули  из  спокойной,  защищенной  клетки   на
свободу, все равно как кобру или  медянку,  которые  живучи  и  смертельно
опасны, пока их держат в  созданной  человеком  искусственной  тропической
атмосфере, в изоляции стеклянных ящиков; но разве они прожили бы хоть один
час, если б их выпустили  на  свободу  и,  поддев  на  вилы  или  захватив
щипцами, швырнули бы на городскую улицу?
   - Да погодите, - сказал Рэтлиф, - погодите.
   Но Стивенс даже не остановился.
   - Конечно, нам еще не сообщили,  где  его  нашли,  как  и  кем  он  был
опознан, потому что до него никому нет дела; может  быть,  его  еще  и  не
подобрали. Ведь он теперь свободен. Он даже умереть может, где ему угодно.
Тридцать восемь лет подряд до прошлого четверга у него не мог бы  вскочить
чирей, сломаться ноготь, чтоб об этом  через  пять  минут  не  узнали.  Но
теперь он на свободе. Никому нет дела, когда, где или как он  умрет,  лишь
бы его труп не валялся под ногами. Так что нам можно идти домой,  а  потом
вам позвонят, и тогда вы с Флемом можете поехать опознать его.
   - Да, - сказал Рэтлиф. - И все же...
   - Бросьте, - сказал Стивенс. - Едем ко мне, выпьем.
   - Может, проедем мимо и расскажем Флему, как  обстоит  дело,  -  сказал
Рэтлиф. - Может, и он тогда выпьет стаканчик.
   - В сущности, я человек не злой, - сказал Стивенс. -  Я  бы  дал  Минку
револьвер, чтобы он застрелил  Флема;  может  быть,  я  и  не  смотрел  бы
спокойно, как Минк в него нацелился. Но тут я и пальцем не пошевелю, пусть
Флем еще день-другой ждет, что Минк вот-вот убьет его.
   Он даже не сообщил шерифу, что убежден в смерти Минка. Наоборот,  шериф
сам сказал ему об этом. Стивенс зашел к шерифу в здание суда  и  рассказал
ему, что именно, по его и Рэтлифа предположениям, Минк собирается  сделать
и зачем и что мемфисская полиция будет по-прежнему ежедневно проверять  те
места, где Минк мог бы приобрести оружие.
   - Значит, его, как видно, в Мемфисе нет, - сказал шериф. - Сколько дней
уже прошло?
   - Считайте с четверга.
   - И на Французовой Балке его тоже нет.
   - Откуда вы знаете?
   - Я вчера туда ездил, смотрел, что и как.
   - Значит, вы мне все-таки поверили, - сказал Стивенс.
   - А я за поездки получаю суточные, - сказал шериф. - Погода вчера  была
хорошая, как раз для загородной прогулки. Значит, у  него  в  распоряжении
было четыре дня, а проехать ему всего сто миль. В Мемфисе  его  как  будто
нет. Я точно знаю, что во  Французовой  Балке  его  не  было.  И,  как  вы
говорите, мистер Сноупс знает, что и в  Джефферсоне  его  нет.  Может,  он
помер. - И вдруг, когда другой человек высказал эту  мысль,  выговорил  ее
вслух, Стивенс понял, что сам никогда в это не верил, и уже не слушал, что
говорит шериф: - Такая мелкая гадина, змея, у  него  и  друзей-то  никаких
никогда в жизни не было: там, в поселке, никто и не знает, что стало с его
женой, с обеими дочками, куда они  исчезли.  Сидеть  под  замком  тридцать
восемь лет, а потом тебя выкинули, как кошку  на  ночь,  деваться  некуда,
никому ты не нужен. Может, он не выдержал свободы. Может,  свобода  его  и
убила. Так бывает, я сам видел.
   - Да, - сказал Стивенс, - наверно, вы правы, - а  сам  спокойно  думал:
"Мы его не остановим. Мы его не  можем  остановить  -  даже  всем  скопом,
вместе с мемфисской полицией, с кем  угодно.  Может  быть,  даже  гремучей
змее, если только судьба за нее, может быть, ей никакой удачи не нужно,  а
уж друзей и подавно". Вслух он сказал: - Но пока что мы ничего  не  знаем.
Нельзя на это рассчитывать.
   - Понимаю, - сказал шериф. - Я вчера же выдал полномочия двум  людям  в
уорнеровской лавке, они говорят, что помнят его и сразу узнают. Могу  дать
охрану мистеру Сноупсу, пусть сопровождает его в банк и домой. Но, будь  я
проклят, мы же не знаем,  за  кем  следить,  когда,  где?  Не  могу  же  я
поставить охрану в дом к человеку, пока он сам не попросит, верно?  А  как
его дочка, миссис Коль? Может быть, она что-нибудь сделает? Или вы все еще
не хотите, чтобы она знала?
   - Нет. Дайте мне слово! - сказал Стивенс.
   - Хорошо, - сказал шериф. -  Полагаю,  что  ваш  приятель  из  Джексона
сообщит вам, как только мемфисская полиция хоть что-нибудь разведает.
   - Да, - сказал Стивенс. Но до среды никакого звонка оттуда не  было.  А
Рэтлиф позвонил ему во вторник вечером, после десяти, и сообщил о том, что
случилось, а утром, по дороге на службу, он проехал  мимо  банка,  где  не
подняли опущенные шторы, и, стоя у своего стола  с  телефонной  трубкой  в
руках, он видел в окно мрачные черно-бело-фиолетовые извивы тюля,  лент  и
восковых цветов, прикрепленных над запертой входной дверью.
   - Он таки нашел револьвер  за  десять  долларов,  -  сказал  голос  его
приятеля. - В понедельник утром. Ссудная лавчонка торговала,  в  сущности,
без лицензии, оттого полиция чуть не пропустила ее.  Но  при  некотором...
м-мм...  давлении  владелец  вспомнил  эту  сделку.  И  он   сказал,   что
беспокоиться  нечего,  что  этот  револьвер  только  по  видимости   может
считаться револьвером и что не хватит всех трех патронов, которые ему дали
в придачу, чтобы этот пистолет сработал.
   - Ха, - сказал Стивенс невесело. - Передайте от меня  владельцу  лавки,
что он недооценивает свой товар. Револьвер вчера был здесь. И сработал.



17

   В  понедельник  часам  к   одиннадцати   утра   в   кабине   грузовика,
перевозившего скот, он добрался до развилки. Грузовик  шел  на  восток,  к
Алабаме, но даже если бы он повернул на юг  и  проехал  через  Джефферсон,
Минк все равно слез бы у переезда. А если бы машина была из Йокнапатофы  и
вел ее кто-нибудь из жителей округа или Джефферсона, он вообще и не сел бы
в нее никогда.
   Пока он не вышел  из  лавки  с  револьвером  в  кармане,  все  казалось
простым, надо было разрешить только одну задачу - достать револьвер; после
этого только расстояние отделяло его от той минуты, когда  он  подойдет  к
человеку, который знал, что его отправляют на каторгу, и не только пальцем
не пошевелил, но даже не нашел в себе  мужества  честно  сказать  "НЕТ"  в
ответ на истошный крик о помощи, на  кровный  призыв  кровного  родича,  -
подойдет, скажет ему: "Погляди на меня, Флем", - и убьет его.
   Но  теперь  надо  было,  как  он  говорил,  "пошевелить  мозгами".  Ему
казалось, что он столкнулся с какими-то непреодолимыми  препятствиями.  Он
находился в тридцати милях от Джефферсона, у себя дома, и тут  жили  такие
же люди, как везде на  нагорьях  северного  Миссисипи,  хотя  бы  здесь  и
проходила граница другого округа, и ему казалось, что с этой минуты каждый
встречный, каждый, кто его увидит, даже не  узнав  его,  не  вспомнив  его
лицо, его имя, все равно поймет, кто он такой, куда  идет  и  что  намерен
делать. И тут же сразу, следом,  немедленно  вспыхнула  мысль  -  что  это
физически невозможно, но все же  рисковать  он  не  решался;  за  тридцать
восемь лет, что он был заперт  в  Парчмене,  в  нем  отмерла,  разрушилась
какая-то способность, несомненно обостренная в людях, живших на свободе, и
они его узнают, они догадаются,  поймут,  кто  он  такой,  а  он  даже  не
заметит, как это случится. "Наверно, все оттого, что  меня  тут  долго  не
было, - думал он. - Наверно, теперь надо даже и говорить учиться заново".
   Он подразумевал не "говорить", а "думать". Он шел по шоссе, теперь  оно
было покрыто асфальтом, расчерчено прямыми линиями, вдоль которых  неслись
машины, а он помнил, как тут тянулся извилистый грязный проселок, где мулы
и телеги или в редких случаях верховые лошади медленно тряслись по  колеям
и колдобинам, и  знал,  что  ему  невозможно  изменить  свою  внешность  -
переменить черты лица, выражение, перекроить знакомую местную  одежду  или
походку; на миг ему пришла в голову - и тут же была отброшена -  отчаянная
и дикая мысль:  а  что,  если  при  виде  легковой  машины  или  грузовика
поворачивать назад,  чтобы  создать  впечатление,  будто  идешь  в  другую
сторону. Теперь ему надо было изменить весь ход своих мыслей, как  меняешь
цветную лампочку в фонаре, хотя сам фонарь не меняется; пока  он  шел,  он
должен был твердо и неизменно _думать_, что он -  кто-то  другой,  что  он
никогда и не слыхал про фамилию Сноупс и про город Джефферсон  и  даже  не
подозревает, что по этой дороге он непременно попадет туда; он должен  был
_думать_, будто идет совсем в другое место, с другой целью, куда-то за сто
с лишним миль, и мысленно он уже там, только его тело, его  шагающие  ноги
случайно проходят именно этот участок шоссе.
   И еще надо было найти кого-то, с  кем  можно  было  бы  поговорить,  не
вызывая подозрений, и  не  для  того,  чтобы  собрать  сведения,  а  чтобы
подтвердить их. До той минуты, когда  он  наконец  вышел  из  Парчмена  на
свободу и ощутил, что цель, к  которой  он  терпеливо  стремился  тридцать
восемь лет, теперь фактически достигнута, он считал, что собрал все нужные
сведения из тех скопившихся за десяток лет слухов, которые, разумеется, не
каждый день и даже не каждый год, проникали в Парчмен: как и где живет его
родич, как проводит время, какие у него привычки, когда и куда он уходит и
откуда приходит, кто живет с ним в доме,  кто  его  окружает.  Но  теперь,
когда  долгожданный  миг  почти   наступил,   сведения   могли   оказаться
недостаточными. Они могли оказаться и совершенно неправильными, неверными;
и снова он подумал: "А все оттого, что меня тут так  долго  не  было,  все
оттого, что мне пришлось сидеть в таком месте", - как будто  ему  пришлось
пробыть тридцать восемь лет не только вне мира, но и вне  жизни,  так  что
даже события, прежде чем он узнавал о них, уже переставали быть правдой  и
только тогда проникали к нему за тюремные стены; и за  этими  стенами  они
становились per se [сами собой (лат.)] враждебными,  и  предательскими,  и
опасными для него, если только он попробует их  использовать,  понадеяться
на них, довериться им.
   И, наконец, этот револьвер. Дорога опустела, с обеих сторон ее обступил
густой лес, ни звука, ни дома, ни души вокруг, и  он  достал  револьвер  и
посмотрел на него почти что с отчаянием. И утром, в  лавке,  он  не  очень
походил на револьвер, а тут, в солнечной сельской  послеобеденной  тишине,
он вообще ни на что не был похож, скорее всего он снова напомнил ему,  как
и в первый миг, ископаемую  ящерицу.  Но  ему  надо  было  проверить  этот
револьвер, истратить один из трех патронов, просто чтобы посмотреть, будет
ли он стрелять, и на минуту, на секунду  что-то  подтолкнуло  его  память.
"Должен выстрелить, - подумал он. - Что ж ему еще  делать.  Старый  Хозяин
только наказывает, а шуток Он не шутит".
   К тому же он проголодался. Он ничего не ел после той пачки печенья рано
утром. Оставалось еще немного денег, и он уже прошел две  бензозаправочные
станции с лавками. Но он был на родине, он не решился остановиться в лавке
и купить сыру с галетами, хотя у него хватило бы денег. Тут  он  вспомнил,
что предстоит где-то провести ночь. По солнцу сейчас было не  позже  трех;
до завтра он никак не мог попасть в  Джефферсон,  так  что  дело  придется
отложить до завтрашнего вечера, поэтому он почти что инстинктивно  свернул
с шоссе на проселок - он и сам не мог бы сказать, когда стал  замечать  на
придорожном  бурьяне  и  на  колючках  клочки  хлопка,  повыдерганные   из
проезжавших фургонов, да и  дорога  была  ему  знакома  по  тем  давнишним
свободным годам, прожитым  на  арендованной  ферме:  негритянская  дорога,
изъезженная колесами,  отмеченная  клочками  хлопка,  но  немощеная,  даже
неукатанная, потому что у людей, живших вдоль  этой  дороги,  не  было  ни
права  голоса,  чтобы  заставить,  ни  денег,  чтобы  побудить   дорожного
инспектора участка сделать что-то с их дорогой, а не просто разравнивать и
размечать ее дважды в год.
   Он нашел не только то, что искал, но и то, чего  заранее  ждал:  убогую
покосившуюся   некрашеную   хибарку,    со    всех    сторон    окруженную
полуразвалившимися, тоже некрашеными  и  убогими  загонами  и  службами  -
сарайчиками, амбарами, навесами, а дальше, на взгорье у ручья, - хлопковый
участок; ему  было  видно,  как  вся  негритянская  семья,  с  двумя-тремя
соседями,  волокла  по  междурядьям  длинные  перепачканные  мешки,  -  не
отставая друг от друга, - отец, мать, пятеро ребятишек  от  пяти-шести  до
двенадцати и четверо парней  с  девушками,  наверно,  соседи,  по  очереди
помогавшие друг другу на сборе хлопка, и он,  Минк,  остановился  в  конце
ряда, выжидая, пока отец, по всей видимости  хозяин  участка,  подойдет  к
нему.
   - Здорово, - сказал он, - вам, наверно, лишние руки не помешают.
   - Хотите собирать? - спросил негр.
   - А сколько платите?
   - Шесть монет.
   - Что ж, я вам подсоблю, - сказал Минк.
   Негр обратился к девочке лет двенадцати, шедшей рядом:
   - Отдай ему мешок. А сама ступай в дом, собирай ужин.
   Он взял мешок. Работа была ему хорошо знакома. Всю  свою  жизнь  в  это
время года он собирал хлопок. Разница б